Башенные Часы Двенадцати Бед

1.

 Окно в комнатке Лейли узкое, высокое, полукруглое сверху, как восходящее солнце. Из неё видны башенные часы на площади Глашатаев, под зубчатым шпилем. В башне тоже есть вытянутый оконный проём, но его сверху обрезает циферблат лунным, ртутным – слюдой инкрустированным диском и балкон выступает над площадью. Осенью и зимой солнце заходит слева от него, весной и летом успевает показаться на другой стороне.

 С полудня до полуночи по балкону башенных Часов Двенадцати Бед одна за другой проходят двенадцать механических кукол, разыгрывая свои гибельные пантомимы. Нет им ни покоя, ни спасения.

 На подоконнике у Лейли стоят два цветка. Высокий то и дело раскрывает бутоны, роняет на каменный пол ничуть не увядшие розаны. Второй не цвёл никогда. Зато листья у него красивые – густо-алые по краю, как зазубренные кривые ножи. Поливая их, Лейли слушает за окном бой часов и рокот барабанов при смене караула, ведь площадь Глашатаев – судное место, принадлежащее короне. Вода из лейки сеется лёгким дождиком, сбивая ещё один розан, и заканчивается одновременно с последним ударом колокола. Неожиданная взрослая мысль приходит к Лейли в наступившей тишине: не обязательно завянуть, чтобы умереть.

 ...

 Лейли миловидней совёнка, грациозней цапли. Она уже научилась двигаться, подобно цаплям в Саду Короны, холодно взглядывать и держать осанку, даже склоняя лицо перед старшими. А для неё все старшие, сколько себя помнит. На Лейли всё ещё детская одежда: платье до колен, молочно-белые мягкие шаровары, присобранные над щиколотками. Скорей всего, она так и не пощеголяет под «вуалью жемчужных слёзок», а сразу закутается в палантин замужней дамы. Вуаль собственноручно должна украсить жемчугом невеста и носить до свадьбы. От скуки Лейли вышивает раскидистое дерево и фонтан в разные времена года. Маленькая радость для неё – ходить в ателье за канвой и мотками ниток нужного цвета. Пока матрона торгуется с хозяином, выбирая себе новую шаль, Лейли успевает всё рассмотреть – рулоны тканей, лотки с бисером, ножницы, броши, булавки, связки пуговиц, а ещё переглянуться невзначай с молодым подмастерьем. Полный набор шёлка всех тонов она нарочно сразу не покупает, вместо потерянной иглы просит дать одну, снова не догадавшись взять вторую про запас.

 О браке Лейли сговорились семьи, когда жених был в отъезде, далеко за границей. Лейли симоволически передали от него обручающий знак – булавку, которой скалывают «вуаль жемчужных слёзок» и рукав мужчины. После чего невеста должна отрезать кусочек ткани с одной слёзкой-жемчужинкой, оставив его на булавке, на мужском плече. Как он выглядит, её жених? Наверное, очень серьёзный. Он учится на часовщика там, где живут люди, отстроившие этот каменный, такой изящный и такой нереальный город, покорившие, а затем покинувшие эту страну. Должность часовщика короны настолько важная, что станет его и её, Лейли фамилией. Как приедет, они сразу поженятся. Недолжно человеку короны быть холостым, говорит старый закон.

 Лейли прижимает к губам опавший розан. Она уже не в том возрасте, чтобы носиться вокруг фонтана, собирать цветы и бросать их в воду горстями. Теперь она проходит мимо, переступая по-взрослому, как цапля, довольствуясь не брызгами, а водной пылью, и то не всякий день. Так что, выдыхая напитанный теплом цветочный запах, Лейли целует разом всё своё лето.

 Глядя на Часы Двенадцати Бед, трудно не вспоминать о будущей свадьбе, а в окно и не на что смотреть, кроме них, заката, площади и голубей.

 «Двенадцать Несчастий – при свете, во мраке – Двенадцать Грёз».

 По замыслу мастера, две дюжины механических фигурок должны были проходить за сутки под циферблатом: угрожающие и прельщающие, однако ночь осталась пустой.

