Заря Рождества

ЗАРЯ РОЖДЕСТВА.                                                                                                 

 Мрака я увидел совершенно случайно. Сидел в гостях, на кухне, пили с приятелем пиво, трещали о чём-то. В углу, позади меня висел на железных креплениях телевизор, включённый для фона. Как раз показывали новости – надо же, всей стране про Мрака сообщили, да ещё и показали рожу его, постаревшую и обрюзгшую, со свисающими на воротник щеками. Вообще в своём городе Мрак, конечно, рулевой, но – невидимый, если вы понимаете, о чём я. Он так до сих пор там и живёт – ведь верно когда-то мать моя говорила, что  дальше Загородного он никогда нигде и не был.
 А тут – засветился. Сынишка его, шестнадцати лет, то ли пьяный, то ли под чем-то поинтересней, въехал на папашином джипе в остановку, двух человек задавил. У Мрака, говорили, чуть ли не сердечный приступ.
 Вывернув шею, я смотрел на экран, забыв обо всём вокруг. Да и не было передо мной тогда ничего, кроме того, что уже было, уже произошло и давно закончилось…
 Да нет – только началось тогда.

 …Старика я увидал вечером. Темнело очень быстро.
 Вообще, я так чётко это всё помню, хоть и двадцать лет прошло, будто… Ну, словно память моя, от меня же в тайне, каждый день всё проигрывает заново, что б ни за что не забылось.
 Погода была непроглядно пасмурная, но без тумана. Окружающий мир был необыкновенно прозрачным особенной осенней дождевой прозрачностью. У заколоченного тучами неба свой странный свет – дома, деревья, улицы расцвечиваются самыми разными оттенками, но вся эта красочность беспросветно мрачная, напрочь сырая. Так и кажется, что целый мир сейчас на твоих глазах осыпится, как штукатурка.
 В такой вечер очень хорошо сидеть дома, с ногами на диване, по шею закутавшись в плед, и смотреть телевизор. Но всё на это я и надеялся, когда помою посуду и по-быстрому разберусь с домашним заданием. Отец никогда не забывал мне о нём напомнить, но проверять никогда не совался, видимо, совестясь. Так что я делал вид, что упорно горблюсь за тетрадками, выжидал определённое время и в совершенном довольстве собой заявлял, что всё готово. На том мои повседневные обязанности и завершались. Удивительно, но мне почти всегда везло. Я успевал списывать ран утром и на переменах, и никогда не попадался на горячем. 
 У отца был свой заскок насчёт образования. Он очень упёрто верил, что я до чего-нибудь доучусь. Я-то был убеждён, что всё знаю лучше его. У отца было два образования, об этом я отлично был осведомлён, потому что каждую неделю, во время скандала (они исполнялись, как по расписанию) мать этими образованиями отца особенно костерила. Два-три года, что я вполне уже осознавал себя, отец то сидел дома, то работал где-то два, много три дня. На эти-то мимолётные заработки мать злилась едва ли не больше, чем на безработицу. Только последние полгода, как отец крепко-накрепко засел продавцом в ларёк дяди Стаса, он же – Мрак.
 Так его называли, думаю, ещё со школы. Фамилия у него –  Марков и из неё как-то вывели Мрак. Наверное. Я, кстати, так никогда отца и не расспрашивал об этом. Но дома он дядю Стаса иначе и не называл – Мрак да Мрак.
 Был он старинным отцовским знакомым, жил в том же доме, что и мы, только мы на первом, а он на втором этаже. Не знаю, почему, но с раннего детства я как-то совершенно был уверен, что он…  Ну, как бы существо другого вида. В таких словах я, конечно, не определял, да и вообще не задумывался над какими-то определениями, но для меня было очевидно, что вот есть я, мама, папа, ещё всякие люди – и это взаправду люди.  А сосед дядя Стас – это кто-то совсем другой. Это было самое изначальное, молочное впечатление и я никогда никому его не поверял, видимо потому, что думал, что так оно и должно быть. Тем более такие, как дядя Стас, и ещё были. Видел я на улице кого-нибудь и будто кивал себе мысленно – вот, идёт кто-то другой… 
 Хотя я и до сих пор не могу сказать, в чём было отличие. Мрак был, в общем-то, абсолютно зауряден – маленького роста, очень говорливый, бесконечно чего-то шутящий и сам тут же смеющийся. Но я его на дух не переносил. В раннем детстве вообще его боялся и даже помню, что всегда начинал реветь, когда он ко мне совался. А совался он постоянно, с тупой настырностью. Подросши, я уже понимал, что от Мрака мы как-то зависим. Отец много ему был должен, хотя тот никогда не лез с напоминаниями. Даже наоборот, чем больше ему были должны, тем больше он распалялся в дружеских чувствах, возил отца на своей машине и вечно строил планы, куда бы мы все вместе поехали летом на море или на выходные на природу, на шашлыки. Но мы никуда и никогда так с ним и не поехали.
 К восьми годам младенческий мой страх стал меняться на весьма кровожадную ярость, которую я еле подавлял в себе, когда Мрак был в непосредственной близости. Противно было на него смотреть. Всё он мне чудился – оборотнем. То есть, смотрел я иностранное кино, где человек превращался в волка, а тут наоборот – будто какая-то очень мерзкая жаба обернулась человеком.
 Однако, ларёк был Мраков, а ларёк я любил. Несмотря на мамину ругань, я постоянно бегал туда в отцову смену и просиживал очень тихо и чинно, в полном восторге. Отца обезоруживала такая моя необыкновенная покладистость, и он так и не решался исполнить долг, прогнать меня домой, хотя и знал, что ему потом достанется на орехи. 
