Пленник Похоронной Упряжки Глава 4
в выпуске 2016/12/23
…Он вдруг с ужасом почувствовал,
что всё виденное вокруг - лишь прелюдия
к ожидающему его неотвратимому
возмездию.
/А. Бирс «Смерть Хэлпа Фрейзера» /
Улицы к тому времени почти опустели. Лишь изредка на пути попадались прохожие, чьи силуэты при тусклом свете уличных фонарей казались размытыми и какими-то бестелесными. Внезапно появляясь в мутной дымке вечернего тумана, они тут же бесшумно и бесследно растворялись в ней, точно призраки.
Подобное безлюдье вполне устраивало меня. Я спешил к своей невесте и не хотел видеть никого из своих знакомых. Тем не менее, на бульваре Полнолуния мне не удалось избежать встречи, которая в итоге заставила меня поменять свои планы.
Там, почти лицом к лицу я неожиданно столкнулся с Льюисом, бессменным своим напарником, также спешившим куда-то с крайне озабоченным видом.
Мы на минуту остановились, чтобы обменяться замечаниями по поводу предстоящих похорон, после чего мой друг признался, что за дни, остававшиеся в нашем распоряжении, он намерен развлечь себя охотой на Селенитовых холмах.
Это занятие было крайне необходимо ему для поддержания духа, чтобы, как он выразился, «не раскиснуть здесь окончательно от безнадёжной тоски и уныния». Человек бодрый и жизнерадостный, Льюис болезненно переносил атмосферу официального траура, на время которого все увеселительные заведения города были закрыты.
Между делом Льюис поинтересовался, приходилось ли мне держать когда-либо в руках поводья и способен ли я вообще управиться с упряжкой лошадей? Вопрос прозвучал несколько неожиданно. Сперва мне подумалось, что Льюис хочет вовлечь меня в свою охотничью кампанию, но интерес его объяснялся другим.
Разузнать о моих возничьих способностях ему поручил Бертран, Старший Помощник Траурного Церемониймейстера. Он же обязал его навестить Олоферна, сказавшегося в эти дни больным. Льюис как раз возвращался из олофернова дома и, как мне показалось, пребывал в состоянии некоторой растерянности, не представляя, как будет докладывать Бертрану о состоянии больного. По его словам, дела возницы катафалка были «неважнецкие», но эти «неважнецкие» прозвучали у него как откровенно «плохие, хуже некуда».
Похоже, что Льюис действительно очень спешил. То нетерпение, с которым он старался оградить себя от излишних разговоров и обязанностей, было очевидно.
Испытывая немалое облегчение по поводу того, что оба его поручения худо-бедно выполнены, он даже не удосужился выслушать мой ответ, когда я начал было говорить ему, что когда-то в бытность свою работал могильным водовозом. Относительно же состояния Олоферна Льюис не стал добавлять никаких подробностей, но перед тем, как мы расстались, произнёс слова, прозвучавшие в его устах более чем странно.
«Я думаю, дружище Фронк, со всеми нами вскоре может статься то же, что и с ним», - пожимая на прощание мне руку, произнёс он.
То, что заболевание главного возничего, о котором мне уже довелось услышать, было напрямую связано с происшествием на площади Крылатого Дракона, у меня лично сомнений не вызывало. Но почему со всеми нами «должно статься то же, что и с ним» - было непонятно. Что именно хотел сказать этим мой напарник? И что же такое с ним «сталось»?
Эта загадочная фраза озадачила меня до такой степени, что, после некоторого раздумья, я решил отложить встречу с Гекатой и повернул к Олоферну.
Мой визит к Олоферну начался с неожиданного и очень неприятного сюрприза. Первое, что мне довелось узнать, переступив порог его роскошного особняка на Гиацинтовой улице, это то, что у моего друга обнаружились все признаки серьёзного психического расстройства, борьба с которым может выйти за рамки сугубо домашнего лечения.
Сперва я услышал эту новость из уст его старого слуги, открывшего мне дверь, затем то же самое узнал, находясь в гостиной, от его жены и матери. И, наконец, в третий раз мне сообщил об этом личный врач Олоферна, очень представительного вида высокомерный эскулап с осанкой и манерами королевского прокурора.
С этим пренеприятным субъектом я столкнулся на лестнице, когда начал подниматься в кабинет Олоферна.
