***
В нулевых годах двадцать первого столетия один известный российский миллиардер П. совместно со своим заокеанским другом и еще парой-тройкой крупных бизнесменов начали строительство крупнейшего автономного города на планете. Исходя из соображений секретности, безопасности и экологической стабильности, местом его дислокации была выбрана Западная Сибирь. Секретность обеспечивалась охраняемой двадцатикилометровой закрытой зоной. Полтора года ушло на создание проекта лучшими специалистами, среди которых многие занимались в это время разработкой города на Марсе, на закупку необходимой спец.техники и, наконец, на поиск высококвалифицированных инженеров и строителей, которые согласились бы на семилетний контракт в условиях секретности без возможности установления связи с внешним миром. Масштабное строительство продолжалось семь с половиной лет.
К концу этого срока посмотреть на своё детище приехали сами владельцы. Перед их взорами предстал чудовищного размера купол, сверху покрытый черными пластинами фильтров атмосферного воздуха и другой безумно дорогой техникой, создающей микроклимат внутри. Со стороны это напоминало панцирь исполинской черепахи. Это самое дорогостоящее и, в то же время, самое важное сооружение проекта "Ной" — колоссальных размеров полусфера — сильно впечатлило заказчиков. А их мало что по-настоящему удивляло.
— Ну и черепашка!.. — улыбаясь, скрывая удивление и восторг, самодовольно сказал П. Вся свита привычно почтительно и неестественно рассмеялась.
Пройдя через гермоворота, предотвращающие любое проникновение внешней воздушной среды, они оказались внутри. Вдоль по кольцу, расположено замкнутое четырёхэтажное, разбитое на сектора, высокой сейсмоустойчивости здание. Этот кольцевой монолит — основное внутреннее сооружение носит говорящее название — "Ковчег". Пространство в центре круга занято таблеткообразным зданием, вокруг которого располагаются различные растительные культуры, должные обеспечивать пищей обитателей комплекса. Это — небольшая атомная электростанция, безопасности которой было уделено особое внимание.
Больше владельцам "Ноя" появиться здесь было не суждено. Проект был окончательно закончен в 2012 году. Общие вложения составили несколько десятков миллиардов долларов. После длительной проверки всех систем, его сдали в эксплуатацию. Начался поиск и тщательный отбор сотни добровольцев, которые подписали бы двухлетний контракт для тестирования комплекса. В это же время пропала необходимость в секретности: такой огромный объект посреди тайги привлёк внимание общественности и многие подробности журналисты всего мира какими-то невозможными способами сумели выяснить и опубликовать. Решено было предать гласности и даже разрекламировать этот проект, сделав его на время отбора добровольцев дорогостоящим туристическим объектом. Даже заоблачные цены на экскурсии не позволили окупить и один процент стоимости, но бизнесмены всегда остаются бизнесменами. Не стоять же проекту без дела, если он может принести деньги! Наконец, подошел срок заселить "Ковчег" людьми. Идея с сохранением видового разнообразия всей Земли оказалось слишком масштабной и неосуществимой. Решено было заняться лишь культивированными видами, способными помочь человечеству.
Спонсоры "Ноя", старавшиеся заблаговременно создать себе убежище, не рассчитывали на столь неожиданное развитие событий. Генеральный директор ООО "Ной" П. находился в Нью-Йорке, когда началась Последняя Война. Его американский друг — на островах в Тихом океане. Волею судьбы, "Ной" стал убежищем для 100 человек, тестирующих его, а также для 58 человек обслуживающего персонала: медиков и ученых, но никак не для его собственников.
***
Здесь, в этом необычном месте, несмотря на запрещающую строку в контракте, полюбили друг друга мои родители. Я родился 15 декабря 2013 года. Я был первым ребенком, рождённым в "Ковчеге". Имя дал мне отец в честь Гагарина.
— Гагарин — первый, и ты — первый, — пояснял он, смеясь своими маленькими черными глазами, — Да и потом, отчество у тебя подходящее, — деловито добавлял он.