 Часы делал иностранец, но не закончил их. Одна ночь наедине и единственный поцелуй при свидетелях стоили ему жизни. Такова легенда, кто знает. Без подробностей матрона рассказала её Лейли. Матрона ни на кого не похожа: толще, чем дерево возле фонтана, брови чёрными дугами, как у женщины, а над верхней губой чёрные усики, как у мужчины. Лейли её побаивается, но почему-то жалеет.

 А ведь и семье их шьёт одежду портной иностранец, к нему в ателье она ходит за пряжей! Хозяин седой до кончика бороды, подмастерье – белокурый и курносый. Однажды в детстве, когда матрона отвернулась, он чмокнул Лейли в щёку, разбойник и дурачок!

 Страшное говорят о Часах Двенадцати Бед.

 ...

 Говорят, часового мастера не просто лишили жизни, а все эти казни, претерпеваемые вереницей механических фигурок, проделали над ним по числу и по смыслу его преступлений. Он рисовал наследницу короны, чтобы скопировать её портрет в металле для одной из этих фигур. Влюбился. Выковал «объединяющую двоих» булавку в подарок. Сочинил и спел для возлюбленной песню, танцевал с ней, принёс ей лакомства, уговорил остаться на ночь, расчесал её атласные чёрные волосы и, как это образно говорится, на приличном языке, срубил под корень дерево сомнений возле двери, разжёг огонь и до утра ворошил угли в печи.

 Но ведь все понимают, что башенные часы – просто символ, вещественное напоминание о власти старого закона, не могущего быть изменённым ни на йоту. Каждодневный спектакль механических кукол – зримая проповедь: своеволие и наслаждение ведут к гибели.

 При всём при том иностранцы не допускаются служить короне. Живут они в городе спокойно, торгуют диковинками и едой, шьют одежду местную и карнавальную, но чтобы очутиться пусть на самой низкой должности, это – ни-ни...

 Фигурки, проходящие под циферблатом, кажутся злыми. Одновременно страдая и глумясь, погибая на всеобщее обозрение, они всё-таки больше глумятся. Когда отец Лейли, услышав звон, смотрит на часы, то хмурит брови, а мать поджимает губы. Лейли не чувствует в фигурках зла. Для неё они – весёлые бедняжки. Кроме них ей особо и не с кем поболтать.

 …

 В час дня под циферблатом из башенного проёма появляется Рисовальщик одетый в красное, символизирующий слепоту – незнание старого закона. На ладони у него лежит собственный глаз, большой, как вся голова. Кривляясь, рисуя каракули на воздухе, он попадает кистью в пустую глазницу, протыкает череп насквозь и падает замертво. Колокол откликается глубоким басовым ударом.

 Проходит пятьдесят девять минут ровно, и на балкон шагает одетый в красное Музыкант, символ глухоты к букве старого закона. Отрезанные уши он держит на манер медных тарелок и бьёт ими с обеих сторон по голове, расплющивая её в лепёшку. Часы возвещают два пополудни.

 Следом из окна башни семенит Декламатор одетый в красное. Он представляет собой лживые толкования старого закона. Вырвав длинный язык, он трижды с гулким звоном, ударяет им по лбу, раскаиваясь в ошибочных словах. Трещина идёт от темени до ног, и Декламатор распадается напополам. Затихает третий долгий удар колокола.

 О времени обеда напоминает переваливающийся, одетый в красное Обжора. Символ безразличия к старому закону. Под четырёхкратный бронзовый: бом! камзол на нём трескается, отлетают одна за другой три пуговицы, лопается живот, открывая рубиновые внутренности. Волоча их за собой, Обжора скрывается в башне под колокольное гулкое эхо.

 В пять часов, исполняя танцевальные па, кружась и при этом хромая на отсечённую пятку, балкон пересекает нарядный Танцор одетый в красное. Символ бесполезных попыток увернуться от карающего меча старого закона. Раз за разом он оступается и вскакивает, но в итоге падает с балкона, чтобы уплыть обратно в башню подвешенным за ногу, болтаясь вниз головой. Пятый колокольный удар сопровождает его исчезновение.

