Казанский летописец. Глава 1. Гости дорогие

~~С бревенчатой сторожевой башни, увенчанной островерхим тесовым шатром, обзор открывался такой, что, казалось, взгляни усерднее, и увидишь сам Новгород Нижний. Майское утро было почти безветренным, и гладкие воды мягко петляющей Казанки, в которых отражались прожилки перьевых облачков, в рассветных лучах походили на желтый мрамор.
Два молодых татарских лучника, всю ночь несших дозор на башне, стояли каждый у своей бойницы и глядели вдаль, стараясь почти не моргать, чтобы не давать дреме ни малейшего шанса. Один смотрел на запад, откуда в любой момент можно было ожидать появления грозного врага, другой – на юг, вдоль крепостной стены, в сторону Аталыковых врат.
Хотя невидимые и голосистые, точно соловьи, азанчи уже давно пропели с высоты минаретов свой протяжный утренний призыв и в городских мечетях, как обычно, прошел предрассветный Фаджр, «град многолюдный Казаньской» еще только пробуждался ото сна. Голоса людей, скрип тележных колес, стук копыт и лошадиное ржание постепенно множились и нарастали, перемалываясь в повседневный гул большого татарского города.
До смены караула оставалось совсем немного. Смотревший на запад дозорный встрепенулся и, поправив высокий, торчащий колом воротник стеганого зеленого тегеляя, облокотился на смолистые бревна стены-заборола. Сейчас, когда его дозор подходил к концу, юный лучник вдруг ощутил себя эмиром или мурзой, который осматривает свою вотчину перед долгим отъездом. Будто все это обширное равнинное пространство с невысокими холмами, темными порами оврагов, редкой щетиной рощиц и желтой мраморной рекой на самом деле принадлежало именно ему, и пропустить что-то важное напоследок было бы особенно досадно и бесхозяйственно.
И опасения его оправдались. Вдали, где Казанка едва проглядывалась узкой лентой, на реке выступила крохотная темная сыпь. Сперва лучник опешил и изо всех сил прищурился, не до конца поверив своим глазам. Но черные точки, все возникая и возникая на горизонте, постепенно приближались и приобретали очертания кораблей.
- Враг, враг рекой идет! – истерично завопил воин и, машинально выхватив из большого кожаного саадака на поясе свой изогнутый составной лук, побежал бить тревогу.
***  
На необъятном, открытом всем ветрам поле уже разбили три главных походных шатра – князя углецкого Дмитрия Ивановича, младшего брата великого князя Василия; воеводы большого полка Федора Ивановича Бельского и разрядного дьяка, а ладьи и струги все еще продолжали приставать к топкому берегу. Никогда еще Казанское ханство не встречало стольких «дорогих гостей», даже во времена Ивана Великого, впервые покорившего этот увесистый осколок распавшейся Золотой Орды.
А ведь на судах приплыли лишь пешцы – городские пищальники-ополченцы, пушкари, затинщики, крестьянское посошное войско. В это время прямым путем из Мурома к Казани «полем» шла тридцатитысячная дворянская конница под командованием опытного воеводы Александра Ростовского. Сборы конной рати сильно затянулись, и ее прибытия стоило ожидать чуть ли не через месяц. Но приказ великого князя Василия Ивановича своему брату и его воеводам был предельно ясен: найти удобные позиции неподалеку от столицы ханства, как следует укрепиться и дожидаться конницы, без нее «ко граду не приступати». 
Сойдя с набитой до отказа людьми и оружием приземистой ладьи по дощатым сходням, Федька Кречетник выругался и скорчил недовольную мину. Кромка берега оказалась настоящим болотом, скрытым под высокой травой, и новенькие шагреневые сапоги молодого пушкаря настолько погрузились в ил, что он промочил ноги. «Тьфу ты, пропасть! И как пушки здесь протащить?» - подумал он.
Федька выбрался на твердую поверхность, несколько раз раздраженно топнул ногами, чтобы сбить с сапог шматы грязи, и уставился в сторону города. До Казани была без малого верста, но абсолютно гладкая, поросшая лишь буйной травой равнина предательски выставляла напоказ мощные посадские стены.
