Газовый свет

— Я видел будущее, там нет флагов

(Captain America: The First Avenger)

Я проснулся сразу – будто от толчка. Часы показывали восемь вечера. Ну вот, выспался. А прилег всего на пару минут. Что теперь ночью делать буду? Должно быть, надо подняться, выйти на улицу, купить газету… Но вставать не хотелось. Голубоватый свет из газового рожка прямо над головой ровно разливался по всей комнате, было так уютно и мирно, что с трудом верилось: где-то рвутся испаряющие бомбы, шагают танки Менделеева, грохоча бронированными щупальцами, ревут в свою последнюю атаку автоматчики… А здесь – здесь светло и…

Рывком встал с постели. Если уж подниматься, то только так. Через два часа комендантский час, начнут рыскать охотники, тогда уж носа на улицу не высунешь: сразу застрелят, программа у них такая – без предупреждения открывать на поражение.

Снаружи по обыкновению моросил противный октябрьский дождь. Должно быть, снова кислотный. В темноте дымящих труб не было видно, но они там, на окраине – толстые, бетонные, дымят постоянно, от этого часто случаются по-настоящему кислотные дожди, иногда покрывая одежду грязно-желтыми пятнами. Раньше по радио передавали предупреждение, а теперь только военные сводки да песни Марлен. Терпеть ее не могу. Всегда выключаю радио.

Газетный ларек всего в нескольких метрах от дома. Как будто освещенный островок в темноте. А еще здесь можно выпить кофе, вкусный запах такой еще на подходе ощущается.

— Вечерний Мюнхен, пожалуйста.

— Вот, только что из печати, самый свежий.

Прошипел, прогрохотал атомный паровоз. Говорят, что они испускают радиацию. Возможно, это и так, но ездить приходится всем время от времени, так что выбирать все равно не приходится.

На первой полосе, как всегда, сводка из Сталинграда. «Наши доблестные солдаты… успешно отбили наступление… продолжаются бои за тракторный завод… Во имя Великого Рейха…» И фотография: веселые солдаты на фоне подбитого Менделеева. Очень уж все гладко. Как и всегда. Наверное, во время войны про войну так и надо писать. Не про вырванные же ноги.

Самому скоро предстоит туда. Послезавтра отпуск заканчивается. Когда еще предстоит купить здесь газету и услышать теплый запах свежезаваренного кофе… Завтра нужно будет зайти к Марте. Она снова будет тихо плакать и просить беречь себя. Это не правильно: с войны никто никого ждать не должен. Когда знаешь, что тебя ждут, ты надеешься вернуться и оставляешь себе пути к отступлению. И начинаешь беречь себя. Потому сироты и швыряют себя в атаку яростно, не прижимаясь к земле после каждой перебежки. Их никто не ждет, им не для кого себя беречь.

По газете поплыло грязное пятно: так и есть, кислотный. Надо поскорее домой, иначе одежду на выброс придется. Странно: мне предстоит умереть на этой неделе, а я думаю о чистоте своей одежды.

Компьютер задумался на несколько секунд, потом мигнул пустым экраном и выключился. Лампа, должно быть, сгорела. Надо заменить. Впрочем, ни к чему. Все равно послезавтра меня здесь не будет. Скорее всего, никогда больше не будет. В Сталинград бросают целые дивизии – как в адское жерло – и они оттуда не возвращаются. Так почему же я думаю, что именно мне предстоит иная участь? Но пока можно об этом не думать, пока мне тепло и уютно, пока все хорошо, и вражеская пуля не пробьется сквозь толстые стены. До чего же толстые стены у этих высоток, никак не меньше двух метров. Будто в бункере. А как иначе: рухнут ведь. Вот газета лежит на полу, мои ноги удобно вытянулись на кровати, опутанный шлангами, громоздится в углу перегоревший компьютер, фотография Марты на столе, газовый рожок горит почти над самой головой (надо бы увернуть вполнакала), книги в шкафу… И когда я прижмусь в дно воронки, скрываясь от разрывных пуль и лучей, и когда ворвусь в разрушенный дом, чтобы поймать грудью осколок, — эти книги так же будут стоять в шкафу, точно так же останется на столе фотография Марты. И даже у газетного ларька по-прежнему будет пахнуть кофе. Ничего не изменится. Совсем ничего. И едва ли кто заметит, что в третьем справа окна на пятом этаже Фюрерштрассе который вечер не загорается окно. Наверное, Марта плакать будет. К черту.

Я повернулся на бок. Надо все-таки уснуть, иначе проснется жалость к себе, а вместе с жалостью и трусость.

***

Из оцепенения вывел пронзительный гудок. Надо же, достался вагон прямо у паровоза. Мимо загрохотал еще один поезд. Потом колеса снова мерно застучали. В такт звучал прощальный шепот Марты:

— Береги себя, береги себя…

Она это твердила почти постоянно, пока мы были вместе.

— Конечно, я буду беречь себя, моя Марточка, конечно же буду. Ради тебя и ради нас. Я обязательно вернусь.

— Но ты обещаешь, что будешь беречь себя?

— Да, обещаю, конечно же обещаю.

— Береги себя, береги себя, береги…

Мы мчались без остановок почти сутки. И, хотя о пункте назначения не сказали, все понимали: Сталинград. Сталинград… какое тяжелое и страшное слово, будто выкованное из стали. В последнее время оно буквально у всех было на губах, неизбежно проскальзывало в любом разговоре, не сходило со строчек газет. Все знали, что там мясорубка, несмотря на победные заявления Партии. Полгода брать один город – это уму непостижимо! Подумать только: фюрер заявлял, что разгромит Советы за полгода, а здесь – один только город – костью в горле встал. И это несмотря на то, что Штаты недавно вступили в войну на нашей стороне. Но много ли они могут перебросить через свой океан? Англия им в плацдарме отказала, вот и перекидывают через нашу Францию. Впрочем, говорят, что новые Шерманы на шести ногах весьма неплохи. Да и на гусеничном ходу все 150 км/ч дают. Хотя верится с трудом.

— Когда остановимся? Размяться бы… — обратился кто-то к проходившему мимо фельдфебелю.

— Вот прибудем – русские тебе кости разомнут, — ответил тот.

— Это точно, в порошок, — заметил Отто.

Но никто даже не хохотнул. Фельдфебель зачем-то внимательно осмотрел нас и удалился.

— Как думаешь, куда нас? – спросил я Отто, хотя вопрос был лишен смысла.

— Не сказали. Секретность.

— Сталинград?

— Куда же еще. Москву просрали, теперь всех только туда.

— Говорят, там мы наступаем. Не все так плохо.

— Не все ли равно, как сдохнуть. В наступлении или…

— Да заткнитесь вы, — раздался нервный голос Шульца с верхней полки.

Шульц был из новобранцев, нервничал больше нас, считающих себя ветеранами, хотя у каждого едва ли была пара-другая стычек за плечами.

Пара стычек… кто-то скажет, что мало, но те, кто бывал хотя бы в одной…

С чердака бил тяжелый пулемет. Стоило только поднять голову – раздавался его стальной стук.

— Просто так не выкурить, — процедил Здоровяк, — бомбометом только.

Мы лежали за пригорком уже с четверть часа, не могли даже головы поднять. Еще когда входили в поселок, было подозрительно тихо. «Если все прошло по плану – значит, ты попал в засаду», — гласит армейская мудрость. Так оно и случилось. Как только вышли на открытую местность – заработал этот пулемет. Ну какой олух пойдет в разведку по открытому полю. Этим олухом оказался наш унтер-офицер.

И ведь с фланга не обойдешь: со всех сторон повтыканы таблички с черепами: мины. Может, просто такая уловка русских, но проверять на собственных кишках никому не хотелось.

— Так и будем задницы греть?

— Сходи, попробуй…

— Придется прорывом.

— Черт, я всегда говорил, что надо в группу хотя бы одного «тяжелого» брать.

— Не известно еще, какой у них пулемет, а то и «тяжелого» пробьют, как в масло.

— Судя по всему, наш, Браунинг. Трофейный.

— Слушай мою команду, — перебил всех унтер-офицер, — всех не перебьют, не успеют. Бегом до той кучи сена, а оттуда его гранатой достать можно.

Все грустно молчали. До стога было каких-то пятьдесят метров, но под шквалом огня они превращались в смертельные пятьдесят метров. Всех нас – двенадцать человек – легко положат, а последнего – у самого стога. Пулеметчик там сидел грамотный. Мы переглянулись. Кому-то предстояло умереть в ближайшие две минуты. Неприятно подступило к желудку.

— Черт, я не хочу умирать, — я до скрежета сжал зубы, — я сегодня не умру.

— На счет «три», — проорал унтер-офицер, — я первый, остальные за мной!

Все сжалось, вдруг исчезло, побелело, только этот стог сена впереди остался. Команды я не услышал, только когда черная сгорбленная фигура начала стремительно удаляться, я поднял ватное тело и заставил себя побежать на скрюченных ногах. Все было очень медленно, стог не приближался ни на метр, хотя я изо всех сил перебирал ногами. Потом увидел, как вырываются куски земли и травы впереди, как приближаются эти куски. Тело само рванулось вправо, теперь трава взрывалась слева, как раз в том месте, где я только что был. Кажется, кто-то вскрикнул. А потом я вдруг уткнулся лицом в колючее сено.

— Да замолчи ты, замолчи, — как из ваты, слышался голос Фридриха.

Я почувствовал, что он хлещет меня по щекам. Я понял, что орал все это время. Просто орал, ни о чем. Но голоса своего не слышал.

— Нормально, нормально, — я начал приходить в себя.

Я жив – возникла мысль. И от этого стало необыкновенно радостно, так радостно, что я даже засмеялся. Теперь-то точно все будет хорошо, все будет просто замечательно.

А потом увидел бугорки на поле. Один из них пошевелился. Застучал пулемет, взрывающиеся куски земли окружили его, бугорок замер. Один, два, три… семь бугорков. Так это же… Я оглянулся. Да, нас осталось пятеро.

— Да уж, разведка получилась, — процедил Отто.

— Уж какая теперь разведка… Надо убираться.