 Шестой час принадлежит долговязой фигуре одетого в красное Цирюльника, символизирующего формальное следование старому закону. Жестом крайнего отчаяния он вскидывает руки над головой и выдирает свои рыжие волосы, отрывает со скальпом, пока шесть раз гудит бронза. Схватив последнюю прядь, Цирюльник сам себя наклоняет до пола и волочит обратно в башенный проём.

 – Где же ночной парад? – спросила как-то Лейли у матроны. – Где Двенадцать счастливых Грёз?

 Блеснув сливовыми глазами из-под тяжёлых век, та ответила без промедления, твёрдо и окончательно:

 – Счастье – не знать грёз. Счастье – спать без сновидений.

 …

 Час без минуты спустя под слюдяной циферблат Двенадцати Бед выходит Дровосек одетый в красное. Олицетворённое сомнение в правоте старого закона, подрубающее самый его корень. Семь раз он замахивается секирой на часовую стрелку, как на мощное дерево, но в результате отрубает собственную руку. С огромным трудом он взваливает её на плечо и уносит. Колокольный гул рассеивается над площадью.

 Следом идёт одетый в красное Угольщик. Его атрибуты символизируют испепеление духа старого закона – толкование его ради сиюминутной выгоды. Из большого мешка зачерпывая колокольный звон, Угольщик бросает восемь лопат углей – мелких монеток на свою голову, на восемь сторон света и сгорает под ними, в багрово-красном свете. Бой часов затухает в переулках.

 Когда наступает время ужина, на часах ровно девять. В башенный проём едва протискивается широкоплечий Кузнец одетый в красное. Символ желания перековать старый закон на новый лад. Клещами он откусывает себе по пальцу с каждым ударом колокола, а последним указательным грозит кому-то на площади, пока не сорвётся вниз.

 Лейли находила Кузнеца самым забавным! А вот десятичасовой механизм – единственный, кто её несколько пугал.

 Когда сумерки заставляют отложить в сторону вечернее рукоделие, под слюдяным диском циферблата проходит одетый в красное Горбун. Он ничего не делает, его опущенное лицо неясно. Горбун минует полукруг за десять гулких шагов.

 Лейли смущалась при виде его, наверное, потому что не понимала: в чём мораль и в чём беда? Хотя... Горб таскать – чего хорошего... И всё-таки веяло от него какой-то тревожной недосказанностью.

 Одиннадцатой фигурой был Человек, одетый в чёрный дорожный костюм, иностранный костюм. Вообще, это Путник, Скиталец, живущий по чужим законам, но за неимением характерных атрибутов Лейли звала его просто Человеком. С ним тоже ничего ужасного не случалось. По-видимому, он искал приюта и не находил. Либо вернулся домой, а дверь не открывают.

 Путник выходит на середину балконного полукруга, останавливается, запрокидывает голову и одиннадцать раз гулко ударяет в пустоту обеими руками.

 – Что за несчастье он означает? – как-то спросила у дремавшей матроны засыпающая Лейли.

 – Себя самого, – очнулась матрона, не замешкалась с ответом. – Нет беды и опасности хуже человека.

 Двенадцатой же, фигурой полуночи была Женщина, но её давным-давно убрали за непристойность, так как, мастер сделал её обнажённой. С тех пор вместо округлой белизны грудей и бёдер под часами плавно скользил пустой силуэт, образованный «вуалью жемчужных слёзок», покрывающих пустоту. Эта фигура у Лейли вопросов не вызывала, родиться женщиной – само по себе несчастье. Двенадцать лет – возраст для брака, число свадебных колокольных ударов. Её Лейли обычно провожала взглядом смыкающихся глаз через щель задёрнутого полога.

 2.

 Время обеда. По старому закону – время дверей, открытых любому путнику...

