№117 Железнодорожник
На перрон поднимались пассажиры. Они приходили со стороны поля, поросшего жухлой осенней
травой. Зонтики борщевика поднимались там выше человеческого роста, их полые стебли
шуршали, когда порывы ледяного ветра проносились по полю, приводя его в беспорядочное
движение. Тёмная вереница продрогших фигур пробиралась сквозь эти заросли, ёжась от сырости
и уныло чавкая ногами по грязи.
Он сидел за столом у окна и слушал, как в стакане звякает ложечка. Этот жалобный тонкий звук
сливался с симфонией дождливого вечера, над чаем поднимался пар, оконное стекло запотевало, и
казалось, что фигуры, продирающиеся через призрачные заросли, шагают по воздуху. Он то и
дело протирал стекло тряпкой, качая головой и по старой привычке сетуя в пустоту, что
затянуться который день нечем. Сигареты на станции не продавали.
Фигуры взбирались на единственную платформу по лестнице, поскальзываясь на старых
выщербленных ступенях. Вот первая из них, крупная и одутловатая, поднялась, опираясь на
перила, и медленно двинулась вперёд по перрону. Окно железнодорожной будки на много миль
вокруг казалось единственным источником тёплого света.
Он вдохнул. Его терзало предчувствие тяжёлой грубой руки, которая постучится в откидное
окошко через несколько минут. Хриплый голос, спрашивающий о пустяках. Может, угрюмое
молчание и застывший в глазах немой вопрос. Пассажир попросит билет. И билет нужно будет
пробить. Ещё тёплую, пахнущую краской картонку он сунет в грязные замёрзшие пальцы и может
быть, укажет ладонью туда, откуда обычно приходит поезд. Может быть. Выдавать справки - не
его работа. Его работа - ждать. И держать наготове очередной билет в один конец.
Стук оказался неожиданно мягким. Пассажир ни о чём не спросил.
За ним потянулись другие. Лицо девчонки, заглянувшей в окошко следом, неожиданно показалось
смутно знакомым. На одну невероятную секунду ему даже почудилось, что от неё пахнет чем-то
кроме дождя и сырости. Как будто в воздухе проскользнул и тут же унёсся с ветром дальше на
восток лёгкий армат цветущего яблоневого сада. Девочка смотрела на него в ожидании, он на неё–
в растерянности. Но вот, тонкие пальцы сомкнулись на корешке билета, и она с лёгким кивком
растворилась в дождевом тумане.
Кто-то бежал и торопился. Кто-то тяжело дышал. Он на секунду вглядывался в каждое лицо и
вновь опускал глаза. Дождь все шёл и шёл и он, как в детстве, вдруг подумал: откуда берётся
вода? Почему она не кончается?
В такие вечера, как сегодняшний, старая память особенно мучила его. Какой-нибудь силуэт,
появляющийся в тумане на краю платформы, вдруг на бесконечно долгое мгновение напоминал
другую тонкую фигуру. Он часто вспоминал, сам того не желая, день, когда всё ещё можно было
спасти. Тогда в траве играли солнечные блики. Нёсся поезд, она бежала, стараясь поравняться с
одним из окон, кричала что-то, пыталась стучать по стеклу…. Не дождался. Не выдержал. Уехал.
За сладкой долей ли, за музыкой, может быть– за ветром. И, кажется, отдал бы сейчас всё, чтобы
спрыгнуть тогда с подножки разгоняющегося состава. Да что там спрыгнуть - руку протянуть,
схватить за птичье запястье, втянуть к себе под грохот и скрежет колёс, прижать к груди, утешить,
уберечь…
Он качал головой, прогоняя жестокую тоску, и брался за билеты с особенной тщательностью. А
кусок вечернего хлеба, всегда так легко таявшего во рту, казался горьким, будто выпеченным из
полынной муки.
Протягивая билет маленькому серьёзному мальчику со смешным хохолком взъерошенных волос
на макушке, он молился, не зная сам, кому, чтобы этот малыш не оказался её сыном. Сколько лет
прошло? Десять? Двадцать? Память казалась ему таким же поездом, мчащимся по кругу.
Последний пассажир, постучавший в оконце, вдруг неожиданно спросил:
- Сколько? – Голос у него оказался хриплым, как после годового молчания.
Первый, кто нарушил тишину вечера. А ведь он почти поверил, что сегодня они разумны.
-Чего сколько? – переспросил неохотно.
-Ну… Билет сколько стоит?
Он, неприязненно поморщившись, заметил, что на мокром мятом галстуке пассажира ещё
болтается тускло поблескивающий золотой зажим. Такой, кажется, и на том свете ко всему будет
прицениваться.