Отозвавшись на моё приветствие взглядом холодного презрения, доктор слегка задержался, чтобы произнести несколько дежурных фраз по поводу состояния больного, охарактеризовав его как «нестабильное, близкое к критическому». Затем в той же высокомерной манере добавил, что ни о каком улучшении не может идти речи, если не оградить больного от всех проблем, связанных с его работой.
В последних словах содержался неприкрытый намёк на нежелательность моего визита, но я сделал вид, будто ничего не понял. Питая к своему другу самое искреннее уважение, я вовсе не собирался доводить его до «критического состояния» и настроил себя на общение в исключительно деликатной форме.
Однако, сама новость подействовала на меня удручающе, и стучась в обитые красной медью двери, я успел пожалеть о своём приходе. Только вяло-отдалённое «Войдите… кто там?», прозвучавшее с большой задержкой и ещё большей неохотой, заставило меня встряхнуться и войти в кабинет.
Возница парадного катафалка сидел в просторном дубовом кресле, положив одну руку на массивный, резной подлокотник, а кулаком другой подперев низко склонённую голову. Его поза источала монументальную неподвижность, и со стороны могло показаться, будто Олоферн пребывает в спокойных, созерцательных раздумьях. Кресло было развёрнуто к окну, выходящему в сад, поэтому сперва мне пришлось общаться с хозяином дома, не видя его лица.
Извинившись за непрошенный визит, я прежде всего поставил Олоферна в известность относительно последних городских событий. Конечно, в том не было особой необходимости: наверняка, он был осведомлён обо всём не хуже меня - но разговор удобнее было начинать именно с этого.
Затем я напрямую задал вопрос, касающийся общего его состояния. Меня интересовало, насколько это заболевание соответствует тому серьёзному беспокойству, приметы которого легко угадывались на вытянутых лицах его жены и матери. И заодно спросил: как относиться к тем неясным, полным тревоги намёкам, на которые не поскупился высокомерный доктор?
Поначалу Олоферн демонстрировал полное нежелание поддерживать дружескую беседу. Резким тоном отозвался он о беспокойстве своих домашних, отнеся этот «суетный шум» к разряду «глупой бабьей болтовни»; в ещё более резкой форме было сказано о прогнозах доктора, которого он, как и всех докторов, не жаловал, называя за глаза «костоправом-кровопускателем». Относительно предстоящих похорон Олоферн сухо заверил, что, конечно, непременно займёт своё законное место на катафалке, как и всегда, и попросил передать Помощнику Церемониймейстера от его лица некоторые пожелания по поводу экипировки траурного экипажа.
Разговор у нас не клеился. Эта необычная сухость и резкость в поведении друга ощутимо стесняла меня. Выпив чашку кофе, любезно предложенную его женой /за время нашей беседы она лишь раз появилась в комнате, чтобы поставить на стол поднос с кофейным прибором/, я уже собирался раскланяться и уйти, но в этот момент что-то произошло с хозяином дома.
Видимо, всё это время в нём шла скрытая, внутренняя борьба, исход которой был решён именно моим появлением. Какая-то сокровенная тайная мысль, неотступно терзавшая его, прорвалась-таки наружу, дав о себе знать коротким, как выстрел, словом «Подожди!»
Это прозвучало, как крик о помощи!..
Я уже стоял на пороге, когда Олоферн вывалился вдруг из кресла и, демонстрируя невиданную доселе прыть, со слоновьей грацией подскочил ко мне.
«Скажи, дружище, - прерывающимся голосом пролепетал он, схватив меня за руку, уже лежавшую на бронзовой ручке входной двери, - что я говорил той самой ночью, когда ты тащил меня через площадь Крылатого Дракона. Я помню, тогда мы присели отдохнуть у постамента этой меднорожей каракатицы, и я позволил себе что-то… что-то такое, в чём теперь не вполне отдаю себе… Молю тебя, повтори, только честно, что я говорил тогда?.. Ты должен сказать мне всё!!»..
Только теперь, оказавшись лицом к лицу с Олоферном, я обратил внимание на то, как изменился мой друг за эти дни. Если в прошлый раз его нездоровый вид отчасти находил объяснение в усталости или случайном недомогании, то сейчас можно было с уверенностью сказать, что болезнь, поразившая его организм, всё это время активно прогрессировала и теперь вступила в свою завершающую, самую разрушительную фазу.