 В парадном нижнем зале на окнах глухие ставни вместо стёкол. Обитые кованым железом главные двери распахивались так давно, что попытка открыть их вызывала пронзительный крик петель.

 Внезапно… – почтальон и свиток.

 Не конверт в кармане чьего-то слуги, а запечатанный свиток в руках почтальона короны. На нём пелерина с гербом и белые с красной каймой перчатки. Его услугами имеют право пользоваться только люди короны. Что-то важное... Почтальон был с головы до ног запудрен тончайшей пылью, значит, пришёл от рыжих пустошей, от северных ворот, с новостью из чужой страны.

 Отец сорвал сургуч, развернул свиток на палец, не дальше и произнёс:

 – Лейли, твой жених возвращается. Готовься.

 Лейли перевела взгляд на мать. Та сидела, поджав губы, прямая и непроницаемая, как башня на площади Глашатаев. Исподлобья Лейли снова обратила медовые, прозрачные глазищи к отцу. Тот свёл брови, отрезал кусок мяса. У них на всё одна реакция. Дочь рядом с ними, как совёнок в гнезде коршунов. Гранитных коршунов с медными клювами, сидящих под шпилем часов, сторожащих Двенадцать Бед. Но Лейли же чувствовала: от неё чего-то ждут... И тогда она тоже, совёнок, нахмурилась и поджала губы. Но уже через минуту отвлеклась... Готовиться?.. Это же – заказывать новые наряды!

 Она пойдёт город с матроной! Ей сошьют роскошную одежду замужней дамы! Ей будет позволено самой, безо всякой указки выбрать сорт муарового, подобного фиолетовой ночи, бархата для палантина! Интересно, в то же самое ателье они пойдут? Курносый мальчишка, бывший подмастерье выучился и заправляет делами. Он впервые лично возьмёт у неё заказ… Лейли часто видела его из окна, неспешно проходящего под фасадом. Поливая цветы, она иногда хулиганила: случайно попадала ему за шиворот струйкой воды, моментально приседая и прячась! Но, кажется, портной не сердился и на другой день не менял маршрута. Лейли удивлялась немножко: рано утром он, бывает, идёт из ателье, а вечером наоборот к нему, порой и ночью… С пустыми руками… По какой причине? Гуляет просто?

 Как Лейли загадывала, так всё и вышло! Только вот молодой портной, почему-то не обрадовался дорогому заказу.

 …

 Связка колокольчиков над порогом трелью пропела: гости, гости! Радость, радость!

 В ближней, торговой части ателье старик за длинным столом, перебирал и низал бесконечные бисерные нити, затягивая крепкие узелки непослушными пальцами. Увидев матрону он встал, расплылся в улыбке и приподнял связку многоцветных бус, жестом приглашая гостью к ящичкам с пуговицами, любыми и всяческими украшениями, к альбомам и манекенам с миниатюрными копиями нарядов – от первых младенческих до похоронных и траурных. Матрона кивнула благосклонно, изложила причину визита. Не сразу замеченная Лейли, шагнула из-за её спины, как из-за толстого ствола. Цаплей чуть-чуть поклонилась… Курносый портной из глубины ателье смотрел на неё, как на дневную звезду. Лейли отправилась к нему, чтобы снять мерки.

 Протирая большое зеркало, ища чистую бумагу и затачивая карандаш, портной между делом поинтересовался:

 – Это ведь наряд в подарок? Для твоей сестры близняшки? Её выдают замуж?

 Простодушная Лейли, так долго и так напрасно мечтавшая о сестре или брате, округлила глаза.

 Портной вздохнул и украдкой быстро поцеловал её в щёчку:

 – Я шучу, я пошутил.

 Кто же не знает семью Лейли? В ней нет женщин, помимо неё и матери.

 ...

 Все мерки были сняты с отражения Лейли в ростовом зеркале.