Он молча сунул билет в пальцы дельца и махнул рукой вперёд, по направлению к краю
платформы. Тот хотел было возразить, пошарил по карманам, нашёл лишь яркую упаковку от
жвачки и задумался над ней. Холодный ветер трепал его длинные волосы, а лицо в бледном
лунном свете казалось подёрнутым печатью гниения, как у недавнего мертвеца.
Поезд шёл с запада. Его огни приближались из бескрайней туманной ночи, а тёмные стёкла
отсвечивали, как матовые глаза василиска. Сквозь открытое окошко в будку заползала сырость.
Ветер пах ржавчиной. Он расправил постель, поставил чайник и потянулся было задвинуть пустой
билетный ящик под стол, долой с глаз, но вдруг замер, не веря тому, что видит. Посмотрел ещё
раз, потом несмело потянулся и дотронулся. На дне ящика лежал последний билет. Совершенно
точно не случайный.
Колёса стучали, состав приближался. Билет трепетал от сквозняка. Он выглянул в окно и
убедился, что ни один опоздавший пассажир не бежит по платформе. Потом ещё раз посмотрел на
билет в тяжёлом раздумье. На плечи опускалась тяжесть всех бессонных ночей, всех пустых
дождливых вечеров, бесплодного ожидания, мучительной тоски… Он резким движением, будто
стремясь опередить невидимого соперника, схватил билет со дна ящика, распахнул дверь и, дрожа
от пробирающегося сквозняка, в нерешительности и странном волнении замер на пороге. Вот, сто
метров, пятьдесят, двадцать… Огнеглазая голова электровоза окинула своим равнодушным
взором новых гостей и, постепенно теряя ход, ползла мимо, волоча за собой череду вагонов. Он
стоял и смотрел, как лучи света пронизывают пассажиров насквозь. Наконец, состав окончательно
остановился и двери с шипением и лязгом распахнулись. И вот уже первый силуэт, кажется, той
самой девчонки, напомнившей ему давно забытый запах весеннего сада, шагнул на подножку
поезда и слился с темнотой внутри.
Пассажиры растворялись в темном чреве поезда, толпа таяла, а он всё ещё стоял в проёме двери.
Последним в вагон, медля и озираясь, поднялся делец, и на перроне не осталось ни души. Он по-
прежнему не трогался с места. Ему казалось, что поезд ждёт его, караулит, берёт измором.
Дождевые капли затекали за воротник и стекали по вспотевшей спине. Состав стоял. Распахнутые
двери зияли, как пустые глазницы.
Он глубоко вздохнул и сделал первый неуверенный шаг к подножке поезда. Из нутра стальной
громады ветер доносил запах пыли и старой мебели. И тут, за минуту до решающего рывка, перед
его глазами возникло лицо девушки, такое живое и осязаемое, что было странно, как лёгкие волны
тёмных волос не мнутся и не чернеют от дождя. Такое, каким он пытался забыть его, с
серебряными искрами слёз в глазах, с искусанными до крови губами, с растрёпанными локонами,
прилипшими к мокрому лбу. Борщевик в поле за платформой качался над пустой тропинкой. За
долгие вечера он успел запомнить каждую травинку, каждый жухлый стебель так чётко, что мог
бы нарисовать по памяти детальный пейзаж. И глядя на давно впечатавшуюся в память дорогу, он
спрашивал себя: сколько ещё лет он будет ждать её на этой платформе, затерянной посреди
дождя? Дождётся ли? Ветер гудел в проводах, электровоз вздыхал, пела падающая вода. Ответа не
было.
Наконец, он обернулся и, не оглядываясь, вошёл в будку. Тогда двери за спиной с лязгом
захлопнулись. Поезд уходил. Он стоял, прислонившись к стене, и слушал затихающий стук колёс.
Потом тяжело опустился на железную койку и накрылся шерстяным одеялом.
Сон не шёл к нему. В шуме дождя мерещились шаги. Он поминутно поднимал тяжёлую голову и
вглядывался в ночь за окном. Но платформа пустовала, и только ветер гонял по каменным плитам
когда-то яркий фантик, от воды совсем потерявший цвет.
Устав ворочаться с боку на бок, он поднялся, сунул ноги в сапоги, запахнулся в ржаво-рыжий
прорезиненный плащ и, немного помедлив, погасил лампу. Затем оправил занавеску и вышел
наружу, не запирая двери.
Ночь входила в самое тёмное время и, по мере того, как глаза привыкали к темноте, его взгляд
различал очертания знакомых предметов. Он спрыгнул на рельсы и пошёл на восток, туда, куда
каждую ночь уходил единственный поезд. Ему казалось, что откуда-то с той стороны мира,
лежащей за дождём, на него устремлён глубокий ожидающий взгляд тёмных глаз.