— Заткнитесь, операция продолжается, — рявкнул унтер, — пулемет все равно подавить придется. Гранаты к бою. У кого есть зажигательные, доставай их.

Я отстегнул от пояса сразу две. Нажать на кнопку, высунуться – и швырнуть. Только надо сначала высунуться.

— Все сразу, по команде «три». Один. Два…

И когда прозвучало «три», я отжал кнопку запала и изо всех сил зашвырнул гранату прямо в черный квадрат чердака. Не успела она достичь цели, я уже бросал вторую. Не знаю, попал ли, но, когда уже был за безопасным стогом, оглушительно прогрохотало несколько раз подряд, зашуршали по сену осколки.

— Как думаешь, это все?

Унтер-офицер лег на землю и осторожно выглянул.

— Порядок!

Мы высунули головы.

Там, где минуту назад была крыша и чердак, дымились разорванные куски дерева. Чернела искореженная пулеметная установка. Никто бы не выжил в таком месиве.

— По крайней мере, мы знаем, что здесь мины, а единственный проход обстреливается.

— Продвинемся еще немного, посмотрим, что насчет танков.

— Мы уже выдали себя по полной, разведка сорвана, господин унтер-офицер.

— А я сказал, что разведка продолжается! Еще раз вякнешь – отдам под трибунал.

— А мне все равно, трибунал или здесь под пулю.

— Замолчи, Макс, — сказал я, — если все равно, так хоть не показывайся трусом.

— Черт с вами.

В тот день больше никто не погиб. Мы продвинулись еще немного, но заметили приближающееся подкрепление на самоходках (вероятно, русские подумали, что начался штурм) и едва унесли ноги. Как же назывался тот поселок?.. Впрочем, все равно не вспомню. Один из многих, безымянных, которые мы занимали, чаще всего, без боя. Это расслабляло, так что, когда приходилось вступать в бой, становилось даже обидно: почему на этот раз нам не отдают все просто так? Глупо. Но это было действительно так.

Наша железная машина двигалась вперед, и никто не мог ее остановить. В Европе мы даже не вгрызались в страны, мы просто входили – как раскаленный нож в масло. Меня там не было, карточка о мобилизации пришла всего девять месяцев назад. Но уже тогда отлаженная машина Вермахта поломала зубья о Москву. Теперь ломает о Сталинград. Конечно, мы продвигаемся, но исход далеко не ясен. С самого лета всего один город взять не можем! Это позор.

А направление на Сталинград равносильно смертному приговору.

Я подумал о своей комнате. Представилось, что она сейчас осталась там – такая одинокая, осиротевшая. А что-то сейчас делает Марта. Должно быть, уже пришла с работы, с матерью готовит ужин. Надо было ей сделать предложение перед уходом. Нет, не надо. Не надо давать напрасных надежд и иллюзий. Меня убьют, а она будет надеяться. Какие у нее…

— Да держи его! – из вязких размышлений меня вырвали громкие крики за перегородкой, потом в проход вывалился рядовой с разбитым лицом.

Все вскочили со своих мест:

— Что случилось?

— Эй, вы чего это там?

Окровавленный рядовой рванулся на обидчика, но на каждой его руке уже висело по два рядовых.

— Не делай глупостей, Малыш!

— Что случилось-то?

— А я всегда говорю то, что думаю! – упрямо прохлюпал разбитым носом Малыш.

Я сразу потерял интерес к происходившему. Обычная драка.

О Боже, когда я слышу, «я всегда говорю, то, что думаю», то знаю, что передо мной в лучшем случае лжец и хвастун. Или слабоумный идиот, лишенный чувства самосохранения. Идиотов, впрочем, пока не встречал. Да, все они говорят то, что думают, — до того самого момента, когда им это перестает быть выгодным. Все мы регулярно лицемерим и подхалимничаем. Если ты видишь, что твой командир или начальник отдает бестолковые распоряжения, то прямо в лицо выскажешь ему, что он бестолочь? А если твоя жена растолстела после родов, то ты прямо заявишь ей, что она жирная корова? Что ж, быть может, это сподвигнет ее на диету, но, скорее всего, она устроит сцену. И будет права. Как бы там ни было – лжец или идиот – ни с тем и ни с другим я бы в бой не пошел: все лжецы, как правило, еще и трусы, а идиот и себя под пулю подставит, и других положит. «Я всегда говорю то, что думаю…» Хех, ну да, ну да…

Остаток дня прошел в вялом существовании на полке, бестолковом трепе с соседями. Вечером в вагоне возник фельфебель и бросил три мешка – с тушенкой, хлебом и шоколадом.

— Вот вам, жрите, — сказал добродушно и удалился.

Мы стали открывать тушенку – будто играли в лотерею. Банки были без наклеек – обычные такие, армейские – так что никогда не знаешь, что окажется внутри: тушеные бобы, овощное ассорти или мясо. Те, кому достались овощи («трава»), отчаянно пытались обменять их на мясо. Мне достались бобы. Что ж, я не возражал, они показались мне пищей богов. Кажется, мой желудок сейчас переработал бы и камни.

— А у офицеров сейчас еще, наверное, и выпивка есть, — сказал кто-то мечтательно.

— Сходи и проверь, — хохотнули в ответ.

— Ага, нам только выпивки не хватало. А то перестреляем друг друга со скуки. Вон, уже подраться успели.

Я подумал, что неплохо было бы проверить оружие. Так, на всякий случай. Оружие вообще никогда не лишне проверить. Вот только доем бобы.

А за окном в сгущавшихся сумерках уже была Россия. Какая же она огромная! Огромная и неуютная. Вся в осенней грязи утонула. То здесь, то там виднелись увязшие в жиже самоходки, грузовики… Их вытаскивали реактивные летающие тягачи, а через пять минут самоходка вязла снова. Дома – больше похожие на грязевые кучи, чем на человеческие жилища; трупы лошадей, укутанные в лохмотья полулюди облепили их, как навозные мухи облепляют падаль. Кажется, некоторые жрали прямо там – поезд мчался слишком быстро, не успел рассмотреть. Меня едва не вырвало. Прав фюрер: этим варварам надо насаждать цивилизацию силой. Коммунизм отбросил их далеко в Средневековье.

Я невольно вспомнил «свой» газетный ларек на Фюрерштрассе. И эти – с жадностью пожирающие гнилую лошадь…

Впрочем, здесь нет кислотных дождей и дышится заметно легче. Я заметил это даже в прокуренном тамбуре, так что специально несколько раз выходил, чтобы подышать этим вкусным воздухом через открытую дверь. Сам я не курил. Удивительно, но за эти девять месяцев не пристрастился ни к выпивке, ни к наркотикам, даже курить не начал. Хотя лично знал некоторых солдат, которые не могли пойти даже в патруль без бутылки. В бою таких убивали в первую очередь. Пьяных чаще, чем укуренных. Может быть, подсознательно я боялся именно этого, потому даже не закурил.

Кто-то на другом конце вагона заиграл на аккордеоне, и я понял, что страшно хочу спать.

Тряхануло так, что я свалился с полки. Грохотало со всех сторон. Спросонья не сразу понял, где нахожусь и почему перед носом грязное железо.

— Просыпайтесь, русские кофе принесли!

И вдруг сразу понял, что это бомбежка.

Так и есть: в сером небе повисли боевые дирижабли. Огромные серпастые звезды багровели на их черных бронированных боках. Вдавило в пол: машинист врубил ядерные ускорители. Дирижабли-бомбардировщики едва ли разовьют такую скорость. Грохот колес, грохот взрывов – все смешалось в один оглушительный рев.

— Не вставать, не вставать! Ложись! – мимо пронесся тот самый фельдфебель, что вчера раздавал еду.

Рвануло у самого окна. На мгновение потемнело, а затем в вагон ворвался горячий смерч, обдало градом стекла.

— Аааайййй! – завыл кто-то рядом.

— Санитар!

Я отряхнул осколки стекла и приподнял голову. Тот самый Малыш снова лежал в проходе, но на этот раз его лицо напоминало кровавую кашу. Осколок раскроил ему череп на две части. Через пролом фонтаном лилось, виднелся окровавленный мозг. Меня вывернуло остатками непереварившейся фасоли.

Я откатился к самому окну, прижал ноги к самой голове и начал молиться. Что еще я мог сделать? Малыша унесли, на железном полу блестела густая лужа его крови.

Внезапно взрывы прекратились. Только поезд грохотал своими колесами.

— И это все, на что их хватило? Ну, тогда мы войну уже выиграли.

— Все целы?

— Малыш… Жутко его…

— Ну что ж, теперь домой поедет.

— Да уж теперь не поедет.

«Все равно поедет, — подумал я, — только уже не сам».

Качаясь, снова прошел фельдфебель.

— Эй, — окликнул его кто-то, — что там с Малышом?

— Он погиб, — бросил тот, не оглядываясь.

Больше о Малыше никто никогда не вспоминал.

***

Было почти за полночь, когда в вагон вошел фельдфебель.

— Поднимайтесь, поднимайтесь, через час будем на месте. Оружие и личные вещи привести в порядок. Часовая готовность.

Все зашевелились, всех охватило нервное возбуждение.

— Ну наконец-то!

— Задница уже затекла на полке валяться.

— Интересно, куда нас…

Я выглянул в соседнее окно (наше выбило взрывом, пришлось наспех заколотить куском фанеры), но в темноте ничего рассмотреть было невозможно, разве что собственное отражение. Итак… через час все начнется. Поймал себя на том, что пальцы отбивают дробь. Нервное. Посмотрел на остальных. Кто-то сосредоточенно осматривал винтовку, кто-то доедал из ранца (не пропадать же), иные перебрасывались нервными шутками, иные просто сидели или лежали на полках – будто безучастные ко всему.

Чтобы чем-то заняться, я в который раз проверил свою плазменную винтовку. Все в порядке – хоть сейчас в бой. Автомат бы. Но тот на пулях, а настоящий плазменный автомат достать еще труднее, чем на передовой бутылку Шато.

Колеса стучали, вагон качался. Мы ждали. Время тянулось. Пять минут, десять, двадцать… Вдруг раздалось громкое шипение, вагон дернулся. Мы остановились.