Рос я под этим колпаком, и всё не мог себе представить мира за гладкой и белой, как скорлупа яйца, стеной. Многие красочно рассказывали о нём, я жадно смотрел фильмы, читал одну за одной книги. Но узнавал я лишь детали, какие-то малые частички огромной истины. Обнять же его весь, разом, никак не удавалось. Не мог и после, годам к шестнадцати, будучи уже немного образованным. "Вот, — думаю, — зажмурю глаза, — и вот он, в сознании". Большой, страшный и неуловимый, вечно ускользал он от моего пытливого воображения. А вот Юлю, хотел я того или нет, воссоздавало это самое воображение в точности, стоило мне зажмуриться или задремать на уроке. Вот она — светло-карие глазки из-под неочерченных бровей, маленький, чуть вздернутый нос, придававший её лицу всегдашнее наивно-любопытное выражение и, что, быть может, больше всего мне нравилось в ней — мягкие и ласковые, пшеничного цвета, волосы. Да, была у нас и школа. Всего 35 детей, условно разделённых на два класса — младший и старший. Так вот, Юля — девчонка на год меня старше с противоположного сектора. Как-то объясняли нам что-то про положительные и отрицательные полюса. "Противоположные притягиваются..." — медленно говорила нам Анастасия Николаевна, внимательно следя за движением каждого и одновременно заглядывая всем поочередно в глаза, гадая, — внимает ей или нет?
В перерыве я обхватил Юлю за талию и прижал к себе:
— Гляди,— говорю, — притягиваемся! — мы как раз напротив живём.
— Дурак! Юрка! — взвизгнула она, упираясь тоненькими ручками мне в грудь и стараясь оттеснить.
Отец мой — физик-ядерщик. Толсторогов — ведущий учёный нашего комплекса, пригласил его, своего лучшего ученика, в команду, больно ему было глядеть как отец перебивается на гроши, которые тот получал когда-то в НИИ. Сергей Анатольевич и сам провёл там добрый десяток лет — "золотых годков" — как он говорил, пока не выпал ему случай укатить в Германию. Вот и решил он "смышлёному пареньку" помочь, когда получил выгодное предложение от П.
— Это мы погубили её, — заложив руки за спину и, расхаживая крупными шагами, гремел басом отец.
— Кого, пап? — не понимая, о чём речь, переспрашиваю я, оторвавшись от чтения.
— Мы, чёрт побери, со всей нашей, мать её, наукой! — резко остановившись перед сплошным панорамным окном, не замечая моего вопроса, продолжает он, и добавляет, посмеиваясь, уже обращаясь ко мне, взмахивает руками, — Комедия! Сами выдумали как разнести в клочья свой дом, — и помолчав, уже без следа улыбки, серьезно, — Комедия с трагическим финалом.
— А какой она была, Земля? — догадавшись, по-детски любопытно заглядываю ему в глаза.
Он, как бы вынырнув из бурлящего потока своих мыслей, смотрит на меня секунд десять, будто гипнотизируя. Внимательно так вглядывается, мне аж не по себе стало. А потом неожиданно так:
— Гордой, — он запнулся и откашлялся, — Красивой и независимой. Гордо дышала она своими океанами, независимо красуясь в своём разнообразии. Знала себе цену. Знала, что все попытки покорить ее будут смертельными для нас.
Тогда-то, в девять лет, я первый раз серьёзно задался мучающим меня до сих пор вопросом: "Каков он, мир?". Мне казалось понять это, узнать это, — счастье. До того снедало меня любопытство. Отец же глухо зажимал в себе ностальгию по тому миру, которого больше нет. Изредка с тоски пил. В основном, за неимением другого, медицинский спирт. Но обычно недолго: то ли умел вовремя остановиться, то ли привык пить что-то более изысканное.
Наше убежище — чуть ли не самое надёжное на мёртвой планете, для кого-то, кто быть может остался выживать там, на руинах громадного мира, покажется раем. Но как бы там ни было, среди двух сот человек, оказавшихся под куполом, многих захватила трясина скучных, тянущихся, будто каучук, будней, похожих друг на друга, как песчинки. И медленно, упорно, день за днём эта трясина затаскивала их в болото тоски.