Обширный посад прятался за знакомым до боли сплошным поясом высоких бревенчатых срубов – городен, крытых одной бесконечной кровлей. Точно зубцы короны, частили квадратные островерхие башни. Примерно также выглядели внешние московские укрепления откуда-нибудь с Девичьего поля, только вместо золоченых шлемов и луковиц церквей над стенами, словно белые стрелы со свинцовыми наконечниками, высоко взмывали минареты мечетей. С XIII столетия русские плотники в изобилии попадали в Орду невольниками, даже сбивались в целые артели, и славянский сруб – скромные избы да богатые хоромы знати – господствовал в городе.
Эта татарская «Русь» удивительным образом соседствовала с белоснежными или изукрашенными изразцами святынями Мохаммеда, исламскими медресе и громадным ханским дворцом. А удались от столицы вглубь ханства – безбрежные степи, кочевья, кое-где – ставки кибиток и традиционных войлочных юрт, тучные табуны лошадей и скота, молниеносные и легкие отряды конных лучников. Будто и вовсе не распадалась Золотая Орда, а правят всем по-прежнему бескрайне синее Небо и сульде «потрясателя вселенной» Чингисхана. 
- Эй, вы это чего удумали, дубины вы стоеросовые? Разве не видите, что берег здесь топкий? Хотите моих «детушек» утопить? Да каждая из них дороже стоит, чем вы все вместе взятые. Надобно подальше проплыть, там вроде бы берег крепкий, - опомнившись, заорал Кречетник на двух посошных воинов, которые уже подкатили первую легкую пушку, соколку, к сходням и собрались скатить ее на берег.  
- Ты бы гонор свой унял, пушкарь! – грянул с ладьи боярский сын  Филип Маммонов. - Здесь я командую. Как я скажу, так и будет!
Вдохнув всей грудью, Кречетник сжал за спиной кулак и про себя выругался на чем свет стоит, но тут же широко улыбнулся и слегка поклонился Маммонову. 
- Не серчай, батюшка! Не хотел тебя оскорбить, на твое главенство покуситься. Я же не столько о пушках, сколько о тебе думаю. У тебя вон какие сапожки – загляденье. А тут болотина, не дать не взять. Вон, Филипп Иваныч, взгляни! – Федька задорно притопнул ногой, словно плясун, и указал пальцем на свои сапоги. – Эвон, как я свои изгадил. А тебе негоже, ты ведь сын боярский. Для того я и выскочил поперед тебя, чтобы почву разведать. Посему для всех лучше будет, если чуть подальше отплыть, к твердому бережку.
«Неужто этот желторотый скоморох и впрямь лучший литец и пушкарь во всей Московии? Удавил бы своими руками, коли бы Великий князь так над ним не трясся!» -  подумал Маммонов, но все же отдал приказ закатить пушку обратно. 
Тем временем воинский стан продолжал шириться по «городному» полю, казалось, быстрее, чем пламя пожирает сухую траву. Как на дрожжах, выросли шатры всех приплывших воевод, около них расположились возы с полковыми стягами и «огнестрельным нарядом» - пищалями обычными и затинными. Воины суетились, будто муравьи, разгружая ладьи и струги, складывая оружие и инвентарь на возы, оцепляя огромную территорию лагеря острыми деревянными рогатками и телегами. Кое-где даже рыли неглубокие рвы и накидывали перед ними валы.
Хватало забот и Федьке Кречетнику, который, как и все другие пушкари, руководил перевозкой своего наряда с кораблей в лагерь. В отличие от воинов, лошадей приплыло совсем немного, поэтому пушки и даже нагруженные горами пищалей возы приходилось в основном толкать вручную – силами посошников и посадских ополченцев.
- Давай, давай, шевелитесь! Может еще приляжете, прикорнете здесь? -  прикрикнул Федька на четырех посошников, пытавшихся столкнуть бронзовую тридцатигривенную осадную пищаль. Совсем выбившись из сил, один из них буквально повис на высоком колесе, намертво увязшем в мягкой влажной земле. Остальные тщетно старались сдвинуть с места тяжеленое орудие; лица мужиков побагровели, а глаза налились кровью. Пот выступил огромными темными пятнами на их грубых зеленых сермягах, подпоясанных пеньковыми шнурами.