 В тот день, в начале ноября, у него был выходной, после суток. Я очень радовался, когда отец дома. А тут ещё и пятница – два дня без школы. Я обожал такие вечера, когда вот, наконец, все и вместе, и не надо рано укладываться, и завтра не будут меня будить (а на улице ещё темно), заставлять запихивать в себя ненавистный резиновый омлет, и… Короче, красота!
 Я сидел на кухне, грыз колпачок ручки, совершенно по-бараньи поглядывая на упражнение в учебнике русского языка и то и дело любуясь в окно на погодку. В детстве даже на самый пакостный осенний дождь можно любоваться. От тоски у меня щемило в груди, но и в этом была своя приятность.
 Тут я и увидел старика. Он вышел из нашего подъезда и остановился. Никогда раньше не замечал его тут, а в лицо знал я всех соседей. Старик был странный, я и не знал, что такие бывают. Подумал, было, что это, верно, бомж, бродяга, но тут же решил, что нет. Бомжей я наблюдал уже, а таких вот…
 Старик обернулся и посмотрел прямо на меня. Он мне почудился очень высоким, хотя умом я понимал, что самого обычного он роста. Одет он был странно. Я тогда был сугубо городским мальчишкой и все старые люди, попадавшиеся мне на глаза, носили старые, советского производства, костюмы. Но этот старик был в каком-то невообразимом плаще, с капюшоном, который показался мне ужасно тяжелым, как какие-нибудь доспехи.
 Несмотря на морось, капюшон старик не поднимал, и я мог вполне рассмотреть его лицо. Представился он мне пришельцем из какой-то очень и очень дальней земли, но нашей земли. Не помню где, когда и как, но совершенно точно я помнил, что однажды видел икону. Богородица на иконе была с очень тёмным, почти коричневым лицом. Такого же медного цвета была кожа у старика. Будто во всю свою жизнь он никогда не жил в стенах дома, под крышей, но лицо его было вечно открыто для неба – дождей, метелей и солнцепёка. От неба оно и превратилось в эту икону, которая изнутри сияла неким невидимым, но попросту оглушительным светом. Я смотрел в лицо старика, и мне хотелось и плакать, и смеяться, и будто донеслись до меня какие-то громадные, вселенские трубные звуки, поющие о чём-то волшебном, огромном и прекрасном.
 Именно всё это и именно так я и почувствовал тогда – в один миг. Никогда не было ещё у меня такого сказочного ощущения. Этот странный старик, со своим тёмным лицом, с острой и совершенно белой бородой, со своими чёрными глазами вдруг сделался для меня чуть ли не другом. Глаза его тоже были необычайными. Сколько я потом читал избитое сравнение «как угли», но, думаю, пишущие так даже и представить себе не могут, что и вправду бывают глаза-угли, раскалённые, могучие до ужаса. Огненное дыхание этих глаз я явственно ощущал на своём лице через окно!
 Старик подошёл ближе, удивительным образом улыбаясь мне – не ртом, которого и не видно было в усах и бороде, но этими своими глазами. Жутко было наблюдать, как они приближаются ко мне – жутко и восхитительно. Я встал коленями на стул, придвинулся к стеклу, подышал на него и нарисовал какую-то каракулю. Старик будто бы согласился со мной – я видел, как его длинный тонкий палец с обратной стороны дорисовал что-то к моему рисунку. От этого я чуть не задохнулся в восторге.
  — Вот родители забранятся, — произнёс вдруг старик, совсем по-детски зажмурив глаза.
 Я чётко слышал его голос – очень мягкий и очень молодой.
  — Чего?
  — Наругают.
  — А… Не – не наругают, — я разговаривал развязно, словно со своим сверстником, может, даже и ещё младшим, хотя ни с одним взрослым так не разговаривал.
  — А кто… вы такой? – я всё же отдёрнул себя – так естественно мне казалось обратиться к нему «на ты».
  — Странный человек.
  — Как это?
  — Ну, странный – значит, странствующий. Ну, понимаешь – путешествующий.
 Я точно расслышал, что он выговорил как бы раздельно: «путём шествующий». Старик очень охотно разъяснил мне и тут же, как-то в сторону, с усмешкой и нараспев сказал:
  — Странный человек пришёл… Говорит, из стран неведомых – пустить его и посадить за стол…  А вот, к слову, — он доверчиво глянул на меня, — Прежде, чем пытать – посадил бы ты меня за стол, а?
  — Есть хочется? – я был очень горд собой, что эдак быстро угадал.
  — Что есть, то есть, — старик смешно пожал плечами.
  — Родителей надо спросить, — я высунул на бок язык и чуть прикусил его зубами.
  — А впустят?
  — Пустят! – у меня уже был готов план, что я им истерику закачу на пару дней, если не пустят.
 Побежал тормошить отца. Он сидел за своим рабочим столом и делал корабли. Корабли, «подспорье» — это было единственное оправдание, которым отец пытался умаслить мать, но оно никогда не действовало. Мать корабли терпеть не могла и молотила отца краткой, но язвительной речью насчёт того, что у него ещё детство из головы не выветрилось. Правда, «подспорье» было спорным. Отец делал корабли под заказ, с одним возился долгое время, денег получал нормально, но они разлетались в неделю.