 Памятуя и тут же забывая о должном напускном безразличии, она с азартом выбирала оттенок муарового красного бархата. Фиолетовый? Сливовый? Карминный с золотистым отливом? Киноварь с вышитыми кругами солнца? Индиго с волнами барханов, серебряной нитью бегущими по кромке отреза? Ладонью она гладила нежный ворс и тыльной стороной руки стирала след в обратную сторону. Не в силах остановиться на одном варианте, долго-долго любовалась кружевными манжетами, которые начинаются у локтя и скрывают руку до кончиков ногтей… Вместе с матроной Лейли отобрала для примерки такое число бус и ожерелий, что ради последних старик велел принести тяжёлые пятирожковые канделябры, уже стемнело. Аромат сладкого воска преобразил ателье в какое-то совершенно другое место – чужеземное, при этом домашнее и ласковое. Как будто Лейли с матроной уехали за тридевять земель и среди пустой дороги нашли нежданный приют. Старик хозяин предложил им вина с горячей водой, пастилу и орешки, а Лейли ещё не выбрала к бархату аметисты. Оценивая их на просвет, она поднимала нанизанные через узелок виноградные бусины к оранжевым, длинным языкам свечей. Поглядывала сквозь них, как улыбается курносый портной, как вопросительно поднимает бровь, готовый предлагать сотни, тысячи серёжек, бус, браслетов до самого утра.

 Домой возвращались, не чуя ног. Полосы света от фонарей нарезали площадь лестницами, уводящими в ночь проулков. На щеке всё ещё теплился поцелуй.

 3.

 День окончательно померк.

 За окном дорогим чёрным опалом переливалось небо. В мраморном бутоне ночника умирал огарок. Отражённый циферблатом башенных часов, слюдяной блик лежал на подоконнике, на круглых пяльцах с вышивкой: голубая канва, силуэт намеченного углём дерева. Несколько опавших за день розанов белели у корней, будто сорванные ветром.

 Усталая Лейли сидела под сонной темнотой кроватного алькова, уронив руки на колени, как тряпичная кукла, и думала себе: дотянись, Лейли, задёрни балдахин… Что ты за лентяйка…

 Били часы, призывая ко сну всех кроме ночной стражи.

 Из-под Часов Двенадцати Бед механически, не делая шагов, выплывал на балкон силуэт женской фигуры – пустота под «вуалью жемчужных слёзок». Пустота? Лейли привстала с подушек и встретилась взглядом с миловидной, не скажешь – дамой, девочкой.

 В её глазах был ужас бессилия, жемчуг на щеках блестел заледеневшими слезами. Сломавшаяся механика, она застыла ровно под циферблатом. Минутная стрелка кренилась, чтобы указать на девочку остриём: нельзя! Не должно стоять там, где час за часом проходят Двенадцать Бед и никогда не останавливаются.

 …

 Вот уже Рисовальщик выходит из башенного проёма, из самого мрака шагает к жемчужной девочке по балкону. Он держит кисть словно кинжал, подбрасывает на ладони железный, окровавленный глаз величиной с голову, просвечивает его зрачком жемчужную вуаль, озаряет поцелуй на щеке. Обвинения и угрозы разлетаются воронами по площади: вот куда тебя целовал портной! Я знаю, я всё видел! Целуй теперь меня, бесстыдница, целуй мой страшный глаз!

 – Уходи! – кричит Лейли жемчужной девочке. – Не стой здесь! Твой час миновал, твоё время вышло! Беги!

 Рисовальщик озирается вокруг, катает кровавый глаз на вытянутой руке, ищет откуда голос. Пока мерцающий зрачок резкой вспышкой не ослепляет его самого. Глаз падает и разбивается с ударом колокола. Попятившись, Рисовальщик срывается с балкона в шаге от жемчужной девочки.

 Но паузы между несчастьями нет.

 Из тёмных недр башни выходит Музыкант. Он держит в руках свои неестественно большие, отсечённые, истекающие кровью уши, бьёт ими, как медными тарелками. Дразнит ими жемчужную девочку и гадко чмокает губами: я слышал, как портной целовал тебя! Я всё слышал! Поцелуй и меня, распутница, как его мечтаешь целовать, и я никому не расскажу!

 Через всю площадь, от дома к дому летают эти слова, отражаясь от стен.