- Пушкарь, не сдюжим. Подмога нужна, хотя бы еще одного кого-нибудь, - наконец обратился один из них к Кречетнику, стирая со лба пот грубым суконным рукавом.
-  Одного хотя бы, говоришь? – раздраженно ответил Федька. – И где ты, скажи мне на милость, увидал этого … одного? Не видишь: все при деле? Что, каши мало ели что ли? В штаны от натуги наклали? Ты поменьше языком чеши, а лучше поднажми как следует. Хоть наизнанку вывернетесь, но чтобы пищаль к остальному наряду отволокли!
-  Фёдор Микулович, не обессудь, но ты то сам, чай, подсобил бы нам, коли все при деле. Глядишь, впятером и сдюжили бы, - робко предложил воин.
На мгновенье Кречетник окаменел, словно только что услышал в свой адрес какое-то дикое оскорбление, потом его губы искривились в ухмылке, и он недобро усмехнулся.
- Значит, говоришь мне толкать? Выходит, мне твою работу делать? Но ты же знаешь, как принято: ты мне, я тебе. Я за тебя потолкаю, а ты такую красоту за меня отольешь?
Пушкарь подошел вплотную к «Горынычу», который был высотой ему по грудь, и ласково, словно гладя волосы зазнобы, провел ладонью по одной из двух ручек, дельфинов, расположенных наверху ствола, почти ровно посередине. Выполнены они были в виде былинных трехголовых змеев, обращенных своими мордами в сторону дула. Каждая голова отличалась от остальных, а из всех шести пастей вырывалось бронзовое пламя. Сзади пушки, на круглой, немного выпуклой торели, красовалось изображение святого Георгия на коне. Длинный, слегка расширяющийся лишь у самого дула и в задней, казенной, части ствол в нескольких местах опоясали замысловатые травяные узоры.
- Для того что ли батюшка мой, земля пусть ему будет пухом, у самого Аристотеля Фьораванти в учениках ходил, а я – у него, чтобы с мужиками… толкать, прости господи? – Почто забижаешь, Микулович? – недоуменно спросил посошник и так взглянул на Кречетника, что тому тут же стало не по себе. – Мастер ты искусный, никто и не спорит. Да вот только и у нас, мужиков, дел хватает, окромя как пушки волохать. Чай, все один хлеб едим – и пушкари, и дворяне, и бояре, и дети боярские. А кто хлебушко-то растит? Смерды, мы то бишь… А ты с нами, как с говном. Ей богу, любого боярина горделивей и заносчивей.
Слова мужика попали точно в цель. Федька понял, что чересчур заигрался, и ему стало по-настоящему стыдно: одно дело куражиться с Маммоновым, который сам о себе слишком много мнит, другое – тиранить безобидных смердов.
- Эх, бог с вами. Подсоблю, коли без меня ни черта не можете, - снисходительно сказал он. Подойдя к завязшему колесу, Кречетник принялся изо всех сил выталкивать орудие из слякоти вместе с посошниками. Он так увлекся, что даже не заметил, как его синяя однорядка дорого сукна, изукрашенная золотым шнуром, заляпалась вязкой грязью и стала под стать сапогам.
***
Между тем Казань молчала, как убитая, точно и вовсе не замечая прямо перед носом огромную вражескую силу, что продолжала укрепляться, окапываться, готовиться к мощному удару по городу и даже не пыталась скрывать свои действия. Аталыковы ворота оставались закрытыми, ни один казанский воин не вышел в поле, а со стен не было сделано ни выстрела в сторону лагеря московитов.
После полудня стан наконец развернулся окончательно, и, хотя часть войска все еще продолжала хлопотать, копая траншеи и расставляя рогатки, многие уже расселись десятнями вокруг костров, варили в медных котелках похлебку из сухарей и толокна, травили сказки и байки. А в разрядном шатре не переставая скрипело о желтоватую бумагу перо подьячего. Хмурясь, раздувая проваленные щеки и теребя одной рукой острую бородку, он расписывал дворян и детей боярских по боевым сотням, постоянно сверяясь с полковыми росписями приказа, над которыми трясся, словно над священными скрижалями.   
- Гляньте, братцы: видать, татарва поганая в штаны наложила при виде нашей рати несметной! Затихарились, стервецы, дрожат, как мыши! – сказал один из дворянских сотенных голов, указывая пальцем в сторону посадских стен.