По обе стороны от дороги простирались мокрые чёрные поля. Прикрывая глаза, он слышал, как
шумит играющий ветер. В низких грозовых облаках сверкали алые артерии молний. Где-то
гремела дальняя гроза. Он шёл и шёл, до серого утреннего света, не останавливаясь и не удивляясь
неизменности пейзажа. Телу, уставшему от неподвижности, в радость было движение.
Вдруг он больно ударился ногой обо что-то твёрдое и холодное, споткнулся и едва не упал.
Поминая всех демонов по именам, присел и ощупал пострадавшую голень. Подумал, что, скорее
всего, будет синяк. Это его беспокоило мало. Важнее было выяснить, что послужило
препятствием. Он пригляделся, в полутьме не поверил своим глазам и ощупал пальцами холодный
металл. Дорога кончалась здесь. Рельсы обрывались. Их концы поднимались над землёй, как
будто великан, прошедший здесь ночью, выкорчевал стальные полосы и обломил их, как палочки
от леденцов.
Он в растерянности стоял на мягкой земле. Под его сапогами лежала живая сочная голубая трава.
Он отрешённо подумал, что обрывающаяся дорога похожа на взлётную полосу.
В сером небе занимался бледно-розовый рассвет. Он медленно опустился на траву и прижался
щекой к земле. Она была тёплой. Голубая трава качалась над ним, как воды лёгкого южного моря.
Он снова почувствовал аромат цветущих яблонь, доносящийся, казалось, откуда-то из-за тумана.
Всем известно, что каждому в аромате яблоневого цвета мерещится что-то своё. Ему каждый раз
вспоминался дом, стоящий на холме, деревянные качели, взмывающие над самой рекой, тёплые
камни, греющие босые ноги и солнечные блики на деревянном крыльце. И почему-то ему
показалось, что там, где кончается дорога цветут те самые яблони, что качались над его головой,
когда он пятилетним мальчиком выбегал в сад.
Через несколько часов совсем рассвело. Он поднялся на ноги и увидел, что голубое поле
спускается под откос. Оно кончалось обрывом. Он осторожно подошёл ближе к краю, но так и не
различил дна, скрытого где-то под белыми клубами тумана. Взлётная полоса кончалась. Дальше
не было пути. Только по воздуху. И он, когда-то бывший скептиком, легко поверил, что для
поезда эта дорога открыта.
Он возвращался обратно к дождю и серости, к бледным холодным полям и пахнущему ржавчиной
ветру. Но плечи его были расправлены, и шагал он бодро. Надо было успеть до заката. Пробить
новую партию билетов, вглядеться в каждое новое лицо в ожидании и надежде, заварить чаю и
выпить его под стук колёс, ощущая, как шершавый комок отчаяния встаёт поперёк горла.
Вечером, снова звякая ложечкой в стакане, кутаясь в одеяло от сырости и глядя вслед уходящему
составу, он понял, что его глаза впервые за долгое время не застилает пелена слёз.
Его ночной сон был глубоким и чистым, как заводь горной реки. Он проснулся, ещё ощущая
волосах тепло девичьих ладоней.
Кто-то стучал в окно. Дождь перестал.
Ночью в маленькой больнице полумёртвого от степных ветров и повальной безработицы городка
царила глубокая тишина. Крупными хлопьями валил снег. Айгуль в новеньком халате санитарки
спала за столом, опустив голову на руки. На койке у окна лежал бледный коматозник, мужчина
лет сорока. На тусклом экране вычерчивала зигзаги линия кардиограммы. Пациент ещё не
приходил в сознание и в бланк, лежащий на столе рядом с Айгуль не было вписано имени.
Санитар скорой, весёлый и пьющий до зелёных чертей, давеча рассказывал, что мужчину
обнаружили в снегу за поселком, как раз там, где лет двадцать назад была последняя
железнодорожная станция на пути к Казахстану. Союз развалился, дорогу забросили, а
деревянную платформу уже при жизни Айгуль растащили на дрова. Ни документов, ни нательного
креста у пациента при себе не нашлось, одет он был просто и, видно, давно был в пути. Чтобы
отличать его карту от других, Айгуль вписала в графу Ф.И.О. «Железнодорожник».
Стрелки часов показывали четверть третьего. Девушка проснулась от того, что по комнате как
будто пронёсся лёгкий порыв свежего ветра. Аппарат пищал, подавая тревожный сигнал. Она
резко подняла голову и поморщилась, пытаясь прийти в себя. Перед глазами заплясали цветные
искры. Спросонья ей даже почудилось, что ветер пахнет цветущими яблонями. Зигзаги
кардиограммы превратились в ровную линию, убегающую за границы экрана. На лице пациента
лежала печать покоя. Айгуль вписала в последнюю графу время смерти, поднялась и накрыла
лицо мужчины белой больничной простынёй.