 – Не вздумай! – кричит Лейли девочке. – Беги!

 Дважды бьёт колокол. Это Музыкант расплющивает медными тарелками себе голову, роняет их и падает вдогонку с балкона.

 Но нет перерыва между несчастьями.

 Декламатор шагает из чёрного прямоугольника под циферблатом. Подобно бичу он вращает над головой вырванный язык, щёлкает им, разбрызгивая кровь. Язык почти задевает жемчужную девочку, едва не лижет щёку под слёзкой, шепчет змеиным шипением: тебя целовали, признайся! Признайся, открой рот, перед всеми признайся, развратница! У тебя нет языка? Возьми мой!

 Шёпот наводняет площадь, несёт обличение к каждой двери, поднимается до верхних окон.

 Лейли кричит:

 – Не отвечай, не надо! Беги!

 Бьёт три часа. Язык Декламатора трижды обвивается вокруг его шеи, душит и скидывает вниз.

 Но передышки между несчастьями не будет.

 Ужасно похожий на отца Лейли Обжора, переваливаясь, идёт по балкону. Не переставая шагать, он лопается: три пуговицы кафтана, затем и пузо. Обжора залезает руками в рубиновые кишки, достаёт из них пропитанный кровью свиток, разворачивает его целиком и с гневом читает: тут написано, что тебя целовали, позор своего рода! Тебя целовал портной!

 Четвёртый колокольный удар перекатывается через крыши домов, сотрясает фундаменты.

 – Беги! – кричит Лейли жемчужной девочке. – Ты не дождёшься прощения, убегай!

 Обжора поскальзывается на собственных внутренностях и летит с балкона раскинув руки.

 Но бесполезно ждать просвета между несчастьями.

 Превозмогая отвращение и ужас, Лейли смотрит, как хищно выглядывает из-под циферблата хромой Танцор, как выпрыгивает под слюдяной свет на одной ноге. Обрубок второй он прижимает к груди. Он вальсирует с ним, он целует культю, слизывает с неё капли крови и гадко подмигивает жемчужной девочке: так портной плясал вокруг тебя, шутница, так целовал тебя? Иди ко мне! Я лучше танцую на одной ноге, чем живые люди на двух! Иди, поцелуй меня!

 Его призыв заставляет все дома наклониться головами к центру площади, к башне Двенадцати Бед.

 Лейли, зажмурившись, повторяет:

 – Что ты стоишь?! Беги-беги-беги!..

 Бронзовый звон часов снова и снова подсекает Танцора. Оступаясь в пятый раз, едва не схватив жемчужную девочку за локоть, он взмахивает руками и срывается в пустоту. Носком башмака зацепившись, Танцор качается на краю балкона вниз головой, а затем выскальзывает из башмака.

 Но между несчастьями нет просвета.

 Цирюльник врывается на балкон шквалистым порывом. «Вуаль жемчужных слёзок» мечется вокруг девочки. Её длинные распущенные волосы плещут во все стороны. Цирюльник ловит их и рычит: а ну-ка, иди сюда! Ты, ветреница! Я остригу тебя, чтобы все видели, какая ты есть – целованная! Вот я обрею тебя!

 Буря не заглушает, а подхватывает каждое слово, разносит по переулкам.

 Лейли закрывает лицо руками:

 – Только не это! Убегай!

 При каждом ударе часов Цирюльник широко раскидывает руки, но хватает лишь вуаль. Жемчужные слёзки проливаются на площадь. В ярости он рвёт на себе волосы, выдирает их клоками, трёт глаза и лицо, залитое кровью. С шестым колокольным – бом! – запнувшись о прозрачную вуаль, Цирюльник кубарем падает в темноту.

 Но не будет затишья между несчастьями.

 Боком к жемчужной девочке, лицом к площади по балкону приставным шагом идёт Дровосек, и кажется, что его не остановить. Дровосек размахивает секирой, говорит сам с собой громко – на весь город: ищу негодницу целованную! Найду, отрублю голову! Заберу с собой, положу в постель, буду каждую ночь целовать! Где она? Где-то рядом!