***
Отец надеялся, что реактор прослужит еще как минимум 30-40 лет. И при этом все называли его пессимистом. Однако судьба распорядилась иначе. Тот вышел из строя, однажды резко погрузив во мрак все пространство. И хотя тут же заработал аварийный генератор, накапливавший все эти годы энергию, все ясно поняли в чём дело. Совет (выборное начальство, учрежденное еще в год катастрофы и переизбираемое раз в 5 лет) уверил жителей в совершенной исправности реактора. Отец, пересыпая руганью, пришел в ту ночь разбитый и валился с ног. Наутро он рассказал о том, что авария чуть было не привела к чудовищным последствиям, о том, что реактор больше не работоспособен и опасен. Вскоре об этом известно всем. Ввиду введения мер вынужденной экономии электроэнергии, Совет был вынужден сказать всем правду .
На референдуме сформировали два разведывательных отряда. Один был направлен на юго-запад в сторону поселка Кузурово, к дороге на Колпашево. Второй, в который включили меня, направили строго на юг по непостоянной просёлочной дороге в Белый Яр — конечную станцию железной дороги, ведущей в Томск.
— Необходимо выяснить радиационную обстановку на прилегающей территории, — взволнованно тараторил с трибуны Толсторогов, бывший в это время Председателем Совета, — Необходимо выявить наиболее подходящие пути эвакуации.
И ещё много разных "необходимо" сыпалось на головы удручённой толпы. Слова были резонны и логичны, но, я думаю, каждый и сам понимал, что именно так нужно действовать в этой катастрофической ситуации. Отец не поехал. Толсторогов потребовал оставить во избежание аварии персонал, обслуживающий АЭС.
В эту ночь я прощался с Юлей. Мы забрались по нашему привычному способу в соевое поле (с помощью кодов доступа, которые когда-то мне любезно одолжил мой приятель). Всю дорогу весёлая и непринуждённая как прежде, когда наша история только начиналась, и мы скрывались тут от занятий, Юля, едва мы улеглись на мягкой подстилке, разрыдалась у меня на груди. Разлитая вокруг тишина вдруг расплескалась, как чёрная гладь воды, если бросить в неё булыжник. Не находя слов, чуть не плача сам, я прижимал её головку к груди, плечи её вздрагивали. Воздух казалось вибрировал от частых ударов моего сердца. После бесконечного потока слов утешения и ласки, объятий и поцелуев, она немного успокоилась и говорила о чём-то отвлеченном, кажется пересказывала какую-то прочитанную историю, но я прекрасно знал — не перестает болеть её сердечко, боясь предстоящей разлуки.
— Я, наконец, увижу что там, за пределами этого, понимаешь? — указывал я на белевшую над нами "скорлупу", вглядываясь в заплаканные карамельные глаза.
— Будь осторожнее, Юра, — прошептала она, не отводя ищущего понимания взгляда, и, выдохнув, тихонько попросила, — Пожалуйста.
***
Долгий и нудный инструктаж проводили бывший полковник МЧС Рылов и один опытный выживальщик по прозвищу Крот (может он из диггеров или по другой какой причине прозвали его так, но со зрением у него было всё в порядке). Дико клонило в сон от монотонных указаний, следовавших одно за другим. Группу "Запад" взял в подчинение этот самый грузный полковник Рылов, а нашу, "Юг", к большому неудовольствию бывшего лейтенанта Дегтярёва, возглавил Крот.
Помню вой сирены, когда расползались створки ворот. Сполохи света, мечущиеся по стенам буферного тоннеля, на секунду заглядывали внутрь машины, внезапно исчезали и так же внезапно освещали всё красноватым светом. "Может они так долго открываются, будто придавая себе важности, потому что осознают: за ними манящая, и в то же время пугающая, неизвестность?" — мелькнула нелепая мысль.
За 20 лет существования комплекса было отправлено две экспедиции для обследования местности на предмет радиационной, химической и биологической опасности. Первая не вернулась по неизвестным причинам. Из второй вернулась лишь одна машина — напоролись на засаду бандитов. Это стало тогда неожиданностью: считалось, что в этой местности никто не сумел выжить.