— Выметайтесь, приехали! – крикнул фельдфебель.

Уже? Кажется, часа не прошло. Впрочем, какая разница!

Ночной октябрьский воздух резко обдал ледяным. Как здесь холодно!

Мы сгрудились у своего вагона. Никакого вокзала не было и в помине. Все та же грязь, а вокруг – чернота. Ни малейшего огонька.

— И какого черта нас здесь выкинули…

— Не могли пару километров подвезти еще, топай теперь…

— Секретность, черт подери.

— В колонну по двое! – рявкнул фельдфебель, и изо рта у него вывалился мощный столб пара, такой отчетливый в свете фар паровоза.

— Черт, хоть бы теплую одежду выдали.

— И жену под бок в придачу!

— Вперед, вперед!

И колонна начала месить грязь.

Ну, хотя бы на Сталинград не похоже. Вокруг одна темнота, ни души, ни звука. Под Сталинградом теперь наверняка километров за пятьдесят все слышно. От этой мысли даже немного потеплело. Как это по-немецки: выдать белоснежное нижнее белье, вместо того, чтоб обеспечить теплыми грубыми подштанниками.

Забрезжило позднее осеннее утро, а мы все шли и шли. Не знаю, километров, наверное, тридцать промесили. Может, меньше. По такой-то грязи. Впрочем, порой встречались сухие участки и тогда идти становилось бодрее. От холода не чувствовались пальцы на ногах, онемели и руки. Если б противник сейчас напал на нас, то не многие сумели бы даже патрон из патронташа выковырнуть.

А потом на горизонте показался столб дыма. Пожар – первый признак войны. Но мы зашагали быстрее: это означало конец монотонному пути по морозу. А еще оттуда неясно гудело. Сжалось в груди: значит, все-таки Сталинград?

Сзади послышалось равномерное громыхание.

— Уступи дорогу, влево, влево!

И через минуту, обдавая нас горячим керосином, с мерным грохотом прошагала танковая колонна. Тяжелые комья грязи вырывались из-под бронированных ног. Мы стояли и ждали, а они все шли и шли. Танков, наверное, двести. И все – туда, откуда валил жирный столб черного дыма. Серьезные дела, если такую громаду посылают. Я в жизни не видел столько танков сразу. На многих видны боевые сколы от снарядов, даже в мастерские не направляли, спешили.

— Бог ты мой, сколько их!..

— Ну значит нам там делать будет нечего!

— Да, к утру всех коммунистов постреляют.

— Не бойся, для тебя одного оставят.

Не знаю, как долго мы шли еще, но вот показалась далекая деревенька. Точнее, то, что от нее осталось. На месте некоторых домов стояли лишь печные трубы, иные были разрушены частично, кое-где сохранились даже крыши, под ними вокруг железных бочек сгрудились продрогшие солдаты. Ревела техника, брели куда-то колонны. Немного поодаль высились бурые мобильные жилые комплексы. Видимо, их захапали себе штабные, потому что основная масса солдат ютилась либо в руинах, либо вообще под открытым воздухом.

— Не светит нам теплый прием, — кисло заметил Отто.

— Пожрать-то хоть дадут?..

Как раз в этот момент с воздуха раздался рокот. Огромный шестилопастный вертолет завис над полем, держа под брюхом еще один жилой контейнер. Все с тоской смотрели в ту сторону: вдруг именно для них. Мне приходилось жить в таких комплексах. Там было тесно, привинченные к стене полки в несколько этажей, один шкафчик на пятерых. Один туалет и одна кухонька на всех. Жизненного пространства мало, зато броня выдерживала прямое попадание противотанкового снаряда и было тепло. Сейчас это пришлось бы кстати: мы продрогли до костей, но приказа разойтись не было, так что продолжали стоять и с тоской смотреть на горящие бочки с мазутом.

Наконец, появился майор, раскрасневшийся, распаренный, наверняка уже плотно отобедавший.

— Слушай мою команду… — здесь он громко рыгнул и продолжил, — кто прикреплен к своим ротам, можете разойтись, новобранцы продолжают стоять и ждать формирования.

Я с облегчением вздохнул: оставалось только найти своих, а уж потом скоро и обогреться.

— Кто из пятой роты Носорог?! – гаркнул я во все легкие?

Через полчаса весь Носорог был в сборе. С полсотни человек из ста пятидесяти осталось. Впрочем, судя по всему, пополнения ждать оставалось недолго: вон сколько новичков прибыло. Суток не пройдет, как в бой швырнут.

На востоке гудело и рокотало, к тому же теперь, когда поднялось солнце, отчетливо стал виден дым, густой стеной повисший над горизонтом. Туда постоянно шли колонны – сотни и сотни солдат, шагали и катились танки – на двух, на четырех и даже однажды американский, на шести лапах прополз. В какую же мясорубку нам предстояло попасть?..

Мы сгруппировались почти на самой окраине деревни, откуда-то возникли бочки с мазутом. Наконец-то можно было придвинуться к огню, впитывая в себя каждой жилкой приятное тепло. Мазут чадил и нещадно вонял, но это была ерунда. Вместе с теплом в тело вливалась жизнь. Захотелось есть.

— Интересно, а пожрать нам чего-нибудь полагается? – не одного меня мучил этот вопрос.

— Там, кажется, кухня дымила…

— Уже отдымила. Станут тебя ждать.

— Уж скорей бы хоть сухпаек выдали.

— Сколько же туда сил стягивается, никогда столько не видел.

— А ты видел, чтоб назад кто-нибудь возвращался?..

На несколько секунд повисло внезапное молчание. И меня поразила такая простая мысль: а ведь и правда, оттуда пока никого не было.

— Может, по другой дороге, чтоб не мешали друг другу?

Ну конечно же! Не будут же пускать по одной дороге свежие силы и раненых, например. Да, так оно и есть.

Мы снова оживились. А потом неподалеку и кухня остановилась.

Голодные, мы бросились к дымящимся бакам, и я невольно вспомнил копошащихся в гнилой лошади русских. Карьера, дети, любовь… все полная ерунда в сравнении с голодом. Человек может лезть на стену от неразделенной любви, жертвовать собой ради детей, но только голод меняет его мгновенно и до неузнаваемости: он просто звереет. Подвиги, карьера, творчество, научные достижения… а жрать надо всегда. Каждый день. Я и сам стремительно прорывался к котлам, на ходу извлекая из ранца походный котелок.

Кухня была автоматическая, так что просить выдать побольше было бесполезно. При нехватке продовольствия обычно присылают именно такие – автоматические. Это в глубоком тылу раздобревший повар может добавить лишний черпак, а то и два, если есть второй котелок, а чем ближе к передовой, тем скуднее становится порция. Хотя должно быть как раз наоборот: хоть пожрать как следует перед… нет, я не умру, не перед смертью, перед боем.

Из автомата вывалилась желтая масса – каша – в одно отделение котелка, вылилась густая жижа супа – в другое, брызнуло кипятком что-то похожее на кофе – в кружку, потом два ломтя теплого хлеба, просыпалась горсть плиток шоколада и конфет. А вот конфеты – плохой признак. Их обычно выдают перед наступлением. Но все потом, все потом, а сейчас – вернуться поскорее ближе к бочке, чтоб твое место не заняли, прильнуть губами к горячей пище, каждой клеточкой ощущая питательный сок. После такого и повоевать можно. Но лучше поспать. Почти всю ночь шли. Вдруг накатила страшная усталость, веки отяжелели, никак не желали разлипаться. Спать, спать… и все войны в мире пусть подождут.

К вечеру стало совсем хорошо: снова приехала кухня; к тому же, выдали сухпайки и «железный» паек – галеты, шоколад, два пакетика с концентратами и твердую, как броня, палку копченой колбасы. «Железный» — он на то и «железный», чтоб убрать подальше и забыть. «Железная сила воли нужна, — шутили мы, — чтоб без приказа не достать».

А на востоке все это время продолжало гудеть. Когда опустились сумерки, на горизонте стало заметно зарево. Теперь уже никто не сомневался: Сталинград. Мы стояли и смотрели в сторону отблесков. Было тревожно: скорее всего, завтра и мы окажемся там. Я поклялся, что, если переживу эти дни, то никогда, никогда больше не буду просить ни от жизни, ни от Бога. А еще сделаю предложение Марте.

Ночью ударил мороз. Несмотря на то, что я почти вплотную прижался к огнедышащей бочке, зубы стучали от холода. Порой мне хотелось залезть целиком в эту бочку, только бы согреться. Только под утро забылся зыбким сном.

— Подъем!

А я совсем не успел поспать.

— Носорог, выдвигаемся! Две минуты на оправку и сборы.

Как, уже? Нам даже не привели пополнение.

Но пополнение прибыло. Как только мы пошли по расхлюстанной дороге, к нам начали подтягиваться новобранцы. Я узнал нескольких из поезда.

А впереди все светилось и гудело, гудело и светилось. Так же, как и вчера, как и всю ночь. Небо затянуло тяжелыми тучами, готовыми вот-вот разрядиться ледяным дождем. Мы шли и с тревогой посматривали то вперед, то вверх: не известно, что хуже – погибнуть в бою или сначала вымокнуть до нитки, а только потом погибнуть.

Однажды нас обогнала колонна панцеркляйнов – эдакие шагающие мини танки, одноместные кабины, едва выше человеческого роста. Уже не экзоскелеты, но еще и не настоящие танки. Все равно воевать в такой броне веселее. Да и спаренные пулеметы на каждом плече наверняка придавали уверенности. Шуршали хорошо смазанные шарниры, тарахтели дизельные сервоприводы, у некоторых на поясе болтались дополнительные мелкокалиберные пушки.

— Не завидуйте, — перехватил наши взгляды майор, — их в самое дерьмо посылают.

До самого последнего момента мы все еще надеялись, что это не Сталинград. Но указатель на немецком «Сталинград 35 км» разбил в прах наши иллюзии. Теперь это была реальность, от которой нет спасения. Неспроста нас подняли в самую рань: ближе к вечеру дойдем до города, а там… хорошо, если не сразу в бой. Хотя бы транспорт какой-нибудь подогнали. Пешком на смерть идти не очень весело.