 И город готов отозваться! Готов указать на неё!

 Ледяной ужас охватывает сердце Лейли и она кричит громче всех предыдущих раз, отчаянно кричит жемчужной девочке:

 – Беги! Беги!

 Девочка не слышит, да и бежать поздно. Громадный, высоченный Дровосек замахивается секирой. Описав полный круг, она сносит ему голову. Слюдяной циферблат заливает фонтаном крови. Под гудение седьмого удара туловище Дровосека бревном скатывается во тьму.

 Но зазора нет между несчастьями.

 Башенные стены обжигает багряное зарево. Угольщик несёт на лопате горящую россыпь монет и драгоценных камней – огненных чёрных опалов. Губы Угольщика жирные, ввернутые, они ухмыляются и повторяют: взгляни на это богатство, ты, целованная! Любишь такое? Любишь чтобы тебя целовали?! Протяни руку, возьми себе камень! Я тоже хочу тебя целовать!

 Эхо на площади повторяет: возьми, возьми…

 – Не прикасайся! – кричит Лейли девочке. – Беги!

 Угольщик в ярости оборачивается. Лопата подбрасывает фейерверком все драгоценности, искрами – все монеты. Бушующий огонь вырывается из опалов, с головы до ног окатывает Угольщика, развеивает его пепел. Всполохи колокольных ударов гаснут над городом.

 Но между несчастьями нет ничего иного.

 Кузнец возникает из красного марева, чтобы вырасти до размеров башни и немедленно раствориться в дыму: ноги, туловище, голова, плечи, руки и пальцы, парящие в темноте. Девять кровавых, откушенных клещами пальцев. Но последний, указательный на левой призрачной руке всё растёт, всё тянется вверх к слюдяному кругу циферблата. Сделавшись больше, чем башенный шпиль, он останавливает часовую стрелку. Он подевает её чёрным ногтем, сгибает, направляет острие искорёженной стрелки на жемчужную девочку и, это невозможно объяснить словами, – жизнь обмирает изнутри.

 Слышно, как шестерёнки скрежещут, останавливаясь в Часах Двенадцати Бед, как в мёртвую тишину вгрызаются механические цикады и замолкают навсегда.

 Лейли знает, что сейчас за жемчужной девочкой придёт Горбун в капюшоне и накидке палача, что Горбун не обвиняет, не судит и не исчезнет с колокольными ударами.

 Ночь нависла над башней, как чернота капюшона над тенью горба. Слышны шаги из всех переулков сразу. Их призывает басовый гул колокола: два, три, четыре, пять… десять… Лейли считает и шепчет:

 – Лучше прыгай сейчас, пока они не пришли… Лучше прыгай сразу…

 Жемчужная девочка машет ей рукой, указывает вниз.

 Лейли видит свою тень под окном – нагую тень на круглой, как циферблат, мощёной слюдяным светом площади. Тень часовой стрелки указывает прямо на неё, распростёртую в кругу людей, под ногами людей, которых больше, чем на праздник.

 В ворота дома громко стучат, колотят двумя раскрытыми ладонями.

 Матрона зовёт:

 – Лейли, ты спишь? Лейли, твой жених приехал!

 4.

 Лейли очнулась на площади Глашатаев. Со всех сторон фонари. Ночь, столпотворение.

 Лейли держал на руках бледный курносый портной, отступая по кругу в воронке смыкающейся толпы, вытирая о плечо кровь с подбородка. Она чувствовала, как под рубашкой колотится его сердце.

 Отца и мать Лейли оттесняла ночная стража в высоких шапках. Рядом стояли ближние слуги семьи. Матрона причитала, закрыв лицо углами шали. Мать поджала губы, брови отца сведены. Сердитый человек под багряной накидкой законника, швырял в кровожадное молчание толпы короткие реплики:

 – У неё лунная болезнь!

 – Расходитесь!

 – Это семейное дело!

 – У женщин бывает лунная болезнь!