На провал нынешней операции у нас просто не было права. Там, позади, у каждого остались близкие. Хотя по правде говоря, уверенности добавлял тот факт, что года два назад программистам удалось взломать-таки засекреченные протоколы управления, благодаря чему в потайной комнате был найден целый арсенал. За год многие неплохо научились стрелять, в переоборудованном из пустующего склада продовольствия, тире.
Въехали в густой желтоватый туман. Впереди колонны двигались два АСМ-48 (аварийно-спасательных машин на базе КАМАЗа, приобретенных у МЧС), а за ними три РСМ-41 (разведывательно-спасательных машин на базе УАЗ). На мониторах счетчик радиации, который поначалу напугал своими цифрами, теперь колебался в районе ста микрорентген в час, что немного развеяло серьезную угрюмость на лицах. Быстро промчались через закрытую зону и соскочили на заросшую просёлочную дорогу. К полудню туман стал рассеиваться. В заднее окошко виднелся небольшой лоскуток грязного, невыстиранного неба. И хотя у меня были теоретические знания, и хотя разумом я понимал, что скорее всего увижу его именно таким, но хотелось увидеть чистый голубой ситец, а не эту серую тряпку, вгоняющую в тоску, не меньше, чем белая скорлупа нашего убежища. Машина подпрыгивала на ходу, громыхал на полу окованный ящик с патронами. Снова клонило в сон. Рядом со мной ехали четверо. Напротив, широко расставив ноги и держась за ручку, покачивался огромный, тучный Пётр Арапкин. Большая, лысая голова его постоянно клонилась набок или вниз, не давая уснуть, отчего тот поминутно мотал ей, как бык, отгоняющий мух. При этом голубовато-серые глаза его мутно шарили по кузову, быстро оглядывали всех и снова закрывались. Пётр — старший в нашей машине. Среди нас никто кроме него не попал бы в спичечный коробок с расстояния 100 метров. Он мог. Рядом со мной, беззаботно крутил ус, тихонько насвистывая, грузин Рустам Гурза. Сталкиваясь с кем-нибудь взглядом он как-то неосязаемо улыбался, одними глазами. Рустам вырос здесь, как и я. Ему было десять, когда отец привёз его в комплекс. Напротив него аккуратно, по-матерински заботливо накручивал фильтр на респиратор мой ровесник Сергей Ермолаев. Холодный взгляд его пронизывающе-сосредоточен, как и всегда. Почти со всеми ровесниками я был если не в дружеских, то в приятельских отношениях. Сергей мог запросто стать мне лучшим другом, если бы не Юля. Моя ревность не оставляла никаких шансов для нашей дружбы.
В третий раз за пятнадцать минут остановились.
— Опять на выход, — недовольно выдохнул Ермолаев, широкой ладонью вытирая со лба пот.
— Да, ладно, не сопи, — примирительно зевнул Арапкин, распахивая створки задней двери, — проветримся.
— Ай-кацо, шибко ты резвый — неловко, второпях надевая респиратор, жаловался Гурза.
Высыпали в редкозеленеющую, какую-то выцветшую, тихо погибающую тайгу.
— 78 микрорентген, — глухо, будто бы со дна гигантской жестяной банки, прозвучал голос Петра.
Не отвечая, ускорили шаг, заторопились к завалу вслед за крупной фигурой Арапкина.
К вечеру 80 километров заваленной соснами дороги вымотали нас окончательно. Ели молча. Усталость быстро сдала власть сну, который цепко захватил каждого.
***
Утром меня разбудили дребезжащие, громкие удары в стенку машины, где мы спали.
— Чего дрыхнете, там дед из леса вылез, гляньте! — гремел бас за стенкой.
Высокая трава обильно намочила росой сапоги. Будто шёлковая лента в волосах какой-нибудь красавицы, легкий, невесомый утренний туманец вился меж высоких елей и сосен. Где-то высоко, перелетая с ветки на ветку, громко и нагло надрывалась какая-то птица, похоже ворон. Из некоторого оцепенения, в котором пребывал я, удивлённо озираясь по сторонам, резко, толчком, вывел меня властный, твердый голос Крота.