А еще грязь. Липкая, ледяная, она была буквально повсюду, она окутывала колеса, мгновенно превращала ноги в неуклюжие лапы. Приходилось продираться через этот кисель, всякий раз раздумывая, куда поставить ногу, прежде чем сделать шаг. Кажется, русские называют это «rasputiza». Не думаю, что в немецком есть похожее слово: у нас такое отсутствует как явление. В Европе прекрасные дороги, это сослужило хорошую службу нам и плохую Европе: танки промчались сквозь страны со скоростью света. Здесь же то и дело встречалась увязшая по уши техника. Даже прославленные своей вездеходностью шестишассные «Элефанты».

Но мы шли и шли, шли и шли. Кто-то уже жевал свой паек, не дожидаясь привала. Холод начал одолевать с удвоенной от усталости силой. А с каждым километром грохот впереди становился отчетливее, неизбежное приближалось.

Наконец, прозвучала команда «привал». Мы едва не повалились в ледяную жижу. В чистом поле. Но все равно – можно было не шевелиться, замереть, закрыть глаза и даже вздремнуть, если придать телу такое положение, что не опрокинешься назад и не завалишься набок.

Потом нам несказанно повезло. Мимо шла очередная танковая колонна. Вдруг головной танк остановился, из люка вынырнула голова:

— Прыгай на броню! Чего задницами прилипли!

Мы с надеждой посмотрели на командира. Тот махнул рукой «давайте», он и сам был измотан не меньше нашего.

Не знаю, как все мы – около двухсот человек – уместились на двадцати танках, но уместились. Рыкнуло горячим соляром – и мерно закачались, поплыли над раскисшей землей. К тому же, можно было немного согреться от двигателя. Боже, какое это было наслаждение!

Необычайно ясное, такое нехарактерное для задымленного Мюнхена, утро. Марта сидит напротив, держит чашку кофе в тонкой руке и поминутно оглядывается на улицу в просторном окне сзади нее. Я думаю, не предложить ли ей поменяться местами: пусть смотрит. Хотя снаружи ничего интересного. Белый «Хорьх» на углу, утреннее солнце пробивается через молодую майскую листву. Потом меня начинает раздражать это ее оглядывание, я начинаю воображать себе, что не интересую ее или, что хуже, она хочет поскорее улизнуть от меня. Если девушка не смотрит на тебя во время свидания – это очень нехороший признак. А спрашивать напрямик глупо.

— Когда мы жили в Австрии, у папы был такой же белый автомобиль, — говорит она.

У меня немного отлегает от сердца: наверное, не от меня взгляд отводит.

— А почему вы уехали оттуда?

— Когда наступила Депрессия, папа остался без работы. Автомобиль пришлось продать. Он поехал сюда и устроился на завод, потом и нас сюда привез.

— Хотела бы туда вернуться?

— Да, мне не хватает гор, горного воздуха. Здесь все давит, я здесь задыхаюсь.

— Заводы дымят. Но со временем привыкаешь.

— Не, — она повела головой, и ее короткие черные волосы на секунду закрыли лицо, — я не про это. Здесь вообще тяжело, все тяжело. Жить тяжело, дышать тяжело. Свободы нет. Тесно.

— Наверное. Я тут родился, не пришлось привыкать.

Показался владелец «Хорьха», автомобиль укатил, и улица совсем опустела. Теперь Марте оглядываться не на что. Но она все равно продолжает…

Оглушительный треск мгновенно вернул в реальность. Какой прекрасный сон. Или это все было на самом деле? Нет, не было никакого белого «Хорьха», и утреннего кафе не было. Но все так реально. Значит, будет. Значит, я останусь жив – и наступит то ясное утро, и белый автомобиль остановится на углу. Теперь я знаю, что это все – будет.

— Прыгай, приехали!

Я скатился в жижу и быстро осмотрелся, пытаясь сориентироваться в ситуации. Вокруг одни руины да груды кирпичей. Грохочет совсем рядом, кажется, через соседнюю улицу. Хотя и не поймешь, где здесь вообще улицы: сплошное месиво из развалин, все в дыму, как в тумане. Воняет гарью и еще чем-то… не пойми чем, но приторно щекочет горло.

— Вперед, вперед! Улица под обстрелом!

Не дожидаясь, когда все спрыгнут с бортов, танки рванулись с места, на ходу открывая огонь из спаренных пулеметов. От мысли, что враг совсем рядом, отчаянно застучало сердце. Неужели началось?

Но танки, встав на шагающий ход, исчезли из вида, а русских не было видно. С той стороны все так же грохотало и трещало, а никакого движения не наблюдалось. Не понятно вообще, что происходит.

Над ухом несколько раз густо прожужжало. Я рванулся вправо и вжался в кирпичную стену. Самое поганое – когда понятия не имеешь, откуда стреляют. Если видна огневая точка, ты можешь спланировать ее подавление, а так – кажется, что огонь ведется ото всюду.

Тяжело переваливаясь через завалы, вышла группа панцеркляйнов. Пули врезались в их бронированные бока, высекая снопы искр.

— Не наложи в штаны, пехота, — раздалось из динамиков.

— Эй, где здесь штаб?! – проорал наш майор, но из-за грохота его едва ли кто-то услышал.

Панцеркляйны открыли подавляющий огонь из мелкокалиберных пушек. Поднялся оглушительный грохот, казалось, даже земля задрожала.

— Впереди чисто, пехота.

Майор бросился наперерез и проорал свой вопрос повторно.

— Да какой к чертям штаб, — весело ответили из динамиков, — иди вперед и стреляй, вся война твоя!

— Черт знает что здесь творится, — вернулся майор, — эй, радио, давай мне позывной «Сатурн».

Радист принялся монотонно выговаривать позывной, я опустился на землю, пытаясь осознать, что же все-таки произошло. Так, вот я в Сталинграде. Едва успели войти – как едва не попали в переделку. Не появись эти панцеркляйны – не известно еще, чем бы все закончилось. Но как бы там ни было – я на адской сталинградской земле, откуда нет возврата, и чем скорее я это пойму – тем будет легче быть дальше.

— «Сатурн» на связи!

Майор наклонился к рации, что-то слушал, о чем-то кричал. Я не слушал. Прислонился к стене и закрыл глаза. Вдруг ужасно захотелось пить. Но лучше потерпеть: кто знает, как здесь с водой…

— Значит так, нам повезло, штаб всего в полукилометре отсюда. Но за кем сейчас эти полкилометра – про то даже в штабе не знают, тут каждый дом по несколько раз за день из рук в руки переходит, так что держи глаза в оба!

И он первым бросился через усыпанную кирпичами улицу. Все двести человек рванули следом. То-то веселая мишень для пулеметчиков!

Бежали короткими рывками – от одной стены до другой, от дома к дому, залегали за бетонными блоками, падали в воронки. И кругом – одни руины, руины… На городе живого места не осталось. Еще бы: перед штурмом утюжили четыре дня и с неба, и с земли.

И вдруг мы влетели на устланную трупами площадь. Трупы повсюду, один на другом, заваленные камнями, распластанные и скорченные, изуродованные, обгорелые, искромсанные шрапнелью и разрывными; в серой форме немецких штурмовиков. В нос ударил нестерпимый тошнотворный запах.

— Господи, что же здесь было?..

— Не останавливаемся, вперед, вперед! – орал майор.

И мы помчались через площадь, зажимая носы, скользя по мягким телами. В любой момент могли ударить и по нам, превратив весь отряд в точно такое же месиво из мертвецов.

Оставалось преодолеть каких-то метров пятьдесят, когда справа, заглушая дальние разрывы, загрохотали пулеметы. Нарочно ближе подпустили, гады.

Я понесся со всех ног, не видя перед собой ничего, кроме спасительной дыры в стене. Вот немного, вот еще рывок – и уже нырнул внутрь. За мной – еще несколько человек. С хрипом вырывалось дыхание из раскаленных легких.

— Где остальные?

— А черт знает, бежали все.

— Носорог! – крикнул я из последних сил.

Через стену отозвалось сразу несколько голосов.

— Что там у вас?

— Так же, как и у вас. Мы в дерьме по самые уши.

— Отставить! – гаркнул голос майора, — Кто в дерьме – умойтесь, а кто обосрался, можете оставаться здесь. До штаба минуты три.

— Раненые есть?

— Есть, пятеро. А у вас?

— У нас никого. Ждите нас, мы к вам!

Легко было сказать «мы к вам», но в лабиринте разрушенной многоэтажки сориентироваться было совершенно невозможно. Стараясь не мелькать в оконных проемах, мы карабкались, переваливались через завалы. Наконец, внизу, через проломленный пол, увидели своих.

— Не стрелять, это свои!

И мы высыпались из дыры вниз.

Как раз в этот момент ударили из реактивных минометов. Задрожали стены, с грохотом повалились обломки.

— Уходим, они такой куш не упустят.

Мы снова рванули.

Я старался бежать ближе к майору, справедливо полагая, что он знает направление, так что в случае чего не затеряешься среди разрушенного города, кишащего вражескими войсками. Перепрыгнуть через кусок бетона, вскарабкаться на кучу битых кирпичей, нырнуть в воронку.

— Стой!

Мы уперлись в блокпост – баррикада из мешков, с несколькими спаренными пулеметами по периметру. Несколько шестиметровых «Тигров» возвышались над ними. Вот и штаб.

— Пятая пехотная рота Носорог, — крикнул майор, — с опаской косясь на направленные в нас пулеметные жерла, — только что прибыли.

Как бы там ни было, а мы пришли. Теперь пусть начальство между собой разбирается, а я знаю одно: в ближайшие полчаса никого не убьют.

Слева из-за руин показался танковый отряд. Точнее, то, что от него осталось. Шесть истерзанных машин с покореженными бортовыми орудиями. На закопченных бортах – такие же истрепанные солдаты, худые, с воспаленными глазами, с ног до головы вымазанные грязью. Они проплыли мимо, смотря на нас невидящим пустым взглядом.

— Господи, будто с того света, — сказал кто-то.