 Я же знал, что лично для него корабли – это… Уж не знаю, чуть ли не молитва. Только не такая, когда ты что-то просишь, а когда просто-напросто молишься и в самом процессе – смысл. Эта особенная отцовская «молитва» всегда завораживала меня своим запахом. От рабочего стола, затёртого, всего в засохших пятнышках клея, всегда пахло стружкой и краской. Эти запахи представлялись мне живыми, увековеченными. Я часами мог наблюдать отца за работой, как он хмурится за стёклами своих очков, как он беспрестанно дымит сигаретой и одновременно что-то насвистывает.
 Теперь, впрочем, я оторвал его от священнодействия, затряс за рукав специальной его «столярной» рубашки-ковбойки и принялся рассказывать о старике. Раздражался, что отец, отец не понимает вовсе, что я ему втолковываю.  Для меня-то всё было очевидным.
  — Какой ещё старик? Шурка, я тебя умоляю, не части. Не разберёшь тебя…
 Я ударил себя по ляжкам от негодования и начал раздельно, «для тупых» повторять:
  — Старик стоит на улице. Под окном. Там дождь. Слякоть. Ночь скоро будет! Где ему ночевать?! 
 Отец моргнул, развёл руками.
  — Нет, ну послушай… Тебе какая разница?
  — Как какая разница?! Он же старый… Что ему… на улице?!.
 Отец не нашёлся, что мне ответить. А я уж не злился, я чуть ли не боялся. Потому что страшно это было: мой отец может оставить человека на улице. Никогда раньше не было у меня подобных мыслей. Да и плевать мне было на всё эдакое. В конце концов, я обычный был ребёнок из заурядной семьи. Вокруг не случалось ничего плохого. Даже родительские скандалы не особенно меня расстраивали – они были всегда, сколько я себя помню, очень надоедали, даже временами бесили меня до слёз, но никакого противоречия с пониманием жизни не вызывали.
 А тут вдруг жутко мне стало, очень жутко, как раньше и не бывало.
 По ночам я вполне серьёзно побаивался маминого пальто, которое было на вешалке, зацепленной за край двери моей комнаты. Всё мне чудилось, что это пальто оживает в темноте и машет рукавами. Но  сейчас был другой страх, кошмарно реальный, обыденный какой-то, но которому я и не знал, что противопоставить. В одно мгновение этот страх чуть не раздавил меня.
  — Да чего ты так? – отец заметил мой ужас, думаю, даже ощутил его.
— Как чего?.. Ну, пойдём, пойдём, сам на него посмотришь!..
 Я потянул отца в кухню. Из ванной показалась мать – стирала там постельное бельё. Тут же ревизовала наши лица и поняла, что мы затеяли какую-то чепуху.
  — Что случилось? – она нахмурилась, вытирая руки о халат.
  — Да вот… Не знаю я, — отец тут же махнул на меня руками, даже на шаг отступил, вроде он тут и не причём.
  — И что? – мать посмотрела на меня.
  — Пошли с нами, тоже увидишь!
 Отца постоянно коробило от материных упрёков. Они были очень трезвыми, совершенно конкретными, а отцу какая-либо конкретика вообще была чужда. А я постоянно злился, потому что мог и мог конкретно доказать матери его невиновность. Самое простое объяснение: просто такой он и есть. Логичнее некуда! В том же году, весной, помнится, я ей это взялся втолковывать. Что больше всего меня поражало – ведь она же любит отца! – и корабли его, и всё то, за что нависает над ним и за что его ругает!
 И ещё кое-что – мать была красавицей. Значит, никак она не может быть такой, какую зачем-то вылепливает из себя. Гораздо позже, уже взрослым, я понял для себя, что эта-то красота и заставляла, даже обязывала её делать и говорить то, чего в действительности ей и не хотелось. Из-за неё, из-за красоты своей, мать должна была быть вечно недовольной всем подряд – и отцовой безработицей, и собственным бесконечным трудом, и моим нескладным и своевольным характером. Внешность обязывала мечтать  чём-то совсем ином.
 Но тогда я ещё до таких умственных изысков не дорос. И может, был более прав. Ведь тогда ещё знал я и видел, что мать – не просто со смазливым личиком и фигуркой балерины, но есть же ещё и некая глубинная, корневая красота внутри неё – такая же, как и в совсем не симпатичном внешне отце.
 И вот сейчас я чуть не прыгал на месте от какого-то радостного напряжения. Откуда-то я возомнил себе, что странный старик возьмёт, да и сделает родителей такими, какие они есть на самом деле, такими, какими они сами себя не знали, а только я один и знал.
 Я едва ли не впихнул их обоих в кухню, к окну. С улицы смотрел в дом старик – он и не подумал никуда уходить. Отец кашлянул, мельком глянув на мать. Но та ещё ни до какой конкретики не додумалась —  ждала, что дальше будет. Отец приблизился к самому окну, громко сказал старику, почти крикнул:
  — Что вам надо?
  — Интересный вопрос, — проговорил тот, как-то так глядя на нас троих, будто потешался над нами.
 Отец переступил с ноги на ногу. И тут вдруг принялся открывать оконную раму. Она уже была заклеена на зиму, но он… забыл об это, что ли. Старик ухмыльнулся, когда с трескучим стуком растворилось окно. В квартиру тут же хлынул холодный воздух, ударил мне в лицо и по коже побежали мурашки – так это здорово было. Отец даже чуть голову не высунул наружу.
  — Вы кто такой? Чего к ребёнку пристали?
  — Он ко мне не приставал! — от негодования я готов был кулаком отца пнуть!
  — Да вот какое дело, — старик, впрочем, ни капли не смутился, — Шёл я в гости, довольно издалека, а как пришёл, так из гостей меня и выперли. Не то, что пожрать, даже и выпить по случаю погоды не угостили. Чудаки товарищи – сами-то звали.