— С чего бы верить тебе, дедуля? — вопрошал тот где-то впереди.
Мы подошли к толпе, несуразно громоздившейся за спиной Крота. Протиснувшись поближе, я разглядел незнакомца. Небольшого росточка, весь седой, лет под семьдесят сибиряк в расстёгнутом тулупе твердо, уверенно стоял напротив Крота, оглядывал его, как-то внимательно-насмешливо щурясь маленькими вылинявшими блёкло-голубыми глазками, в которых однако теплился беспокойно сверкающий огонёк жизни. Меня поразило его лицо: было в нём что-то неуловимо русское, подкупающе-простецкое и в то же время мудрое, неразгаданное, что-то скрывающееся за этой видимой простотой.
— Доверяй, но проверяй, значит? — то ли насмехаясь, то ли огорчаясь, сказал он. После некоторого молчания, испытующее взглянув на собеседника, добавил, — Ну а коли на засаду напорешься… На себя пеняй.
Что заставило Крота поверить ему? Не знаю. Знаю только, что Крот отлично разбирался в людях и не многим доверял. А ему доверил.
— Я покажу дорогу. Здесь, впереди, недалече, просека прямо до избушки моей, — улыбнулся дед Макар (так он нам назвался) и сделал жест в сторону дороги.
Подъехали к небольшой, аккуратно приютившейся между рекой и громадиной леса избушке, остановились. Здесь радиация едва достигала 30-40 микрорентген. Даже тайга казалась какой-то приветливой и яркой. Небольшой холм, на котором и расположился бревенчатый домик лесника, был сплошь покрыт высокой травой, которая встречалась повсюду и ранее. Среди этой самой травы попадались несмело выглядывавшие, скромные лесные цветы. Лазурные и сиреневые, желтенькие и беленькие, они, покачиваясь на ветру, разносящем по миру эту чуму — радиоактивную пыль, отказывались признавать своё поражение наотрез. У подножия холма виднелся реденький камыш, окаймлявший берега реки. Она равнодушно и неспешно несла свои воды всё дальше и дальше на запад. И, казалось, ей глубоко безразличны как эти цветущие наперекор смерти неброские цветы, так и всё копошащееся, из последних сил выживающее, как раненный зверь мечущееся, человечество.
Выскочив из машины, не обращая внимания на окрики товарищей, подумавших, видно, что я съехал с катушек, я побежал к цветам. Я мчался, не видя ничего вокруг себя. Меня охватывал восторг, будто ураган поднял всё накопившееся в моей душе и вертел в неистовом вихре. Чуть не влетев с разбегу, я остановился в метре от сидящего по-турецки человека в чём-то белом, сшитом видно из шкурок. Лицо его скрывалось под капюшоном. Он нагнул голову, починяя двухстволку. Я невольно отпрянул назад, задыхаясь от бега.
— Пугался? — вдруг окликнул меня человек, подняв свои раскосые глаза на меня. Это был ненец или эскимос, во всяком случае что-то вроде этого. Он и вправду напугал меня.
— Я не кусать, — продолжал он на ломаном русском языке.
— Это оленевод, ненец, — пояснил неожиданно появившейся сзади дед Макар.
Я резко обернулся. Приняв это за испуг, дед Макар рассмеялся:
— Да уж, он любого напугает. Только вот медведица не испугалась. Вытащил его, бедолагу, из её лап.
— За олень ходить. Не ожидать медведь, — неловко оправдывался ненец, поднимаясь на ноги.
— Однако стреляет… Ммм. Вы бы видели! Глаз-алмаз! — похлопал его по плечу дед Макар, улыбаясь в белую бороду.
Дед Макар заинтересовал всех своей не то, чтобы загадочной, но харизматичной личностью.
— Дед, а как тебя радиация не берет? Двадцать лет уж живёшь тут, в заражённой местности. Ходишь, бродишь, воду пьёшь.