— Скорее из ада.

Тем временем, майор куда-то исчез. Должно быть, пошел договариваться со своими штабными. Можно было присесть и отдышаться. За минувший час я два раза побывал под обстрелом. А предстоит быть здесь – до самого конца. Должно быть, он будет скоро. Может, даже завтра утром. На передовой больше трех суток не живут, затем либо в цинке, либо на носилках. Ну а здесь – здесь наверняка и того меньше.

Но не думать об этом, не думать.

Ну кому нужен этот город, целиком превращенный в руины?

— Порядок, проходим! – раздался голос майора, — сегодня отдыхаем и приводим себя в порядок, а завтра нас бросают на тракторный завод.

— Герр майор, а эти, перед нами, откуда пришли?

— Точно не с завода, сынок. Ты что, уже подштанники перепачкал?

Раздался дружный хохоток.

Полевой штаб представлял собой довольно просторную площадь размером в несколько стадионов, по периметру окруженную баррикадой и тяжелыми танками. В глубине несколько переносных жилых комплексов – для начальства, как водится. Ну а для простых смертных солдат – палатки. Впрочем, подожженных бочек не было: должно быть, неподалеку располагался склад ГСМ. Отдельно сгрудилась техника, единиц сто, – самая разная – самоходки, танки, пустые панцеркляйны, грузовики… Солдаты куда-то шли, выстраивались колонной, чистили оружие, просто сидели на камнях, играли в карты, спали, готовили пищу на электроплитках (силовой кабель поминутно путался под ногами). Я расслабился: здесь можно почувствовать себя в безопасности. Если, конечно, налета не будет. Но, судя по отсутствию воронок, от бомбежек и минобстрелов тут не страдали.

— А я хочу в Париже побывать, — Марта мечтательно потянула свой кофе.

— Сейчас туда лучше не соваться…

— Да, я знаю. Ты военный, вот и скажи мне, кому и зачем это все надо?

— Они сами нам войну объявили, мы не хотели.

— Они объявили, а вы бы не соглашались.

— Как все просто, — я усмехнулся такой наивности, — так нельзя.

— Почему нельзя? Не воюйте – и все. И никто пусть не воюет. Зачем они нам войну объявили? Что мы им сделали?

«Ничего», — едва не сорвалось у меня с языка. Но как объяснить Марте всю политику Рейха, все тонкости взаимоотношений государств и союзнических соглашений? У нее все просто: не воюйте – и войны не будет. Но тогда и солдаты будут не нужны. А государства без солдат, без армии не бывает.

— Тебя тоже призывают? – она грустно склонила голову набок и смотрела мне через плечо.

— Да, призывную карточку уже прислали.

— Когда?

— Через две недели. Потом учебный корпус. Потом уже…

— На войну, — выдохнула она, — и я больше тебя не увижу.

— Не говори так. Все скоро закончится. Месяца три осталось, не больше.

Несмотря на довольно позднее утро, над нашим столиком продолжал гореть газовый рожок. Равномерно мигал; видимо, уже газ выгорал.

— И тебе это нравится?

— Ты про что?

— Все это… война, стрельба, смерть…

— Никому это не нравится, но кто-то же должен это делать.

— Нет, никто не должен. Можно жить и ни в кого не стрелять.

— Если бы все так думали. Но в мире всегда найдется кто-то, кто захочет отобрать у другого то, что ему не принадлежит. И тогда кто-нибудь должен брать винтовку и защищать.

— А когда мы бываем здесь, я иногда представляю, что мы в Париже. И вот мы выйдем с тобой на улицу – а там Эйфелева башня. И кто-нибудь музыку за углом играет. Непременно чтоб играет. И чтобы дождик небольшой был. Неужели этого никогда не будет?

— Когда все закончится, мы обязательно поедем в Париж. И музыка будет.

— Пятая, Носорог! Подъем!

Я открыл глаза и снова оказался в кошмаре. Грохотало уже ближе. Когда вылез из палатки, то не увидел неба: жирная дымовая завеса висела над городом. Гарью воняло нестерпимо. Темноту прорезали танковые прожекторы, все пребывало в движении. Если все это готовится на тракторный завод, серьезная заварушка готовится.

— Выходим, выходим! – сипел майор сорванным голосом, — Кто не успел – приравнивается к дезертиру.

Все происходило будто не со мной, как во сне. Я передвигал ногами, ворочал головой в поисках противника, сжимал винтовку, но делал это абсолютно без мыслей, механически. Даже не знаю, сколько времени прошло с момента выхода. Приближался грохот разрывов, пулеметный стук и даже отдельные выстрелы теперь можно было различить, я все это слышал и даже, кажется, знал, что впереди смерть. Знал, но не понимал – словно бы что-то отключилось внутри. И когда мы все-таки дошли и залегли за какими-то завалами, я равнодушно опустился в грязь и стал ожидать приказа. Длинные разрушенные корпуса завода смотрели на нас чернотой выбитых окон, готовые ощетиниться шквальным огнем – стоит только сделать шаг вперед.

— Давайте, черти! – проорал майор. — Чем скорее закончите, тем скорее вернетесь и пожрете.

И вдруг сзади с грохотом накатила волна. Казалось, вся земля поднялась, озверела и ринулась в атаку. Ведя огонь на ходу, нас обогнали «Тигры», за ними качались панцеркляйны, а со всех сторон – живая черная масса – накатывала на завод со всех сторон. Пустые окна ожили, заполыхали. Я вскинул винтовку и выстрелил в направлении одного из окон. Сгусток плазмы ушел вперед, зашипел генератор, перезаряжаясь. Две секунды шипения. Две секунды тянутся, как две минуты, а две минуты в атаке – как два часа. И снова бледный взлохмаченный шарик уходит в сторону окна. Нет, это не я бегу и стреляю, это кто-то другой, которому надо бежать вперед и стрелять. Коротко свистело у самой головы, оранжевые трассы прорезали воздух, жужжащие раскаленные сгустки повисли со всех сторон – плазменные винтовки Мосина.

Круша кирпичную ограду, из-за угла вывалилось несколько русских танков. Господи, какие же они огромные! И открыли огонь сразу изо всех орудий. «Тигры» ударили по ним в упор, но что было дальше, я не видел, вбежал в траншею с разорванными трубами, начал карабкаться вверх и в этот момент меня опрокинуло раскаленной волной. Потемнело в глазах, в голове что-то лопнуло. Я лежал на спине и думал – будто о ком-то другом, не о себе – убило или только ранило. Попытался подняться, ноги не слушались, винтовка вываливалась из ослабевших рук.

— Цел? – издалека над самым ухом послышался голос.

— Не знаю, — собственного голоса я не слышал.

Потом удалось сесть. Рядом валялась моя помятая каска. Удалось нахлобучить ее на гудевшую голову. Наверное, надо было бежать дальше. Я солдат, надо бежать дальше. И я встал на ноги. Все качалось и плыло, рот наполнился соленой кровью. Я начал карабкаться из траншеи, потом подумал, что оставил внизу винтовку, скатился вниз, подобрал ее, снова начала ползти по склону. Вывалился наружу. Из-за дымовой завесы чернела, качалась громада завода, оттуда едва слышно доносились какие-то звуки. Я вспомнил, что это выстрелы. Я солдат, и я должен бежать вперед. Вперед. Шаг, еще шаг. Земля закачалась и начала стремительно приближаться. Перед самым носом оказалась кованая подошва сапога. Что это, откуда сапог? Ах да, это солдат и его убили. На четвереньках двигаться легче. Буду так. Фонтанчики земли вздыбились совсем рядом. Надо лечь. Теперь дальше.

И вдруг все опять включилось. Оглушительный разрыв совсем рядом, трескотня и стук впереди. Черная масса атакующих уже хлынула внутрь завода. Взорвался и разлетелся в лохмотья панцеркляйн, и его окровавленные обломки дымились совсем рядом.

Я попытался снова подняться на ноги, с трудом, но удалось. Теперь – вперед!

Качаясь и раздваиваясь, приближался дверной проем. Вот я уже внутри.

— Ложись, дурак! – кто-то дернул меня за ногу – и я плюхнулся на кирпичи.

Мы лежали за завалами, через выбитые задымленные окна пробивались солнечные лучи. А метрах в двадцати – за такими же руинами – залегли русские. Вот они – на расстоянии броска гранаты. И все ждали, замерли, затаились.

— Там у них где-то снайперы, головы не дают поднять.

А в цехе напротив происходило странное движение. Под потолком проплыла танковая башня, прокатилось шасси.

Да они работают там! – дошло до меня. Они там продолжают работать! Рядом идет бой, а они танки делают. Сумасшедшие люди, их ничто не остановит.

И вдруг с той стороны что-то проорали, раздался рев десятков глоток – и завалы ожили, поднялись – и ринулись на нас. Через секунду я увидел перекошенное лицо русского. Небритое, прокопченное. Я вскинул винтовку, но выстрелить не успел, лицо нависло, прижало меня к земле, а потом отвалилось в сторону. Надо мной стоял немецкий солдат с дымящимся автоматом, а в следующую секунду упал и он. Эти варвары использовали средневековое оружие – штыки.

Еще одно искореженное ненавистью лицо с ножом. Каким-то чудом я успел уклониться, втиснул ему пальцы в рот и рванул изо всех сил. С хрустом разорвалась щека, обнажив зубы до самого черепа.

— Собака!

Выстрелом в упор отбросил еще одного.

Пули начали жужжать со всех сторон, без разбора врезаясь в наших и русских. Что они творят?

Я бросился назад, вон из завода, только бы удрать из пулеметного огня. Вместе со мной еще десятка два солдат.

— Они по своим стреляют!

И потом наружу начали выбегать остальные. Атака провалилась.

— Отходим!

Я бросился прочь изо всех сил, а за нами с победным воем устремились русские. Они стреляли нам в спины, и пули свистели со всех сторон, грохотали бронированными ногами танки. Было страшно оглянуться, надо просто удирать – со всех ног. А в плену отрежут уши и нос.

За углом я свалился в воронку, на дне лежало несколько трупов. Зарыться под них, забиться и прижаться всем телом в землю, вдруг не заметят.