Прежде всего, Олоферн заметно сбросил вес и похудел, как будто месяц сидел на хлебе и воде. Пухлые, румяные щёки его опали, обвиснув неопрятными морщинистыми складками; глаза глубоко провалились под арки надбровных дуг; само лицо бесформенно отекло, расплылось и, окрасившись в нездоровый, серо-зелёный, какой-то жабий оттенок, почти полностью утратило прежние, знакомые черты.
Видя, что я медлю с ответом, Олоферн несколько раз с лихорадочной настойчивостью повторил свой вопрос, крепко взяв мои руки в свои, дав тем самым понять, что не отступится, пока не узнает всю правду до конца…
Отступать было некуда. Стараясь сохранять невозмутимость, я повторил, насколько был в состоянии припомнить, ту страшную, кощунственную клятву, произнесённую им в хмельном бреду на площади Крылатого Дракона перед застывшим ликом медного идола.
Читая по памяти слова, от которых меня и сейчас пробирала дрожь, я, на минуту забывшись, поднял вверх два пальца правой руки и приложил к сердцу ладонь левой, машинально копируя поведение Олоферна в тот момент, когда, в безудержном упоении пьяной отваги, он бросал вызов грозной стихии, заключённой в хрупкую, медную оболочку.
Когда «клятва» была воспроизведена до конца, Олоферн, внимавший каждому моему слову с предельным, каким-то исступлённым вниманием, неожиданно сделался таким слабым и беспомощным, что едва не осел на пол. Ноги его подкосились, он обмяк всем телом, схватившись за меня обеими руками, и мне стоило немалого труда дотащить его до кресла, куда он рухнул с глухим, страдальческим стоном.
Ему в самом деле было очень плохо. Смертельная бледность залила его рыхлые щёки. Глаза начало затягивать мутной плёнкой. Я хотел позвать доктора, но Олоферн слабым взмахом руки остановил меня.
«Погоди, успеется, - пробормотал он, закрыв глаза и переводя дыхание с таким трудом, словно не я его, а он тащил меня только что на себе через всю комнату. - Этот проклятый кровопускатель… его гнилые пилюли лишили меня последних сил. Нет-нет, мне требуется лекарство иного рода…»
Тут в руке моего друга, как по волшебству, появилась бутылка коньяка, которую он незаметно извлёк из складок своего необъятного халата. Ловко отковырнув пробку, Олоферн с видимым наслаждением припал к освобождённому горлышку и по мере того, как он тянул в себя спасительную жидкость, на посеревшем, жабьем лице его проступили едва заметные следы человеческого румянца. Ещё несколько судорожных глотков подарили возможность его набухшим векам немного разжаться, и блеснувшие в узких глазах-щёлочках задорные огоньки оповестили меня о том, что в этой обмякшей, обессилевшей, потерявшей человеческий облик мясной туше ещё обитает дух прежнего Олоферна.
«Они не хотят давать мне спиртное, боятся, что я напьюсь и сделаюсь буйным, - жарким шёпотом сообщил он, подразумевая под «они» всех своих чад и домочадцев во главе с ненавистным доктором-«костоправом». - Глупцы! Они же не понимают, что со мной происходит. Я бы и рад опьянеть, да всё никак не получается, - с шумом всосав в себя остатки коньяка, он ожесточённо потряс перевёрнутой бутылкой над широко раскрытым ртом и, убедившись, что желанный сосуд опустел, ловко зашвырнул его в корзину для бумаг. - Веришь ли, дружище, - вновь заговорил он после некоторого молчания, и я машинально отметил, что в голосе его появились молящие интонации. - Веришь ли, когда я узнал, что старик Вертумний отдал концы, и что именно мне /а кому же ещё?!/ предстоит везти парадный катафалк с его телом, мною овладел такой страх, какой можно пережить только раз в жизни или не пережить вовсе… Кого поставят мне в упряжку в день похорон? На ком я повезу свой экипаж?.. Этот желтоглазый жеребец - пропади он пропадом - откуда он только взялся?!.. - не даёт мне покоя ни днём, ни ночью. Мне часто снится, что он стучит огненным копытом в окно моей спальни, требуя, чтобы я впустил его, а недавно мне снилось, будто я катался на нём верхом, и за время катания он отгрыз мне обе ноги! Представляешь, хочу с него слезть и вижу, что вместо ног у меня болтаются какие-то уродливые огрызки… От таких снов с ума можно сойти! Я просыпаюсь в ледяном поту, но хорошо ещё, что просыпаюсь!!.. А они боятся дать мне выпить! Да что бы я был без выпивки?! Ты не поверишь, за один сегодняшний день я уже принял на грудь столько, сколько раньше не выпивал за целую неделю - а что толку?! Стоит мне только представить эти жёлтые, змеиные глазищи, в упор глядящие на меня, как весь хмель разом вылетает из моей головы, и она становится прозрачной, что твой хрусталь... Ни ты, ни я даже приблизительно не можем себе представить, что именно произойдёт, если Слейпнира сунут мне в упряжку, но то, что в конечном итоге случится нечто превосходящее все наши представления о сверхъестественных ужасах - это несомненно!..»