— Да, мил человек, шут его знает, — он подмигнул широкоплечему собеседнику. И не поймёшь: то ли играл в простонародного старичка, то ли был таким, — Я, как это, к Земле отношусь мягко, с пониманием. Она меня и не наказывает. Ей же тоже худо, ой как худо, — покачал дед Макар головой, — от наших поганых дел-то. Ой, и натворили делов-то.
Дед Макар подробно рассказал Кроту о шайке местных бандитов, которые около месяца назад выбили из Белого Яра людей Сибирского Союза, приехавших было на собственноручно восстановленном паровозе, чтобы занять новую территорию. Этот то самый паровоз, помог бы эвакуировать всех нас в южные районы, занятые Сибирским Союзом. Крот ясно понял это, и доверился старику. Просидев с ним в избушке полдня, вышел к нам, собравшимся вокруг огромного костра, и объявил без прелюдий:
— Завтра в ночь атакуем Белый Яр. Там какие-то бандюги засели. Имейте ввиду — мы не имеем права на поражение, — и уже уходя, рявкнул, — Готовьте амуницию.
Лейтенант Дегтярёв возмутился и громко стучал в дверь. Посвятить во все подробности Крот пообещал завтра утром.
На следующий день, ненца, который назвал себя Улюм, не было видно до обеда — всю ночь он минировал бандитское логово. Помимо этого стратегического преимущества, Крот упомянул также неожиданность и несколько раз повторил о "правде и справедливости, которая поможет нам одолеть в бою отбросов нового общества".
***
Всё тело стынет от холодной земли. Торжествуя в безлунную ночь, кругом чернеет тьма. Сквозь нее проступают тут и там белые стволы молодых берёзок. Ни звука. Лишь где-то гулко угукает филин или сова. Вдали маячит, исчезая по временам, слабый огонек фонаря. Тихонько шурша травой, мы подбираемся все ближе к нему. Вот уж стал виднеться деревянный частокол с торчащими над воротами вышками. На фоне иссиня-черного неба можно разглядеть небольшие фигурки часовых. Все замерло, будто сама природа выжидающее притаилась. Меня пробирает мелкая дрожь, странное чувство надвигающейся, навалившейся опасности притаилось где-то внутри, мысли кувыркаются, хаотично сменяются образы изнемождённого отца, угнетающая белизна "скорлупы", блеклые, нежные цветы среди высокой травы. Внезапно грохот взрыва раскалывает эту напряженную тишину. И за ним еще один и еще… Еще… В ушах звенит тонкой проволокой… Вдруг понимаю, что надо бежать вперёд, вскакиваю. Словно стадо оленей, вспугнутое выстрелом, стремглав несёмся к зданию, белеющему стеной сквозь пылающие ворота. Где-то впереди, кажется, совсем близко, слышны какие-то крики, возня. И вдруг дудуканье пулемёта. Перебивая его, примешиваются к гулу автоматные очереди где-то справа. Рука впивается в цевьё, будто онемела, на ухо тяжело дышит Рустам. Пётр трясет его, кричит:
— Жив?
И сквозь смешанные звуки со всех сторон, доносится чей-то голос:
— Ранен он, не понимает ничего.
— Некогда! — обрезает Пётр.
Срываюсь с места, бросаюсь вслед за всеми в улицу, заполненную дымом. Поспешно, на ходу, вытираю запотевшее стекло респиратора. Врываемся в какое-то одноэтажное здание.
— К окнам! Вот они, сукины дети! Огонь!
Метрах в двадцати какие-то темные силуэты освещает частый огонек строчащего пулемета. Кто-то рядом со мной ожесточённо бьёт по стеклу прикладом, оно осыпается, и через мгновение гулко отдающееся в голове дудуканье замолкает, вытесняемое оглушающими со всех сторон выстрелами. Пару секунд не могу понять в чем дело, бесцельно продолжая нажимать на курок. Резким движением выдергиваю пустой рожок, нащупываю на поясе новый.
— В окна, живо, к нашим!