Наверху уже тарахтели дизели, слышался топот ног. Сердце билось отчаянно. Сейчас заметят, вот сейчас… От мертвецов воняло гнилью, желудок выворачивало наизнанку, но это было единственным спасением. И, когда моторы стали слышны далеко впереди, я осмелился высунуться. Никого.

Нужно было пробиваться к своим, я выкарабкался из воронки и пригибаясь побежал вдоль стен, нырял в проломы, падал и полз по-пластунски при каждом подозрительном движении или звуке. В любую минуту меня мог увидеть снайпер или случайный русский патруль. Но мне повезло и на этот раз. Часа через два по компасу вышел на ту самую площадь, где нас обстреляли вчера. Трупы по-прежнему заполняли ее – да и кому пришло бы в голову убирать их. Пришлось снова зарываться в мертвецов и осторожно ползти. Я понятия не имел, остались ли там русские пулеметы или они уже сменили позицию, так что поминутно ожидал, что вот-вот прозвучит тяжелый металлический звук очереди.

— Стой! Кто такой? Документы, — часовой направил на меня автомат.

— Пятая, Носорог… — я едва держался на ногах, — только что с тракторного.

Часовой молча опустил дуло и отошел, потом бросил через плечо:

— Тебе в госпиталь надо.

Я добрался до своей палатки и рухнул в тяжелый сон. Слышались крики на чужом языке, полыхало, меня качало и несло по огненным волнам – прямо на русских. И я ничего не мог с этим поделать. Из последних сил рванулся – и проснулся.

В палатке вокруг бензиновой печки сидело еще несколько солдат, молча ели из походных котелков.

— Проснулся, — заметил Карл и подвинул мне котелок, — ешь, тебе оставили.

Я вспомнил, что не ел со вчерашнего вечера, но совершенно не хотелось. Голова гудела в раскаленных клещах.

— Хорошо нас помяли, — покачал головой Карл, — из тысячи только двести вернулось. И ни одного танка. Их на мины загнали.

— Они там по своим начали стрелять, — прошептал я, громче говорить не мог из-за страшной головной боли, — для них люди навоз.

— Что есть, то есть, — подтвердил Шульц, — на пулеметы целые роты бросают, просто давят массой. Знакомый пулеметчик рассказывал, как его товарищ с ума сошел после того, как два часа подряд русских отстреливал – прямо как в тире. Он стреляет – а они все лезут и лезут, лезут и лезут. Вот он потом с ума и сошел.

— Сойдешь, да…

— Но от тракторного командование не отступится, они там танки ремонтируют.

— Да, я видел, прямо посреди боя.

— Во люди… никого не жалеют.

— Ты бы сначала отмылся, а то как из помойной ямы вылез.

Я подполз к зеркальцу на стене палатки. И испугался черного человека с провалившимися глазами, с залитым спекшейся кровью лицом.

— Из Носорога кто-то остался?

— Не знаю. Но вас на переформирование отправят в любом случае. Если только человек десять и осталось. Говорю же, вас туда больше тысячи пошло, а вернулось едва ли человек двести. Покромсали там вас, покромсали…

Теплая вода струилась по телу, постепенно возвращая способность связно мыслить. Что же, Отто, Кнут, Филипп… все погибли, должно быть. Русские сволочи! Я буду их давить изо всех сил, пока жив. Недочеловеки, кем они себя возомнили! Им в лесах надо жить и не мешать нормальным людям. Но здесь мы их раздавим, как вошь – прижмем к ногтю – и раздавим – чтоб кишки выползли. И мы эти кишки с их собственным дерьмом им же в глотку и запихнем. Пусть жрут дохлятину, а то и вовсе подыхают – не жалко.

***

Прошло три дня. Голова гудела меньше, в медчасти сказали, что была легкая контузия. Из Носорога уцелело всего четверо, в том числе и я. Уезжать на переформирование я категорически отказался, так что меня приписали ко второй пехотной Молот. На тракторный делалось еще несколько рейдов, но все они заканчивались провалом. Похоже, русские стянули туда свои лучшие силы. Молот же тем временем готовился на глубокий прорыв.

Это было вечером, боевая вводная проста: прорваться как можно дальше в город и занять там позицию как плацдарм для дальнейшего прорыва. Мы прошли всего пару сотен метров, а затем оказались под кинжальным огнем. Никто не ожидал, что русские окажутся так близко, по разведданным, они находились как минимум в километре от штаба.

— Мы под огнем, они совсем близко от вас! – кричал радист, пытаясь переорать звуки боя. – Да, тут всего пара улиц. Просим подавляющий огонь, подавляющий огонь!

Через минуту на позиции русских обрушился минометный ливень. Я лежал за бетонными завалами, и подо мной дрожала земля. Этот ад продолжался полчаса, не меньше. Никто бы не уцелел после такой мясорубки. Но, когда мы поднялись, нас снова прижал шквальный огонь. Это не поддавалось никакому здравому объяснению, словно бы и не было никакого обстрела.

С той стороны что-то кричали на русском и громко хохотали. Эти свиньи издевались над нами.

— Гранатами по окнам, а потом штурмуем. Раз, два…

Десятка два гранат метнулось в воздух, один за другим прогрохотали взрывы.

— Вперед, вперед, вперед!

Мы с ревом рванулись на штурм. Окна моментально ощетинились шквальным огнем, но мы уже были близко. Я прижался к стене под оконным проемом, над самой головой стучал русский ППШ. Бросок гранаты заткнул его. Теперь поднять себя и перевалить через окно внутрь.

Но как только я поднялся, почти в упор прозвучали залпы. Каким-то чудом одна из пуль лишь задела ухо. Я отпрянул и снова вжался в стену. Сколько же их там?

Мы откатились назад. Из окон слышалась издевательская брань на русском и изуродованном немецком.

— Пора их выкуривать. Надеть противогазы, приготовить газовые гранаты.

Через минуту все впереди застило белоснежным хлорным дымом. Под его прикрытием мы подобрались к дому, швырнули в окна гранаты, несколько очередей внутрь – и прыжок в неизвестность. В противогазе дышать было трудно, сквозь дым ничего не видно. Но и русские нас не видели, не открывали огонь, видимо, боясь попасть по своим.

А когда дым немного рассеялся, мы увидели, что внутри… никого не было. Ни одного русского. Только мы.

— Черт, куда они делись? Ни одного убитого.

— Наши потери?

— Пятеро.

— Да у них подземные ходы тут, что ли?

И тут стало по-настоящему страшно. Русские могут возникать буквально из-под земли и проваливаться сквозь землю, в любой момент и в любом месте. А нам останется только ждать.

Начал опускаться мелкий снег.

— Ну что замерли? Вперед.

— Может, «тяжелых» вызовем?

— А ты что, в штаны навалил — без «тяжелых» воевать разучился?

Мы осторожно вышли из здания, прижимаясь к земле и стенам, продолжили продвижение, готовясь в любой момент отразить атаку. Подбитый Менделеев с покореженными ногами, бесформенные трупы – один на другом – расплылись на дне воронки, неразорвавшаяся бомба наполовину вошла в мерзлую землю, тарахтит вдали пулемет, гудят разрывы – где-то идет бой.

Неожиданно из-за угла, окутанные черным выхлопом, вывалились русские панцеркляйны. Несколько секунд мы в оцепенении стояли друг против друга, а потом одновременно открыли огонь. Но что может автомат против брони! Кто успел – откатились за угол, но человек двадцать наших осталось лежать на бетонных обломках.

— Давай внутрь, а то раздавят!

Мы устремились в пролом одного из домов и вовремя: вслед ударили изо всех пулеметов. Всего несколько шагов – а уж сверху и спереди затрещали ППШ.

— Черт, они повсюду! Вот дерьмо!

— Вызывай «тяжелых», а то в клещи попадем!

Радист отчаянно терзал рацию, мы отстреливались, как могли, но были слишком хорошей мишенью. Потом нас стали закидывать гранатами. Все заволокло пылью и каменной крошкой, и в этом облаке жужжали раскаленные осколки.

— Ах вы сволочи!

— Санитар!

— Давай попробуем в обход!

— Теперь только назад, они все проходы закрыли!

— Куда назад, на пулеметы?!

— Закидаем гранатами и будем прорываться!

— Санитар!

— Сейчас «тяжелых» пришлют!

После этих слов все воспрянули и открыли огонь с удвоенной силой. На минуту даже показалось, что русские смешались от такого напора, по крайней мере, ППШ немного поутихли. Но только на минуту. Потом они пустили в ход лучевую пушку – страшное оружие. Белый гудящий луч раскаленной бритвой срезает все живое, человек разваливается пополам, но из оплавленных сосудов не вытекает ни капли.

— Папа говорит, что в жизни нет поражений, есть только опыт. И если что-то не удалось однажды, всегда важно найти силы для второй попытки.

— Наверное, он прав. Пока ты жив – ты обязан бороться.

— Каждому дается второй шанс?

— Некоторые просто ждут этого шанса, а другие сами делают его. В этом разница между теми, кто добивается своего и теми, кто всю жизнь проводит на задворках.

— Неужели нельзя просто жить? Обязательно чего-то добиваться и постоянно мучиться оттого, что не добился?

— Нет, вовсе не обязательно. Большинство живет именно по такому принципу. А ты бы как хотела?

— Я, наверное, неудачница, — Марта натянуто улыбнулась, — на заводе…

— В таком случае, рядовой – тоже не головокружительная карьера.

— У вас в армии можно выслужиться, а у нас уже старики работают, так всю жизнь и простояли у своих станков.

Я наклонился к ней, прикоснулся к щеке.

— Ты лучше всех, мне никого не надо, кроме тебя.

В лицо брызнули ошметки крови, рядом плюхнулся обрубок руки с зажатым в мертвых пальцах автоматом. Прямо над головой отрикошетила автоматная очередь.

— Гранаты к бою!