«Но позволь мне, дорогой друг, не согласиться с тобой! - воскликнул, наконец, я донельзя изумлённый этими пространными речами. - Всё, что ты тут сейчас наговорил, пусть останется на совести твоего разыгравшегося воображения, однако, хочу напомнить тебе /если сам ты успел позабыть/, что в твоём распоряжении имеется постоянно задействованный штат лошадей. Этот штат утверждён администрацией конюшен и совершать в нём замены позволительно лишь в особых, экстренных случаях. Я более чем уверен, что желтоглазое идолище пойдёт в общих рядах процессии, и ты его даже не увидишь. На Слейпнира посадят какого-нибудь факельщика или декламатора, а в катафалк запрягут тех же лошадей, что и обычно. Полно, друг мой, встряхнись и возьми себя в руки! - я пытался говорить как можно убедительней, но получалось это у меня неважно. - Вот увидишь, всё будет хорошо. Ты, как всегда, поведёшь свою знаменитую Колесницу Смерти к вратам Некрополя, и многочисленные зрители, заполнившие аллею Упокоения, вновь будут рукоплескать твоему мастерству и сравнивать лошадей твоей упряжки с чёрными лебедями Ахерона.»
Но Олоферн был безутешен. Тёмные, едкие страхи разъедали его могучий организм, словно муравьи сердцевину векового дуба.
Отвернувшись к столу, он порылся в каких-то бумагах, а, спустя минуту вновь послышалось его монотонное бормотание. Со стороны могло показаться, что он беседует сам с собой. Большую часть сказанного разобрать не удалось, зато стало ясно главное. Олоферн сообщал, что одна из его лошадей по непонятным причинам как раз накануне захромала, из-за чего замены в упряжке теперь не миновать.
Бедный Олоферн! В том напускном безразличии, с каким была озвучена эта новость, отчётливо проступил затаённый ужас перед тем неотвратимым и неизбежным, что надвигалось на нас, грозя обратить во прах всё, на чём лежала зловещая печать рока.
Что мог сказать я на это старому своему другу, если чувство фатальной обречённости тяготило меня ничуть не меньше, чем его.
Не найдя ничего лучшего, я счёл нужным вновь поинтересоваться, сможет ли Олоферн в таком разбитом состоянии править лошадьми? Мне хотелось услышать от него что-нибудь более внятное, чем то, что до сих пор было озвучено.
«А как же?!, - с неожиданной и какой-то подозрительной готовностью отозвался мой друг, - Конечно, смогу! Если только не… если не…»
Тут он запнулся и, помрачнев, снова замолчал.
« Если что - не?..» - попытался уточнить я.
Вместо ответа Олоферн вновь принялся шарить в складках своего необъятного халата и после недолгих поисков извлёк на свет божий ещё одну бутылку коньяка.
Бросив вороватый взгляд в сторону входной двери, он бестрепетной рукой сорвал с горлышка пробку и ловким, почти незаметным движением наполнил два пузатых бокала, неизвестно откуда и когда появившихся на полированной поверхности стола.
У меня совершенно не было желания пить, но чтоб не обижать друга, я взял бокал и слегка пригубил его. Коньяк оказался весьма крепким. Даже эта незначительная доза заставила меня испытать лёгкое головокружение; Олоферн же, схватив свой бокал, осушил его одним глотком, словно стакан воды, и тут же наполнил опять...
Дыхание его сразу участилось. Сердце моего друга застучало с такой неистовой силой, что его нетерпеливая дробь достигла моих ушей. По серому и рыхлому, словно вылепленному из глины лицу протянулись влажные дорожки пота. Но на взгляде Олоферна лошадиная доза спиртного совсем не отразилась. Глаза, глядевшие из-под вздувшихся, посиневших век, продолжали пугать какой-то ненормальной ясностью. Холодный огонь, неугасимо горевший в них, вызывал у меня неприятные ощущения и чтобы прогнать их, я поспешил вернуться к прерванной теме.