Поспешно, дрожащими руками вставляю магазин. Стараясь не порезаться, осторожно пролезаю в оконный проём. Громко топая сапогами, большой толпой устремляемся вперед. Впереди из темноты показывается, как громадное чудище, двухэтажное здание вокзала. Воздух рассекает выстрел откуда издали, здание озаряется множеством огоньков, в воздухе смертельно свистит свинец. Рассыпавшись по домикам на вокзальной площади, около получаса обмениваемся редкими выстрелами. Наконец, точным выстрелом откуда сзади, Улюм, редко, но метко отзывающийся на огоньки в здании вокзала, заставляет замолчать последнего бандита.
***
Белый Яр был взят без потерь — эффект ночной внезапности в купе с количественным преимуществом оправдал себя. Раненых, человек восемь, немедленно отправили обратно, известив по рации Центр. Путь был расчищен, и можно было надеяться на скорое оказание им медицинской помощи. После короткой триумфальной речи Крота посреди привокзальной площади, разбрелись кто-куда. Те, кто опасался получить лишнюю дозу радиации, полезли спать в машины. Остальные, кроме выставленных в караул, слонялись без дела, спали в здании гостиницы или играли там же, на втором этаже, в карты при свете керосиновых ламп. Природа была в том предрассветном состоянии, когда уже нет ночной тьмы, но еще нет рассветной ясности. Я быстро проигрался в покер, и вышел из игры со странным ощущением подступавшей к горлу горечи, хотя ничего и не проиграл — играли гильзами, денег или чего-нибудь наподобие никто из нас не видел уже 20 лет. Я быстро спускался по лестнице, и меня грызли тревожные мысли о сегодняшней атаке. "Неужели я и вправду убил кого-нибудь из них? Безусловно, они отъявленные бандиты… Но всё же… Я стрелял в людей, и быть может убил… Какое страшное, разящее навевающей из бездны пустотой, слово. Убил". Спотыкаясь, я шагал резким шагом по растрескавшемуся асфальту, уставившись прямо перед собой невидящими глазами. Боковым зрением я заметил караульного. Тот дремал, оперевшись плечом на столб.
— Стой… Кто… А… Ты… Юрка… Напугал, черт! Куда несет тебя? — потихоньку очнувшись, с упреком, то ли себе за свою нерасторопность, то ли мне за моё неожиданное появление, промычал он.
Не отвечая, как заворожённый, я шёл всё дальше. "Так вот каков ты, мир за стеной. Жестокий, безжалостный, беспощадный… Человек человеку — волк. Либо ты, либо тебя… Убей, чтобы выжить самому — кричит этот мир каждому". И, насмехаясь над самим собой, я вопрошал: "Чего ты ждал? На что надеялся?" Незаметно очутившись на улице, заросшей берёзками, торчавшими прямо из трещин в асфальте, я огляделся. На меня смотрели выступающие из мрака полуразрушенные остовы зданий, груды железобетона несуразно лежали тут и там, казалось, какой-то ребенок построил всё это из песка, а кто-то невидимой жестокой рукой в одно мгновение разрушил. "Улица Гагарина, 32" — сообщала скособочившееся вывеска на одном из строений. "Какая ирония! Ты, первый, как Гагарин", — вспомнил я слова отца. Ноющее чувство в груди не прекращало сверлить изнутри, временами усиливаясь. Что-то темнело впереди на тротуаре. Взволнованный неизвестностью, я подошёл ближе. Из темноты возник лежащий лицом вниз человек. "Мёртвый", — что-то подсказало изнутри. Резко, противно затрещал счетчик Гейгера в кармане. Не обращая на это внимания, я в ужасе таращился на убитого. Он лежал в неестественной позе, подогнув ногу; одна рука была выкинута вперед, сжимая крепкой мертвецкой хваткой рукоять пистолета, другая, вывернутая при падении лежала вдоль тела. Я, обливаясь холодным потом, не смел шевельнуться, словно боясь его разбудить. Четыре обугленных отверстия в его куртке красноречиво объясняли темное пятно под ним. "А что если это я его убил, стреляя тогда вслепую?" Еще с минуту, окаменевший, я не сводил обезумевшего взгляда, будто глядел на голову горгоны. Вдруг я отпрянул, будто мне в лицо пахнуло жаром из гигантской печи. Рука машинально потянулась за счётчиком: неоновым светом светилась цифра 230. "Облучён", — будто молнией прожгло каждую клетку. Сердце бешено колотилось, объятый неизъяснимым ужасом, я бежал вперед наугад, будто зная наверняка, что там спасение. "Если и убил, он был обречён. Счетчик так трещал… Ему бы не выжить" — оправдывал я сам себя.