Я бросился назад к пролому, туда, где стояли панцеркляйны, отжал кнопку запала и выбросил гранату в дыру, под бронированные ноги. Взрывы прогремели один за другим, а когда осел дым, две машины оказались опрокинутыми на бок. А тут и «тяжелые» появились и с ходу открыли плотный огонь из бомбометов. Мы расстреляли всех, кто пытался выбраться из полыхавших панцеркляйнов. С другой стороны улицы сунулись было русские, но бомбы охладили их пыл.

— Так вам и надо, свиньи!

— Рано ты радуешься, они еще вернутся. Здесь за каждый дом грызутся, как за город. У них по реке снабжение хорошо налажено, а нам скоро последние пути перекроют.

Но пока дом оставался за нами, нужно было закрепить успех, занимать другой.

Под прикрытием «тяжелых» мы пересекли улицу, прижались к стене.

— Может, тут и нет никого?

— Просто ближе подпускают, чтоб в упор.

«Тяжелые» двинулись вперед, а мы, вжавшись в кирпичные обломки, по-пластунски стали пересекать улицу. Когда до дома впереди оставалось метров десять, с верхних этажей грохнул первый залп. Но «тяжелые» уже успели вбежать внутрь, там завязалась жестокая перестрелка.

— Быстро! Вперед! Не останавливаемся!

Я всем телом рванулся в дверной пролом, сбил с ног русского, выстрелил ему прямо в лицо, плазменный сгусток превратил голову в оплавленное месиво. По каске чиркнуло, оглянулся — и едва успел увернуться от следующего выстрела. Но «тяжелый» прошил стрелка пулеметной очередью. Окровавленные ошметки ватника вырвались у него со спины. А с верхних этажей уже стучали ППШ.

— Лестницу, занимаем лестницу!

И сразу несколько гранат полетели на лестничную площадку. Не дожидаясь, когда уляжется дым, мы устремились вверх по разрушенным ступеням и нарвались на плотный огонь. Убитые покатились вниз, остальные отступили на первый этаж.

— Черт, их так просто не взять.

— Танками бы их – да по окнам!

— Нет, подкрепления больше не будет. На остальных участках не легче.

Со звоном запрыгали по лестнице гранаты. Я едва успел нырнуть за какой-то железный лист. Грохнуло – и осколки забарабанили по железу. А вслед за тем раздался дружный рев – и из дыма показались русские. Я высунулся из своего укрытия и стал стрелять без разбора. Выстрел – шипение, перезарядка, выстрел – шипение, выстрел… Со всех сторон загремело, затрещало, пули барабанили по листу железа, фонтанчиками врезались у самого лица. Сзади загрохотал тяжелый MG, русские смешались, их дружный огонь захлебнулся, а потом они и вовсе бросились обратно на второй этаж, оставив с десятка два раненых и убитых.

— Так их, собак!

Среди обломков корчилось несколько человек. Я наклонился над одним. Исхудавший небритый мужик с лицом, будто вырубленным долотом из куска дубового полена. Крестьянин – ну куда он с нами воевать сунулся? Он что-то хрипел, протягивал мне руку. Стало до того мерзко, что я не выдержал и придавил руку сапогом. Почувствовал, как ломаются пальцы. Потом выстрелил в голову. Пять минут назад он хотел убить меня, но я убил его. Все просто.

Медленно опускались тяжелые осенние сумерки. Русские предприняли еще одну атаку, но и она захлебнулась. Контратаковать не стали: по радио передали приказ до утра продержать первый этаж, а утром обещали подкрепление.

Немецкие трупы сложили в отдельной комнате, русские же просто выбросили на улицу. Пыль осела и покрыла серым слоем все вокруг – остатки мебели, нашу одежду, лица. Разломали шкаф и развели костер прямо в комнате. Сверху слышалась чужая речь, и это сильно давило на нервы. Только бы ночью не пошли в атаку, а то перестреляют сонных, как котят. Если вообще возможно уснуть в такой обстановке.

И с каким наслаждением мне показалась возможность вытянуться во весь рост на походной постели в штабной палатке! Вспомнилась и моя комната в Мюнхене. Сейчас там не стреляют, мимо, должно быть, снова проходит поезд, и чашки в шкафу едва слышно позвякивают. Я представил, что лежу на кровати с закрытыми глазами, свет газового рожка приглушенно струится сверху, не добираясь до самых дальних углов, стоит перегоревший компьютер, на столе газета и фотография Марты. И нет никаких русских, нет ни гари, ни выстрелов, не слышно дальних разрывов на другом конце города, не лежит рядом винтовка на боевом взводе, не стоят сонные часовые у каждой комнаты, и не продирает до костей осенний заморозок.

Пожевав черствой копченой колбасы, я вжался в стену и закрыл глаза. Дневное напряжение спало, и глаза теперь слипались в тяжкой дремоте. Но уснуть было страшно: в любой момент русские могли начать новую атаку. Пусть и часовые поднимут тревогу, пусть сработают мины на лестнице, да только спросонья не сразу разберешься… не сразу…

И все-таки сон одолел. Не знаю, надолго ли. Потом будто кто-то толкнул. Я проснулся. Тлели багровые угли, вокруг сгрудились спящие тела. Была ночь. Сверху не доносилось ни звука. Может, просто спали, а быть может, готовили ночную вылазку. Но они тоже люди, им спать надо когда-то. А вдруг у них есть те, кто днем спит, а ночью выматывает противника боем! По крайней мере, я бы сделал именно так. Сейчас ночь или уже скоро утро? Утром обещали подкрепление. Хорошо бы панцеркляйны – тогда мы быстро из русских весь дух выбьем. Надо написать письмо Марте. Вот только выберемся отсюда – сразу напишу. Пусть меня не забывает, а уж когда я вернусь… Если вернусь. Пережить бы завтрашний день, а потом еще день и еще. За сегодня человек сто уже потеряли, почти половину. Завтра столько же – и кто сказал, что среди них не будет меня? Через три дня так от нас никого и не останется – как от Носорога.

Ночью я несколько раз проваливался в тревожное забытье, потом казалось, будто рядом русские – тихо крадутся в темноте со штык-ножами, чтобы зарезать нас. И тогда хватал винтовку, целился в пустоту. Но все было тихо. А под утро наверху загрохотал пулемет. И это было уже не во сне.

— К нам идут.

— Подкрепление.

— И это все, что они могли прислать?

Я посмотрел в окно, но сначала ничего не увидел. На черный город за ночь легла тонкая пелена снега, освежив закопченное утро. И потом среди заснеженных руин показалось едва заметное движение: с десяток человек в маскхалатах двигались в нашу сторону, укрываясь от пулеметного огня. Через несколько минут они были внутри.

— Десятая штурмовая группа, прибыли для зачистки.

Похоже, мы поторопились с разочарованием в количестве: эти брали качеством. Профессиональные штурмовики, натасканные для городских боев. Два легких пулемета поддержки, огнемет, снайпер и, кажется, сапер.

— На втором этаже засели, гады. А там, может, и на третьем и четвертом. Количество не известно, но не меньше пятидесяти осталось. На лестнице наши минные ловушки.

— Хорошо, — на каменном лице командира группы не проявилось ни малейшей эмоции, — работаем по обычной схеме. Сначала второй этаж, потом они будут отступать наверх, там все то же самое. Ваши «тяжелые», — он обратился к нашему майору, — сразу за нами, потом вы зачищаете комнаты на этажах. Группа закрепления и санитары идут сзади.

Майора перекосило: еще бы, им командует какой-то обер-лейтенант. Но при данных условиях пререкаться было глупо, все звания остались там, в штабах, а здесь, в изуродованной вымерзшей, комнате все решал опыт.

— Готовы? Вперед!

Перепрыгивая через ступеньки с ловушками, мы понеслись наверх. Туда уже полетел град гранат штурмовиков. Задрожали стены, со всех сторон посыпалось, заволокло дымом, а уж штурмовики поливали огнем все впереди. Грохот поднялся оглушительный.

— Огнемет!

И гигантский огненный столб погрузился в жирную черноту дыма. Не дожидаясь, когда осядет гарь, штурмовики исчезли в дыму. Мы рванулись за ними, но в кромешной мгле абсолютно ничего не было видно. Чтобы не попасть по своим, я попытался сориентироваться на русские голоса, но грохот стоял такой, что, кроме отдельных криков, ничего различить было невозможно. Из комнаты справа выбежал русский, едва не сшиб меня с ног. Я свалил его прикладом и прожег дыру в груди. Сам едва не споткнулся о еще тлеющий скорченный труп: огнемет поработал знатно. Бой уже слышался на третьем этаже, но надо было до конца зачистить второй. Граната в комнату, огонь из винтовки – и внутрь, готовый ко встречной атаке. Граната в комнату, поворот, огонь из винтовки, поворот, граната, винтовка…

— Чисто!

— Чисто!

— У меня чисто!

Но только на второй этаж я израсходовал все гранаты. Штурмовикам выдавали их штук по двадцать, нам же от силы шесть-семь. Да и винтовка – не автомат, плотного огня не обеспечить.

«Тяжелые» уже грохотали пулеметами на третьем этаже, когда мы поднялись туда. Среди горящих головешек мебели метались уцелевшие русские. Мы расстреляли их без труда – прямо как в тире.

— Еще группа в подвале засела, — подошел командир штурмгруппы, — по запасным лестницам спустились. Будем выкуривать?

— На черта они нам? – ответил майор, — пусть группа закрепления взрывчатку заложит – и похороним их там, как собак.

— Дело, — согласился обер-лейтенант, — чем людей класть, подорвем несущую, пусть все крыло на них упадет.

Мы залегли на безопасном расстоянии от дома, и, когда сапер крутанул машинку, левая часть здания оглушительно обрушилась вниз. Облако дыма и пыли заволокло все вокруг.

— Капут крысам.

Дальше дом держать было бессмысленно, нужно было продвигаться вперед.

— Впереди квартал весь занят русскими, мы как раз туда, — сказал обер-лейтенант, — у нас там еще несколько групп работать будет через полчаса. Дивизионные минометы обеспечат огневой вал, а потом и наша очередь наступит. Но засели уроды крепко, надо будет с угловых начинать, чтоб весь квартал в клещи взять. Если отобьем за два дня, то уже хорошо будет. Но это вряд ли. Там все в траншеях и переходах.