 Отец растеряно моргал из-за очков. Не знаю, что это вообще такое было, но речь, сама речь у старика была… Ну, вот будто каждое слово, это не просто слово, а… Хотя и самые простые-то были слова, но произносил он их с какой-то крохотной неправильностью – то тут не та буква, то тут. А я тогда же уверился, что это не он, а мы все неправильно говорим, коверкаем постоянно, потому и слова у нас пустые какие-то – что сказал, то и выкинул. 
  — И кто же это вас пригласил? – тон у отца вдруг изменился, как-то, думаю, не по своей воле.
  — Да вот сосед твой кореш.
 А выговорил он не то «сусед», не то «сосет».
  — Сидит тут сверху, праздник играет. Лясы точил, будто прямо меня и ждёт, да вот тебе на – не успел за порог шагнуть, как уж в шею вытурили.
 Я уже знал, о ком речь. И отец, и мать знали. Но по коверканным своим приличиям, отец всё же уточнил:
  — Что за сосед?
  — Да Мрак, — старик хохотнул, — Сам подумай, кто ж тут ещё меня в гости будет звать?
  — Всё дружки твои, — наконец, мать подала голос.
 И вдруг села на стул. Удивительно было смотреть на неё – она как-то так очень сосредоточено хмурилась, будто пыталась расслышать что-то – но где-то внутри себя. Никогда, кажется, я её такой не видел. Такой… Ей тогда было тридцать, но лицо у неё сделалось вдруг совсем детское, без постоянной складки на переносице и без плотно сжатых губ. Я тут же решил, что именно с таким вот лицом она когда-то решилась выйти замуж за отца.
 Отец же, почти высунувшись из окна на улицу, рассмеялся:
  — Что, пригласил и выгнал?
 Старик пожал плечами, мол, такая вот неурядица.
  — И далеко вам идти?
  — Изрядно.
  — Вы… иногородний? На поезде приехали? А следующий когда? Завтра?
 Старик даже и не кивал, но отец так говорил, будто ему отвечали.
  — И что же, вы тут никого не знаете?
  — Да вот вас знаю, — он вплотную подошёл к окну и так смотрел на отца… ей-богу, иногда родители вот так на меня смотрели – с такой тихой, родительской лаской.
  — Не вздумай, — мать будто очнулась, — Дима, я тебя прошу, даже не вздумай…
 Он жалостливо глянул на неё – мать сверкала глазами, хотя сама уж была уверена, что всё равно отец натворит глупость.
  — Да ведь уже темно почти, — он попробовал свою обычную нелогичную логику. 
  — Нет, ну и что теперь? – слова так и выстреливали у матери из-за зубов, — Ты не знаешь, кто это такой. Первый встречный с улицы, да ещё и приятель Стаса твоего, так что, тут всё, что угодно может быть!..
  — Да ведь и правда он там сегодня празднует… Вот тоже ещё дурь, нашёл, что отмечать, тем более теперь…
  — Не уходи от темы, Дима. Я же вижу, что ты уже надумал.
  — А что плохого?
 Мать звонко хлопнула себя по коленям.
  — Что плохого?! Двинутый ты по фазе, вот что!
  — Прекратите! – это был уже я.
 Разговор их был мне ужасно противен. Мышиный какой-то разговор – не знаю, откуда такое сравнение. Спорили они хрипловатым, яростным шёпотом, будто и вправду думали, что старик их не слышит. Вот точь-в-точь две серые мыши в щёлке у плинтуса сидят на задних лапках и свои какие-то мышиные дела перебирают.
 А это ж, блин, мама с папой!
  — Пустите его, иначе я никогда, никогда вам не прощу, — я и сам не хотел, но вышел у меня такой же злобный шёпот.
 Мать открыла, было, рот – она всё ещё была на прежней волне, но тут осеклась. Посмотрела на меня удивлённо и… такой обиженно-измученный был взгляд, и для меня это тоже было мучительно – ведь мама! – но я не мог отступиться от старика. Нельзя было этого делать.
  — Да что же это… — пробормотала мать, вдруг опустила голову и махнула рукой, — Ой, да делайте, что хотите!..
 Не глядя на нас, она залетела в ванную, прихлопнув за собой дверь, и принялась терзать простыни.
 Ох, как же плохо мне было, как стыдно и как противно, как если бы сзади кто-то толкнул меня прямо в лужу! Мы с отцом переглянулись – он тоже учился. Потом посмотрели на улицу. Старик поглаживал бороду и хмуро посматривал по сторонам. Ему, наверное, было тоже стыдно и неудобно.
  — Пойду я, наверное, —  негромко проговорил он, — Уж… извините. Правда. 
  — Нет, что вы, погодите, — отец замотал головой, — Это всё… так… Раз уж мы договорились, так как же я… Сейчас я вам открою, заходите в подъезд. Пятая квартира. Ну правда, заходите. 
 Так, по крайней мере, с этим решилось. Пока отец шёл в прихожую, я юркнул в ванную, со всей силы обнял мать, сцепив руки у неё за спиной, и вжал лицо в её живот. Да, тут надо было применит силу – уж она чуть меня не расцарапала, пытаясь оторвать от себя. Впрочем, не в первый раз. Теперь, слава богу, она быстро сдалась.
  — Ладно, всё, отцепись ты…
 Взглянула в моё лицо, вздохнула.
  — Боже, какие же вы дураки… Какие дураки…
 Отец накормил старика – разогрел ему борщ на плите. Я тут же мешался под ногами – и тарелку с ложкой достал из серванта, и холодильник открыл-закрыл, короче – по полной программе. Порывался даже хлеба нарезать, да мать пришла, надавала по рукам.