 Лейли качалась из дремоты к яви, туда и обратно в непобедимом сонном головокружении. Оно было сильней, чем боль в щиколотке, теплей, чем грудь и ладони портного, глуше зловещего затишья. Слабость разливалась по рукам и ногам, они просто исчезли. Лейли утопала и выныривала, думала себе: ветер несёт пустую вуаль роняет в фонтан вода колышет пустую вуаль. Хорошо, что меня здесь нет. Не хотела бы я здесь оказаться. Плохой сон, хватит, я спать хочу.

 – Он звал лекаря!

 – Он всего лишь поднял девушку!

 Выкрики из толпы летели пощёчинами к законнику:

 – Нет! Поймал!

 – Убегал же!

 – Просто поднял? И просто целовал?!

 – Всё ложь! Уходи пока цел!

 – Мы сами разберёмся!

 – Пусть он уходит!

 …

 Возле отца и матери Лейли, скрестив руки, стоял высокий незнакомец со впалой грудью, в чёрном дорожном костюме иностранного покроя. Ворот горбом поднимался выше плеч. Незнакомец говорил, не кричал, но Лейли слышала его через нарастающий ропот:

 – Виновата лунная болезнь. Это семейное дело. Я отвечаю за неё, я беру Лейли Кайт в жёны.

 Площадь надвигалась:

 – Но у портного нет лунной болезни! С ним надо поступить, как велит закон. Старый закон!

 Незнакомец возвысил голос:

 – Горожане! Люди короны, и все жители города! Это семейное дело. С портным я сам, лично поступлю по закону! Завтра! – воздетая рука незнакомца указала под крылья гранитных коршунов, на Часы Двенадцати Бед.

 Толпа рокотала всё громче:

 – Завтра?

 – Отчего не сейчас?!

 – Ишь какой хитрый!.. Да можно ли тебе верить?

 – Не вы ли с детства были дружны? Не на этой ли площади вы бегали с портным, не у этого ли фонтана играли?

 – В его стране ты учился, Часовщик! – язвительно крикнул кто-то из окна. – А тому ли ты научился?.. Помнишь ли ты наш закон? Чтишь ли его? Портному или нам ты свой! Вы на платье его посмотрите! Весь – такой… Ты ближе кому? Какому народу, чьему закону ты служишь?..

 Часовщик засмеялся вместо ответа. Смех заставил его откинуться, вытянул его, как тень, до самого шпиля башни.

 Не поворачивая лица к обвинителю, Часовщик указал на герб в медных клювах двух ястребов и ещё возвысил голос:

 – Я – человек короны! Этой короны! Я приглашаю вас сюда завтра в час дня! Все приходите на площадь Глашатаев! Приходите на суд! Приходите на казнь! Надевайте двенадцать масок! Скидывайтесь по золотой монете палачу короны! Скидывайтесь по серебряной монете гробовщику короны! Отсыпьте могильщику короны по пригоршне медных монет! Налейте ему по ковшу тёмного, крепкого пива! И пусть он проснётся через неделю, не помня своего имени!

 Толпа зашумела, откликнулась хохотом.

 – Приходите в праздничной одежде! Приходите с жёнами и детьми! Я знаю закон! Пусть все увидят, как я чту старый закон! Приносите с собой еду, примите моё угощение! Будем пировать под Часами Двенадцати Бед! И час, и два, и до полуночи – все двенадцать часов! Приносите дрова и уголь, огонь и ножи, вино и музыку! Гоните свиней и ягнят, тащите гусей и кур, будем резать их! Будем жарить мясо и кровь! Я праздную возвращение и свадьбу! Часовщик короны, я объявляю день суда – великий праздник Двенадцати Бед перед ночью своей свадьбы!

 Площадь дрогнула и зарокотала согласно, заревела, предвкушая наслаждение, тысячью глоток в ответ.

Похожие статьи:

Рассказы → Шкафандр

Рассказы → Возможно (Ч - I)

Рассказы → de profundis ( из глубины)

Статьи → Игры господ (глава девятая)

Рассказы → Урок