- А то! Вспомнили, видать, басурмане богомерзкие, как князь великий Иван Васильевич, упокой господь его душу, им тогда по вые надавал и град захватил. А хан то ихний, Мухаммед-Аминь – такую собаку еще поискать надобно! Ведь государь наш покойный, Иван, посадил его на ханский стол, любовь свою и дружбу дал ему. И как этот вымесок отплатил? – ответил другой дворянин.
- Да потому что не надобно было хана угодного на стол казанский сажать. И шертных грамот сколько угодно можно брать с них – толку с этих грамот, как с козла молока. Не держит татарва поганая слова, не соблюдает клятв. Дай бог, чтобы нынешний государь, Василий Иванович, на те же грабельки не наступил. Как столицу возьмем, хана, мурз всех, эмиров, карачей, шихзод надобно на голову укоротить, потом – мизгити все их порушить и посадить в городе наместника московского с сильным войском. А иначе и этот поход, как бы ни кончился, - не в коня корм. Опять хана посадим, шерти возьмем, а пройдет пара лет – снова Казань отложится. И тогда уже крымский хан да султан османский на Казань лапу наложат, и пиши пропало!  - бесцеремонно вмешался в разговор проходивший мимо Маммонов.
Филипп Иванович недавно разменял шестой десяток. Но, как и в молодости, сложением своим он, наверное, поспорил бы с самим Евпатием Коловратом в расцвете сил. Казалось, вдохни он полной грудью, расправь как следует плечи, и его наполированный бехтерец треснет, словно скорлупка. Хотя доспех был сработан на зависть. Шлем Филипп Иванович не надел, и его светлые, стриженые под горшок волосы, лишь слегка тронутые сединой, полыхали над смуглым широким лицом. Блеклые голубые глаза сына боярского окружила паутина морщинок, хотя в целом он выглядел куда моложе своих лет.
- Да ты еще погоди шкуру неубитого медведя делить, - ответил с улыбкой дворянский сотенный голова. – «Как град возьмем…». Говоришь так, будто бы Казань уже сдалась нам на милость и ворота отворила.
- А что, думаешь, не сдюжим? Ладно эти все, - Маммонов огляделся и помахал рукой вокруг себя. – Смерды посошные, людишки посадские – им сколько ни давай пищалей, сколько ни учи их, все одно – худые воины. Но вон их сколько, если надо, мясом задавят. Но а конница Ростовского – другое дело. Это настоящие удальцы, ратники умелые. И нам с вами, братцы, с ними было бы по чину. А мы с этим сбродом! Ну ничего, дождемся Ростовского, и тогда татарве уж точно не поздоровится.
- То-то и оно! Ростовского и впрямь дождаться надобно, - воскликнул третий собеседник, молодой дворянин. – В конце концов, так и государь великий князь приказал. Вот только слух прошел… Да разве сам ты не слышал?
- Я сюда воевать, а не бабий треп слушать приплыл. Слухи! – Маммонов презрительно усмехнулся, но тут же уставился на молодца в ожидании.
- Да вот, говорят, не собирается Дмитрий Жилка  конной рати дожидаться. Видать, не хочет с Ростовским славой ратной делиться, сам все жаждет провернуть.
- Иди ты! – рявкнул Маммонов.
- Аль не смутило тебя, что Жилка приказал стан так близко к городу поставить? Ростовский еще седьмицы  три, не меньше, сюда добираться полем будет. Выходит, мы все это время будем у врага прямо перед носом квасок попивать да сухарями закусывать? Сдается мне, слухи не врут. А ежели так, тогда лишь на Федора Бельского надежда, что вразумит Жилку. Бельский – опытный вояка, чего только не повидал. Он то должен знать, как лучше поступить, вот только послушает ли его Жилка?
- А ежели и нет, - с каким-то показным безразличием отрезал Маммонов. – Ты, молодец, пешком еще под стол ходил, когда я под стягами покойного Ивана Васильевича на Казань ходил. Ох и задали мы тогда татарве, а ведь нас тогда всех вместе взятых, конных и пеших, и того меньше было, чем сейчас на судах приплыло. И так сдюжим!