  — Только по всему столу раскрошишь! Дай сюда, она выставила на стол доску и принялась за батон, искоса поглядывая на старика.
 Он сидел на моём обычном месте. Плащ и ботинки остались в прихожей, одет он был в штаны из какой-то плотной ткани и серый свитер с высоким воротником.
  — Сами вы из какого города? – спросила мать.
  — Из Можайска, — старик отвечал со всей готовностью.
  — Это… где вообще? На севере?
  — На севере.
  — Так ведь Стас, сколько я знаю, дальше Загородного не выезжал никогда. Не знаю уж, что там у него в голове, но он… ей-богу, он трусит кошмарно оказаться где-то от дома далеко.
  — Ты откуда знаешь? – спросил отец.
  — Да уж знаю. Так где ж вы с ним познакомились?
  — Я зато много хожу.
  — Что значит, ходите? Где вы работаете?
  — Да нигде! – старик смешливо развёл руками, — То есть, по вашим понятиям.
  — Каким понятиям?..
 Я замечал, что мать хочет разговаривать со стариком, как она обычно общается с отцом, что б накрутить себя до скандального состояния. То есть, сама чем-то занята, будто бы очень важным, и слова отбрасывает от себя как бы через плечо, словно всё это ей не нужно, очень надоело, да и вообще мешает. Но теперь у неё так не получалось. Она застыла на месте, позабыв про хлеб, и глядела на старика, слегка склонив голову на бок, будто бы усиленно пытаясь разобрать то, что он ей рассказывает.
 Старик вдруг почти расхохотался, так что от улыбки распушились его усы, и сказал:
  — Милая девушка, я просто достаю разные нужные штуки. Работа – не работа, а то, что надо.
  — А… И давно вы… Стаса знаете?
  — Да чего его знать-то? Он же не книга Льва Толстого, что б его знать. Так себе парень,  не пришей кобылий хвост, больно гребешок у него петушиный. Да нынче таким раздолье, решили… хе, решили, будто бы место наверху свободно, да только их таких там и ждут, не дождутся. А сам-то, если вдруг что, самый и есть ваш Мрак самострельщик.
 Я такого слова не знал, но мать, удивительное дело, рассмеялась так, что и сама, видимо, такого от себя  не ожидала и даже рот прикрыла рукой.
  — Да, уж этот никогда себя не… А вы… вы – воевали, да?
  — А то как же? Как не воевать? – старик враз как-то очень посерьёзнел. — Эх-х, и долгая ж та война…
 Мать, конечно, про Великую Отечественную его спрашивала, но я как-то сразу решил, что она не так поняла и про какую-то другую войну старик сейчас сказал. Про такую, которая всё ещё идёт.
  — А этим-то всё абы праздновать, — старик гадливо скривился в сторону, — Праздные людишки, любят это дело, что бы ничего не делать.
  — Вот тоже ещё! – отец, наконец, вставил слово, рассмеялся, — Ну что за блажь у него сегодня? Тоже мне, седьмое ноября – красный день календаря! Всё, развалили Союз, да и вообще – Мрак-то там каким макаром?
  — Да что ж – самый их и есть праздник, — старик пожал плечами и такую уморительную скорчил рожицу, что и отец и даже мать! – улыбнулись, — Да, как же – такой день, вы что! Рождество!
  — Какое рождество? 
 Родители сидели рядышком за столом, сложив на нём руки, будто в школе за партой и расширенными, абсолютно ребяческими глазами смотрели на старика.
  — Да как и всё у них – шиворот-навыворот, — старик будто удивлялся – а вы и не знаете!
  — Как это так?
  — Ну, что русскому хорошо, то немцу смерть – так и тут. Ходят людишки задом наперёд да кверху ногами и лопочут без роздыху, так что и все с ног на голову стали, да ещё кивают на это лопотание, мол, что ж мы – глупее этих – э-э, нет! Вот так и вышло всё, как у них там написано, как им и хотелось всегда – что б всё наоборот. Когда всё наоборот, тогда и людишки вроде за людей сойдут. Когда всё кверху дном, тогда ведь и дно – небо, значит они, людишки-то, на самом, что ни на есть верху сидят и в ус не дуют, потому как не растут у них усы – вот ведь штука! Да только перевернуть всё – это одно, да нарисованное солнце хоть и греть заставишь, а говорить его не научишь. Хочется им что б и взаправду сидели они на самом верху, по-настоящему, но что кому хочется – всё равно, а будет так, как будет. И исполняются желанья только тем, кто ничего не хочет… А значит, — он будто бы подмигнул нам, — Всё будет хорошо, да?
 …По своим каким-то особенным причинам, без раздумий, старик решил ночевать на кухне, хотя отец и мямлил что-то насчёт «ну что вы!» и «у нас же комната свободная!». А старик просто составил три стула и расселся на них, закинув руки за голову и, не перебивая, выслушивал все отцовы поползновения. Тот, наконец, умолк, но зато притащил большущее одеяло и новую подушку.
 Меня отправили спать в девять часов, как сосунка, но я уж не выкобенивался. Страшно обидно было, что мне-то со стариком и вовсе поговорить не удалось. Как-то я не подумал, что мне, в общем-то, и сказать-то было ему особо нечего. Весь вечер я просидел, заглядывая ему в рот, в совершенном онемении, и просто слушал, как он играется со словами, будто рисует какой-то сказочный узор из них.