Мне пришлось напомнить Олоферну начатую им фразу, окончание которой продолжало висеть в воздухе.
«Если не…» - сказал он тогда.
«Если не случится какой-либо досадной помехи, которая могла бы помешать осуществлению моего замысла, - тут же, без запинки отчеканил Олоферн, память которого, несмотря ни на что, цепко хранила каждое произнесённое им слово. После паузы он закончил с мучительной одержимостью в голосе: Но он обязательно должен осуществиться. Непременно! Я в это верю!»
Эта одержимость не могла не заинтересовать меня, однако Олоферн не спешил удовлетворять моё любопытство. Некоторое время он неподвижно лежал в кресле, сосредоточенно размышляя над чем-то и бросая в мою сторону косые взгляды, словно уже успел пожалеть о сказанном.
«Его завтра не должно быть в живых», - процедил, наконец, он с убийственным равнодушием, глядя через открытое окно в цветущий сад.
«Кого?» - воскликнул я, поражённый деловитой сухостью произнесённой фразы.
«Желтоглазого дьявола, что завёлся у нас на конюшне, - сказал Олоферн, и по тёмно-багровому лицу его опять заструились горячие ручейки пота. - Эта ночь должна стать последней в его поганой жизни…»
Набрякшие веки его медленно закрылись, и под прерывистое дыхание вновь потекла бессвязная речь, временами переходящая в свистящий шёпот. Тяжело ворочаясь в кресле, Олоферн поведал мне о том, как накануне вступил в преступный сговор с неким молодым человеком по имени Ганимед, работавшем на конюшнях подёнщиком. Согласно уговору, Ганимед за приличную плату обязался всыпать отравленный порошок в кормушку с овсом и накормить желтоглазого этой отравой перед похоронами. Олоферн выражал уверенность в том, что «ловкий и смышлёный» парень всё сделает, как надо, а, стало быть, часы желтоглазого сочтены и потому беспокоиться больше не о чем.
Со смешанным чувством брезгливой жалости и ужаса выслушивал я его невыносимое признание. Мне хотелось думать, что всё это - является результатом инфернальных иллюзий Олоферна, но разумная связность и продуманность «замысла» уверили меня в обратном.
«Ты сошёл с ума, дружище! Ты окончательно спятил! - вскричал я, не дождавшись, когда прервётся его изматывающее бормотание. - Похоже, эти жёлтые глаза лишили тебя последних остатков разума, если ты решился на такое! Наверное, ты плохо представляешь, что тебя ждёт?!»
/За убийство такого красавца-коня ему грозили долгие годы непосильного каторжного труда/.
Но Олоферн прекрасно понимал, чем он рискует.
«Будь я проклят, если хоть на полшага отступлю от задуманного, - угрюмо объявил он, с трудом приоткрывая глаза. - Если говорить начистоту, то мне уже на всё плевать. Я готов ко всему, хотя, конечно, хочется верить в благополучный исход. И, надо заметить, шансов для этого у нас предостаточно. Как они смогут узнать, кто это сделал? Тебе, дружище, я верю, ты меня не продашь никому. А Ганимед не такой дурак, чтобы зря болтать языком. Он - малый не промах! Так что, я думаю… нет, я более, чем уверен, что всё у нас пройдёт, как надо…»
Здесь Олоферн вновь погрузился в свои мрачные размышления, сопровождаемые неясным мычанием и прерывистыми вздохами, а я, воспользовавшись паузой, заторопился с уходом.
Тяжело было находиться в доме Олоферна слишком долгое время. Роскошное, но вместе с тем безвкусное убранство его кабинета всегда стесняло меня несоразмерностью вычурной, громоздкой мебели и чрезмерным обилием драпировки. Толстые, ворсистые ковры, необъятные покрывала, развесистые портьеры, а также великое множество пестрящих разноцветными узорами подушек, разбросанных на кушетках и в креслах - всё это съедало свободное для передвижения пространство и как-то незаметно гасило живое дыхание, слова, звуки и мысли, создавая видимость застойного, нездорового, ядовито-пышного цветения, какое можно наблюдать только в затхлом, стоячем болоте.
Даже открытое настежь окно, выходящее прямо в сад, на клумбы с камеями и георгинами, не привносило желанной свежести в эту удушливо-мертвенную атмосферу.