Наконец, улица уперлась в реку. Я стоял в нерешительности. Что-то жестяное колотилось о стену полузатопленного портового склада, тихонько позвякивая. Безветренное утро задёрнуло туманом лесок на другом берегу. Полумрак незримо рассеивался; справа над тайгой, краешек большой тучи, закрывающей всё небо, подсветился малиновым цветом, плавно-переходящим в светло-желтые полутона. В то время как расплываясь по небу, лимонная полоса пробивала себе всё больше пространства на сером полотне, краски справа становились всё ярче, насыщеннее, и, наконец, будто не выдержав натиска, туча оголила ярко-бирюзовую, нежную поверхность небосвода, оставив на своём месте лишь пару ватных барашков, тут же щедро окрашенных в ярко-алые цвета невидимым пока, скрытым за лесом, солнцем. Беспричинная радость, нагло бросая озорные пенистые волны, постепенно подтопляла угрюмый каменистый берег, олицетворяющий моё ночное настроение. Я стоял, пытаясь сосредоточиться и поймать за хвост, словно Жар-птицу, все эти неуловимые чувства, вдруг нахлынувшие и освобождающие от ноющего чувства в груди. Когда же первый луч, смело выглянув из-за темно-зеленеющих верхушек, коснулся моего лица, словно огромное цунами обрушилось, в бурлящем потоке смывая всё прежде гнетущее меня. Я не выдержал и бросился навстречу солнцу, вдоль реки. Путались ноги, путались и мысли, как неведомые растения, прорастающие и с непостижимой скоростью укореняющиеся в моём мозгу. "Какая простая, но пленительная красота! Как заворожительно красочен этот рассвет!.. Вот ради чего стоит жить и выживать в этом суровом мире… Это должна увидеть Юля!.. Все должны восхищаться этой неповторимой, непередаваемой красотой". "Если те цветы проросли сквозь радиоактивную пыль, то я, человек, самое разумное существо на планете, какое я имею право сомневаться или отказываться от борьбы за выживание? Нет!" Я остановился, задыхаясь, жадно втягивая воздух. Вода в реке поблескивала, искрилась на солнце. Вокруг были все те же разрушенные строения, хотя теперь, залитые солнцем, они и не казались такими призрачно-пугающими, как раньше. Какой-то покорёженный столб, будто нагнулся, пытаясь разглядеть меня. В заполнившей всё тишине, нарушаемой лишь тихим, будто само время, течением реки, я мог различить собственное дыхание. Над головой, громко каркая на лету, пролетела стая ворон, и все снова затихло. Переведя дыхание, я опять взглянул на солнце. Раскаленный шар снова и снова, не переставая, отдавал свою могучую энергию, пронося её сквозь толщу космического пространства. Казалось, солнце знает, что я смотрю на него, и недоумевает: "Зачем?". Глаза заслезились, и я отвёл взгляд.
"Мы — то поколение, которому выпало родиться на рассвете новой цивилизации. И именно нам досталась священная обязанность лелеять и охранять её в младенческую пору… Теперь если понадобится, я, не задумываясь, готов с оружием в руках отстаивать будущее моих детей, будущее всего человечества!" — чётко отразилось в моём сознании, будто самый древний художник на земле — солнце, собственноручно выгравировал эти слова своим жгучим лучом.
Похожие статьи:
Рассказы → Колыбельная
Рассказы → Молчун и Океан
Рассказы → Смертельное оружие
Рассказы → Ханни
Рассказы → Ржавые ленты (Ржавые ленты 1)