 Заснул я быстро, хотя уверен был, что назло до глубокой ночи не усну, буду ворочаться, мучиться и – страдать. За стенкой гундосил телевизор и – говорили родители. Это было не как всегда. Во-первых, удивительно, что вообще они разговаривают. Уж не знаю, о чём – но именно разговаривают! Обычно мать что-то спросит, а отец ответит или наоборот – и на том и конец. Потом вдруг мать рассмеялась, звук на телевизоре прибавили и я знал, что это – для меня. Что б я не услышал. Вот это уж был верх необычайности! Давненько они не делали свои эти взрослые дела. Я лежал под одеялом, не шевелясь, а внутри у меня всё тряслось, и голова была горячая, и дурное хихиканье одолевало, пока я слушал из-за стены совершенно непонятные и при этом очевидно ясные мне звуки какого-то шевеления, равномерного поскрипывания пружин и частого дыхания, вперемежку со всхлипами и какими-то тихими, короткими и быстрыми словами.
 Не смотря на все свои обиды и страдания, я уснул очень радостный и довольный. Пришёл в себя, когда уже все спали. В квартире у нас было тихо. Только сверху, от дяди Стаса, ещё смутно прорываются какие-то звуки…
 Рождество… Какое же это рождество? Нет, вот это, кстати, я знаю: сегодня – день революции. Где-то даже валяется старая детская книжка, в которой картинки на всю страницу, а слов очень мало. Читать её мне в голову не приходило, но картинки я рассматривал. Более или менее догадывался, что вот лысый мужик в галстуке, с руками вечно на взмахе – это Ленин. Толпы, наряженные в какие-то серые, бесформенные комбинезоны с перекрещенными патронташами (нравилось это слово) – это наши.  Воюют с какими-то не нашими, которые, однако, одеты в красивую (так мне почему-то думалось) военную форму. В победе я не сомневался. Наши, которые с патронташами, все были здоровыми, такими… крутыми, короче. А солдатики в красивой форме мне вообще представлялись какими-то подростками, может от того, что наши все были усатые, а эти – нет.
 Но причём здесь Мрак? И рождество? Про рождество я знал только то, что это – зимой какой-то праздник, в церквях.  И как оно одно к другому относится?..
 Да, какую-то гулянку Мрак сегодня устроил, да он их часто устраивает. Музыка играет: «на теплоходе музыка играет». Приезжают гости, именно приезжают, на своих машинах. И машины эти все такие новенькие, блестящие, как игрушечные – иностранные – и пахнут эдак сладко.  Правда, гости – всё больше такие же, как дядя Стас… Как это старик всё называл? – людишки. Очень мне это слово показалось подходящим. Зато, уж если появлялись настоящие люди, так на них без дрожи в коленках и смотреть было нельзя – высоченные, с большущими кулаками и с такими лицами каменными, что… в общем, не испугаются и на гранату кинуться. Это я где-то прочитал – как один солдат кинулся на гранату. Запомнилось и помнится до сих пор… Только вот за этими, настоящими, нет-нет, да и приезжает милиция…
 И сегодня несколько таких было, ещё и с женским полом. Женщины к дяде Стасу вообще мало ездили, только вот за компанию с кем-то. И все такие красивые – не как мама, до неё им всем было, как до северного полюса, но красивые – накрашенные, с огромными начёсами, шумливые…
 Все эти мысли, картинки из памяти выплыли в реальность из сна и меня за собой вынесли. Вот уже я окончательно не сплю. И светло. Светло-серебряный, матово-белый блеск луны стальными кинжалами полосовал тюлевую занавеску, разбрызгивался по паласу перед окном и доставал до моей кровати.
 Значит, дождь кончился, тучи пропали. И завтра будет пронзительно-ясный осенний день с огромным ярким небом… Ах, как хорошо, как же хорошо – и суббота завтра!
 Я подскочил с постели, высунулся за занавеску, пытаясь из-за соседних домов хоть краешек неба разглядеть. Прямо в глаза мне ударило сияние белого, очень отчётливого кружка луны. Тут мне подумалось, что и старик не спит. С чего бы ему спать, а?
 Тихо-тихо, на цыпочках, я двинулся к двери, приотворил её на полпальца. Кухня была прямо напротив. Старик сидел на одном из стульев, закинув ногу на ногу. Каким-то очень молодым он мне показался.  Лицо, такое тёмное, днём обветренное до коричневости, теперь вроде бы было белым, светлее даже его бороды. Он сидел, смотря в пол, в одну точку, с очень тихим, даже грустным выражением…
 Мне и этого хватило бы, правда. Я бы посмотрел на него с минуту и совершенно спокойный и удовлетворённый лёг бы досыпать. В это самое время оконное стекло озарилось никогда мною не виданным светом.
 Он был бесконечно мягким, этот свет. Самое чудесное, что мне довелось видеть во всю мою жизнь – улыбка спящего ребёнка, и если б эта улыбка могла излучать свет – то именно вот такой. Он был светло-золотистый сам по себе и искрился тысячами блёсток. Он двигался, как живой. Пугливо, но как бы с надеждой, что ему здесь будут рады, что позволят ему спеть здесь и раздарить себя… Этот свет проник в дом…
 Волшебное облачко колыхалось над полм, растекалось, менялось и вот, как-то так, что я и не заметил, превратилось в девушку. Сколько повидал я женщин во все последующие годы, но такую красоту зрел тогда единственный раз… Да и вообще, не человеческая, не земная это была красота. И в восемь лет я уже это осознал, сразу и во всей полноте. Я заплакал от этой красоты и так спокойно, так чудесно мне было.