— Присоединяемся, — сказал майор, — еще сутки сможем повоевать, потом, судя по всему, за пополнением придется возвращаться.

— А как насчет пожрать, герр майор?

— Вот доберемся туда – там и пожрете. «Железный» паек разрешаю взять наполовину, у кого из сухого не осталось. Только половину! Не известно, как там все будет.

— Радио, сообщи, что мы к десятой штурмовой примыкаем на сегодня.

Мы осторожно перебрались к соседнему кварталу. Вся улица то ли в завалах от бомбежек, то ли специально против танков баррикады возводились. По крайней мере, танкам здесь точно не развернуться, даже американским шестиногим. С обеих сторон велась вялая перестрелка.

Как только мы опустились в траншею, раздался свист, а через пару секунд в небо поднялся первый взрыв. Куски земли и камней взвились в небо. За первым прогремел второй, третий… И наконец взрывы слились в один сплошной грохот. Небо заволокло дымом и пылью, а под нами тряслась земля.

Обстрел продолжался не меньше четверти часа. Когда легла последняя мина, повисла оглушительная тишина. Я поднял голову. От углового дома не осталось практически ничего, только разрушенные стены. И все вокруг изрыто воронками.

Затарахтели дизельные сервоприводы, к развалинам двинулись панцеркляйны, на ходу стреляя из тяжелых пулеметов. И руины ожили – сначала отдельными вспышками, а потом — непрекращающимся огнем со всех этажей. Невероятно, до чего живучи русские.

А потом показался небольшой отряд легковооруженных солдат. Они шли, не пригибаясь, во весь рост – прямо навстречу шквальному огню. Но кроме этого в них было что-то странное… неестественные движения, дырявые каски… Отряд двигался справа наискосок и, когда приблизился к нам, я не мог поверить своим глазам: серые лица с отвалившимися кусками плоти, а то и вовсе обнажившиеся черепа, вытекшие глаза, истлевшая форма…

— Мертвые в атаку пошли, — перехватил мой взгляд сосед по траншее, — я сам раньше только слышал о таком, а теперь своими глазами увидел.

— Какие мертвые? Настоящие… трупы?

— Они ничего не понимают, только идут. Все равно не живые. Их бокор ведет, где-то неподалеку сидит и ведет. Как кукол. Нельзя убить того, кто уже мертв.

Что-то не складывалось у меня в голове, но вот они, мертвые, бредут по улице, дергаясь от попадавших в них пуль. Должно быть, русские с той стороны ничего не могут понять. Если боевой мощи от мертвецов ожидать не стоит, то психику раздавит – это уж точно.

— Ждем сигнала, ждем сигнала, — по траншее пробежал наш майор.

Все сжалось внутри, как это всегда бывает перед атакой. Сейчас нужно будет поднимать свое тело из укрытия, петлять и молиться, чтоб не в тебя.

И пронзительно задребезжал свисток.

— Вперед!

Не разбирая дороги, рвануться всем телом – от воронки к воронке, от завала к завалу. Поскорее прижаться к земле и на несколько секунд ощутить себя в безопасности, знать, что сейчас тебя не убьют, а в следующую секунду снова дышать смерти навстречу. Рядом тоже кто-то бежит, но кто – не понятно, да и не важно. Со второго этажа ведут огонь прямо в твою сторону. Упасть на колени – и выстрелить туда. И еще раз. И еще. Точка подавлена. По железному листу барабанят пули, осыпают каменной крошкой. Вот дробь прекратилась: перезаряжает. Скорее к другому укрытию. А вот и конец улицы. До дома всего пара метров, внутри уже поработали «тяжелые» и штурмовики. Остается проверить все комнаты.

— Кидай, кидай гранату!

— Закончились!

— Держи!

Рывком дверь на себя, граната полетела внутрь, дверь захлопнуть. Но ее все равно вырвало взрывом. В комнате корчится тело с оторванной головой. Подобрал уцелевший ППШ, очень кстати.

Потом быстро на второй этаж. Не дать опомниться ни себе, ни русским. Стремительно, напролом. Под ногами каменные обломки и мягкие трупы. Поворот – длинная очередь из автомата, поворот – очередь, поворот – очередь. За дымом и пылью вообще ничего не разобрать, слышны только крики – на русском, немецком, просто хрипы… По встречным всполохам огня можно определить противника – и тогда длинную очередь туда. И быстро прижаться к противнику, чтоб не опомнился, получил свою смерть в упор.

— Тяжелой плазмой давит, гад.

На четвертом этаже нас встретила оборонительное плазменное орудие. Русские развернули ее в сторону лестницы и забаррикадировались чем попало, так что и гранатами не достать. А за баррикадой еще с полтора десятка автоматчиков засело. Тут еще с противоположной стороны улицы русские двинулись в контратаку. В пролом окна мы видели, как танки Менделеева сминают нашу оборону в только что занятых траншеях.

— Сейчас в клещи возьмут…

— Смотри, в штаны не наделай.

— Отходить надо.

Бой звучал уже на первом этаже. Русские в соседней комнате воспрянули и с победным криком сорвались в атаку. Я расстрелял весь диск ППШ, уложил двух, но нас все равно смяли и отбросили на третий. Дальше они не рискнули, со второго этажа нам на помощь вышли «тяжелые», отогнали русских наверх.

— Что там внизу?

— Внизу дерьмово, придется пробиваться.

— Запасных выходов нет?

— Замуровали все, чтоб легче оборонять было.

— Так где саперы из закрепительной были? Подорвать все – и  выйдем через пролом.

— Поздно, дом уже в окружении. Пока главные силы не подтянулись, еще можем попробовать, а потом уж только в плен или молиться.

Я оглянулся. Нас осталось человек десять-двенадцать, еще трое «тяжелых». Разве можно пропереть против танков? Вдруг так просто стало и ясно: сейчас мы погибнем. Вот так и умирают. Ты просто ничего не сможешь сделать, со всех сторон обрушатся пули – и несколько обязательно попадут в тебя. Я много раз видел смерть за эти месяцы, и сам убивал, но смирял себя мыслью, что солдат всегда должен готов погибнуть; а вот теперь предстояло умереть самому. Нет, я не заслуживаю судьбы, которая меня ожидает. Что я делаю здесь, в этом чужом разрушенном городе на чужой реке? Я защищаю здесь Германию?!

Этажом ниже уже грохотали тяжелые ноги русских панцеркляйнов.

— Слушай мой последний приказ, — лейтенант, единственный офицер среди нас, расстегнул кобуру и вытащил пистолет с гравировкой – наградной, — каждый за себя. Кто хочет жить – суда ему от меня не будет, но оружие сдайте, нам оно пригодится.

Оружие никто не сдал. Мы отошли в темную глубь коридора, готовясь открыть плотный встречный огонь, только один солдат остался стоять.

— Сдается что ли?..

Но он деревянными движениями вытащил какую-то фотографию, разорвал ее, приставил автомат ко лбу. Его почти безголовое тело еще несколько секунд стояло и не падало.

Сердце колотилось бешено, но вместе с холодной уверенностью в скорой смерти пришло и странное спокойствие. И, когда из дыма черной громадой вышел первый панцеркляйн, мы ударили залпом. Чиркнули искры по закопченной броне. На нас смотрело глубокое жерло бомбомета, затем – мне показалось, что бесшумно – медленно вырвался сноп огня, я видел, как летит вытянутая черная бомба, как играют на ее пузатых боках отблески пламени. Она упала всего в паре метров от меня, раскололась ее черная оболочка, ослепительно белое разлилось оттуда. А потом раскаленная волна швырнула меня о стену.

Окурки на едва замытом от крови полу. И меня качает, меня куда-то несут. Вдруг вспомнилось все. Темный коридор и панцеркляйн с бомбометом. Резкая боль врезалась левую ногу, пронизала все тело до самой головы. Кажется, я закричал, но без голоса.

— Пришел в себя.

— Плохо. Придется так резать.

Что резать? Я хотел осмотреть себя, но лежал на животе и никак не мог перевернуться, тело не слушалось.

— Лежи, солдат, лежи. Придется терпеть.

Меня привезли в какую-то комнату, ледяную и залитую светом. Кажется, перенесли на стол и начали привязывать.

— Что… что делаете… вы что?

— Молчи, молчи, — звучал строгий уверенный голос.

— Что, совсем ни капли морфина?

— Ни грамма. Так, жгут… ретрактор, листовую пилу… хорошо.

Ногу потянули, будто что-то сдирали. Через минуту страшная боль резанула по нервам. Я рванулся, но ремни держали прочно.

— Сволочи!

— Ори, ори громче, солдат!

А пылающую ногу стали тянуть, рвать, терзать.

— Сволочи! Палачи!

Послышался звук – будто что-то пилили, снизу нахлынула тягучая черная боль.

В темноте лица Марты было не видно, а вдали за желтым туманом пятнами светились фонари. Мы шли по набережной Изара; плескалась вода и на том берегу блестели огни города, не хотелось произносить совершенно никаких слов.

Марта подняла что-то и положила его под каменный парапет.

— Когда ты уедешь, я буду приходить сюда и смотреть на этот камешек. И вспоминать, как мы однажды ночью ходили здесь. Но трогать его не буду. А когда ты вернешься, мы придем сюда вместе, и тогда я его возьму. И мы вспомним эту ночь, но все будет позади.

Пахло какой-то медицинской гадостью. Я почти пришел в себя, укутанный чем-то белым. Потом понял, что это простыня. Нога пылала, но, кажется, я смог пошевелить ею. Потом приподнял голову. Под простыней бугрился окровавленный обрубок. До колена. Отрезали. Но когда я снова откинулся на подушку, то чувствовал отрезанную ступню. Мне стало страшно.

— Меня тоже покромсали, — послышался голос с соседней койки, — сразу две оттяпали. Зато жить будем, теперь уж точно будем.

— Зато жить будем, — прошептал я.

И стало так тихо и спокойно, после грохота и грязи последних дней. Шелестел за окном осенний дождь, а почти над самой головой из рожка приглушенно разливался газовый свет.

11 августа 2013

Похожие статьи:

Рассказы → Мифы