Состоявшееся объяснение тяжело сжимало мне сердце. Выдержки на то, чтобы посидеть ещё «хотя бы минуток десять» /о чём меня униженно попросил сам хозяин дома/ уже совсем не оставалось.
Сославшись на крайнюю занятость, я двинулся к выходу, унося с собой ощущение полной безысходности. Но в дверях мне опять пришлось остановиться.
Явное несоответствие между показной уверенностью Олоферна в исполнении замышляемого им дерзкого плана и его же угнетённым, подавленным состоянием было настолько очевидно, что я не мог удержаться от последнего вопроса.
«Скажи, дружище, - осторожно спросил я, пытаясь по игре теней на его расплывшемся в безобразных отёках лице угадать, каков будет ответ. - Отчего же ты так нервничаешь, если полностью уверен в успехе своего предприятия? Ведь если этой ночью твой толковый и смышлёный Ганимед сделает всё, как надо, то, значит, тебе в любом случае не придётся увидеть в своей упряжке желтоглазого дьявола. Чего же ты опасаешься теперь??»
Заслышав вопрос, Олоферн слегка оторвался от спинки кресла, повернул в мою сторону голову, и я невольно сделал шаг назад, встретившись с ним взглядом.
Все те жалкие остатки человеческого духа и разума, за которые тщетно цеплялся мой друг в безуспешной попытке сохранить самоё себя, бесследно исчезли. Его глазницы были заполнены зыбкой, прозрачной пустотой, в бездонных глубинах которой блуждало и вырастало что-то тёмное и страшное, безликое и бесформенное, не имеющее ни названия, ни границ, ни очертаний.
«А как ты думаешь, дружище Фронкул, - на глубоком, свистящем выдохе спросил он, сопроводив свои слова жёстким, сухим смехом, - Возможно ли самого дьявола отравить каким-то там порошком? Неужели ты всерьёз веришь в то, мой старый, добрый друг, что выходец космических бездн отступит перед жалкой аптекарской приправой?! Неужели ему, могущественному ангелу вселенской тьмы пугаться каких-то там потешных пилюль, приготовленных на кухне хилого травника-костоправа?! И ты всерьёз в это поверил? Ты в самом деле рассчитываешь на действенность этих карликовых мер? Ну, а если к желтоглазому на конюшню заявится вдруг желанный Гость - его тоже прикажешь угощать тем же лакомством?! Или приготовить ему что-нибудь покрепче?!.. И все проблемы сразу будут решены! А?!.. Ты в то веришь?! Ну, нельзя же быть наивным до такой степени, дружище!»
Тут Олоферн, откинувшись на спинку кресла, принялся содрогаться в бешеном, конвульсивном хохоте, отчего на губах его выступила пена, а из носа на воротник рубашки выплеснулись и растеклись тёмные сгустки крови. Вскоре хохот перешёл в отрывистые хрипы, стоны, рыдания, к этому добавились звериные повизгивания, похожие на вопли диких кошек. Мой друг судорожно корчился в кресле, разрываемый воистину адскими муками, хватаясь попеременно руками то за шею, то за голову, то за грудь…
Я хотел помочь Олоферну, но понял, что не смогу заставить себя вновь приблизиться к нему. Единственное, на что меня хватило, это, распахнув двери, позвать срывающимся голосом доктора, после чего я кубарем скатился вниз по лестнице, будучи не в силах переносить эти нечеловеческие звуки.
В прихожей, не дожидаясь помощи слуг, я поспешно схватил пальто и шляпу, сам открыл себе дверь и выскочил на улицу, испытав при этом чувство небывалого облегчения. Мне казалось, будто я несколько часов провёл в замурованном подземелье, заполненном спёртым, перестоявшимся запахом сырой земли, тлена и плесени. Назад по Гиацинтовой улице я почти бежал бегом, с непокрытой головой, комкая шляпу в руках, жадно вдыхая в себя свежую, ночную прохладу, напоённую терпким, чуть горчащим ароматом цветущих гиацинтов. Никогда в жизни ещё не дышал я с таким наслаждением!
Похожие статьи:
Рассказы → Пленник Похоронной Упряжки Глава 3
Рассказы → Пленник Похоронной Упряжки /Пролог/
Рассказы → Пленник похоронной упряжки Глава 2
Нет комментариев. Ваш будет первым!
 |
Добавить комментарий |