 Чудесная девушка была очень молоденькой, чуть ли не подросток. Но при этом – совсем взрослой женщиной. И ребёнок, и мать – одновременно!.. Это какое-то вечное, всегда живущее существо было, и в нём – было всё.
 И, однако, я точно, точно ощущал, что девушка – очень и очень особенная. Такие, как она (а их много, я был уверен) все очень разные. Я разглядывал её с самым жадным детским любопытством. Она была без одежды, но я (сам себе не верю!) на это как-то и внимания не обратил. И вообще, это казалось совершенно естественным, и никак уж не было неприличным.
 У девушки были длинные, до пят, струящиеся лучезарными волнами золотые волосы. Не «светлые», даже и не жёлтые, а именно, что золотые – очень такого насыщенного, густого цвета. И это золото, я был уверен, было легче пушинки. Кожа у девушки была неправдоподобно белой, но не молочного оттенка (а он всегда с синевой), но как будто вся озарённая изнутри и сверкающая. На тонком, продолговатом лице – совершенно чёрные глаза. Но это не пекущие угли, как у старика. Даже и не знаю, с чем земным их сравнить. Вот если бы где-то посреди леса существовало озеро с абсолютно чёрной водой, то именно днём, под прямыми солнечными лучами, оно было бы как раз такого цвета.
 Девушка улыбалась. Это было какое-то всеобъемлющее, всепоглощающее и очень наивное счастье. И она же грустила – очень тихой неутолимой грустью, такой, какая непременно должна быть. И была спокойна, как в глубоком сне – во сне наяву! И всё это – одновременно!
 Я до сих пор всё это помню, до мельчайших деталей. Даже глаза закрывать не надо – стоит подумать, и я вижу перед собой эту волшебную девушку.
 Потом они со стариком заговорили. У девушки голос был очень тихий, почти шёпот. И вовсе не человеческий. Человек, наверное, таких звуков и производить не может. Звенящий был голос, нежный, как пение. И слышал я всё очень чётко, словно говорили они у меня в голове.
  — Слава тебе, сила, — произнесла девушка.
  — Слава тебе, заря рождества.
 Я понимал, что говорят они на своём особом языке. Он вроде бы точно такой же, как у нас, но именно, что правильный, не испорченный… И это при том, что и старик и девушка совершенно по-разному говорили, даже одинаковые слова! Девушка растягивала гласные, напирая на «а», а согласные как-то в нос произносила, ещё и с пришёптыванием. А старик, если уж точно, то вовсе так сказал: «Слово те, зоря рожества». Во всём этом был какой-то очень важный смысл, и я чуть не хныкал, потому что ничегошеньки не понимал в этом смысле. Это было крайне обидно, но делать нечего. Раз так, то можно просто наслаждаться. А слушать их – это самое настоящее наслаждение было.
  — Родился новый человек – прореки, что судит ему век.
 Старик взял руку девушки в свою. Та с готовностью склонилась к нему, в таком детском внимании, что я так вдруг полюбил её, словно она была моей младшей и сильно младшей сестрёнкой. Старик провёл по её ладони указательным пальцем и почти под нос себе (а я как-то же слышал!) начал говорить:
  — Когда родится – промыслен будет за злато врагу своему и на смерть отдан текучей реке, но не тут его время – взрастёт он и снова за злато в хоромы войдёт ко врагу своему, дорогой урочной до края земли и света за край ему путь. И в доле ему – всё Мраково злато. Так будет, заря рождества… Правь путь свой, береги его.
 Я едва держался на ногах. В отупении полного счастья дополз до кровати и выстелился на ней поверх одеяла. Еле ощущал своё тело, только в груди тихо звенела безграничная радость. Никогда в жизни я больше не испытывал ничего подобного…
 Я всё пытался повторить про себя сказочную речь старика – ведь всё же я вроде помню! А повторить вот так же, как он говорил – не мог…
 Утром я подорвался на месте, ошалело оглядываясь. Совсем уже светло. Глянул на часы, стоявшие у меня на тумбочке – десятый час. И это я-то так заспался?!
 Я выскочил в коридор с бешеными глазами. Ну да, всё уже, как обычно. Мать готовит, отец мастерит. И всё, что было… А оно было? Было оно?!!
 Да, да, да! Не приснилось, не нафантазировал – было! А значит… значит, в мире – всё возможно, значит, впереди будет что-то такое, такое!..
 Ну и как я мог успокоиться своим личным владением подобным счастьем? Ка-ако-ое там! Без секундного размышления я кинулся тут же рассказывать отцу…
 А потом всё было очень странно.
 Конечно сначала, по инерции, от меня отмахивались. И на том бы всё и должно было кончиться. Я бы обиделся, на целый день, наверное. Но вышло иначе. Меня вдруг выслушали. Со всей серьёзностью выслушали. Я вроде бы того и добивался, но… Вдруг жутко сделалось, прямо как вчера. Отец стал меня расспрашивать. Особенно интересно ему было про «всё Мраково злато». Как назло, эту фразу я особенно чётко запомнил.
 Страшно было смотреть на отца. Очень страшно. Хотя вроде бы ничего такого в нём не поменялось, но всё же… Он, кажется, и сам не знал, что это такое с ним происходит… что это такое он хочет над собой сделать… Вся его рассеянность – беспомощная, даже и смешная – куда-то подевалась. Ох, лучше бы он и остался таким же нескладным, как и всегда, пусть бы таким и был! Ведь за это же я так сильно и любил его! Потому что мой отец именно такой и должен быть! А теперь что-то проглянуло в нём, совсем не его, и каким-то образом он стал… на дядю Стаса похожим. На Мрака.
 Я до слёз испугался.
 И отец это видел. Ему это больно было. Но он кое-что решил. Уж не знаю, зачем надо ему было это решать… Да, в общем, знаю, но размазывать эти сопли и любоваться ими не собираюсь…
 …Мать очень внимательно слушала – сложив руки на груди и по-ученически вдумчиво нахмурившись. Она, наверное, раньше меня поняла, что отец – решился. И вдруг грудным, перепуганным голосом произнесла:
  — Дима, не надо. Не надо. Не ходи к нему. Пожалуйста.
 Она его просила. Впервые на моей памяти просила. О важном, о самом важном.
 Мы смотрели на отца уже молча, и молча его умоляли. В конце концов, такие, как моя мама, при всём своём неангельском характере, в самых важных случаях очень ясно видят черту, которую нельзя переступать ни за что на свете. Это я очень хорошо знаю – у меня самого точно такой же характер, я – копия матери.
 И вот теперь мы умоляли отца – это мы-то, которые тиранили его постоянно, ездили на нём верхом… И оба мы знали, что не выйдет у нас ничего. Он сделает-таки, что задумал. Из-за нас и сделает. Мы его довели, мы виноваты.
 Боже мой, что же мы наделали…
 В первый раз в своей жизни бедный мой отец очень логично и совершенно конкретно начал нам что-то доказывать. Подстроился под «наши понятия».
 Мне хотелось рыдать навзрыд, но горящие щёки так и остались сухими. Разве мог я предположить, что родители, взрослые, возьмут и поверят, почти сразу поверят в мою фантастическую сказку? А они поверили. Впрочем, они гораздо лучше моего знали Мрака.
 Интересно, что во все следующие годы мы никогда не возвращались к этой истории…

 Я знаю, что отец пошёл к Мраку, в тот же день, и рассказал ему то, что у нас случилось. Я почему-то решил, что Мрак обязательно лично сунется ко мне, примется расспрашивать. От одной мысли было ужасно противно, но я даже и хотел этого. Чего-то такого героического себе навоображал…
 Но ничего подобного. Вообще, родители насильно смяли и поспешили затоптать эту историю в памяти. Будто никогда ничего подобного не происходило. Им было гораздо проще – у взрослых память короче, чем у детей. Да ведь и сама история – какой-то бред фантастический, несусветная чушь! Полноте, разве такое вообще могло когда-нибудь быть?!
 Ложь, особенно эта прекрасная «ложь во благо» такие лабиринты в уме способна выстраивать! А под «благом» надо разуметь собственное мнение человека о самом себе. Кто ж захочет признать себя тем, чем он и есть на самом деле? Миллион причин и отговорок найдёт, оправдает эту ложь, только бы в непререкаемой силе осталось враньё, что ты – без сомнения хороший человек. В действительности, все-то мы знаем, какие мы. Но как же страшно об этом думать. Потому, ложь – во благо.
 …В первый раз я сбежал из дома в ближайшую весну. Вернули меня в тот же день, вечером. Однако, я был очень настырным – «не хочу и не буду с ними жить!». Наконец, желание это исполнилось, добился я своего. Дома жил очень мало после того, как в первый раз попал на «малолетку». Через пять месяцев, как откинулся – уже на «строгач», правда, всего на два года, вышел по амнистии в честь очередных выборов. Хорошо, что не по УДО – как пить дать, не сдержался бы и уже чёрта с два когда-нибудь вылез из всей этой чепухи.
 Всё-таки, наверное, я не так сильно набедокурил в этой жизни. Во всяком случае, ещё целых полгода был жив отец. Рак уже жрал его с причмокиванием, но всё-таки полгода у нас с ним было. Мать пережила его ровно на год и девять дней, умерев внезапно от инсульта. Но…
 Боже мой, ведь ты обязательно есть, да? Ну, так значит спасибо тебе за то время, что я успел, что смог побыть с ними, сказать «прости» и сам простить… Хотя – я ничем не заслужил.
 Но для чего-то ведь я живу?
 Ох, сколько же лет прошло, сколько лет… Последние три года какие-то очень уж тихие, спокойные вышли, как-то всё устаканилось и… До чего же я додумался?
 Я это понял, когда увидал Мрака по телевизору – всё, что зрело где-то в глубине меня и только ждало урочного часа.
 …Где-то есть, живёт, должен жить очень особенный паренёк. Ему двадцать с небольшим, родился он в ночь с седьмого на восьмое ноября. Я думаю, он уже очень много вынес в своей жизни…
 А как же мне хочется его увидеть! Ей-богу!
 Ну а почему бы и нет? Ведь всё предопределено. Всё абсолютно. Даже и то, что восьмилетний балбес по детской своей глупости предал за один присест целую кучу людей и себя в том числе. Эту мысль я до конца ещё не додумал, но знаю, что прав.
 И знаю, как мне отыскать того, кого я хочу увидеть.
 Сейчас, думаю, пора этому особенному парню «в хоромы войти ко врагу своему». То есть, приключения только начинаются…
 Чего мне раздумывать? Родителей я похоронил, семьи не нажил. Нажил дом в дикой деревне – именно такой, какой мне и надо было. Ну так в чём дело? Окна заставить ставнями, отдать ключи деду-соседу, с которым мы пьём самогонку и ходим на охоту. И в путь. В «город моего детства», будь он не ладен. В Мраков город. Паренёк-то тот молодой ещё, хоть и особенный…
 А ну, как я ему пригожусь?

                                                                                                                        Юрий ВОРОПАЕВ.