Крылопатка в сметоусе

Часть первая

 Лёд

 

— Сегодня еще один.

Отец входит в дом, говорит — сегодня еще один. Нет, конечно же, сначала чертит руны, отгоняет злых духов, чтобы не пробрались в дом, не потревожили покой. Снимает сапоги, плащ, оставляет в сенях, чтобы не нести в дом суету улицы. А потом уже и говорит:

— Сегодня еще один.

Мать уже и не спрашивает, что — еще один. И Минька не спрашивает, что еще один, и так понятно.

Кивают, чертят руны, упокой, Боже, душу раба усопшего, и всё такое. Боязливо смотрят на сумерки за окном: еще не ночь, но уже не день, крадется темнота по улицам, ищет зазевавшихся прохожих, вот-вот схватит.

Мать собирает на стол, крылопатку в сметоусе, грибожарье, печенник, варево, месиво, крошево, сегодня канун праздного дня, сегодня и поесть можно.

Минька закрывает шторы, чтобы не пустить в дом ночь, большую, голодную, злую. Минька гордится тем, что закрывает шторы, это он, Минька не пускает в дом ночь. А то вот она, крадется по улицам, хищная, жесткая, жадная, вспугивает зазевавшиеся мечты, вон они беспокойно кружатся над городом, ищут место для ночлега.

— У обочины нашли. Горло перерезано, — продолжает отец.

Мать молчит, но не так, как всегда, а строго, как бывает, когда сердится на отца.

— Сам виноват, чего выдумал, с Властираном пришел сражаться, — не унимается отец, — Властиран сам кого хочешь перешибет…

Мать фыркает, полно уже про Властирана, негоже такие вещи в доме говорить, это все там, на улице, в темноте ночи, а в дом зло тащить нельзя, а то, глядишь, и дом — последний оплот добра — рухнет. Вон, у булочника рухнул дом, договорился булочник про Властирана-то.

— Не буду, не буду, — кивает отец.

Всей семьей становятся на колени у камина, молятся очагу, молятся духу огня, — отец, мать, Антоха, дубина стоеросовая, в кого такой вымахал, Минька, Любочка, солнышко, все-то ей не сидится, все-то к лошадке деревянной тянется. А не тянись, за всеми повторяй, дай нам солнца поболе да тьмы помене, хлеба поболе, да глада помене, добра поболе, да зла помене. Аминь. Аллилуйя.

Молятся очагу, а там и у стола устроились, Любочка, егоза, за печенник хватается, мать грибожарье раскладывает, крылопатку режет, Антоха, дубина стоеросовая, половину сметоуса себе подцепил, так нечестно…

— Пахаря сын, — добавляет отец, — старшой. Все по пьяни орал, что Властирана прикончит… пари вроде с кем заключил… что Властирана побьет… вот и побил…

— Да будет тебе, — вспыхивает мать.

Отец разводит руками, ну все, все, не буду. Мать раскладывает крылопатку, приправляет крошевом.

Миньке обидно, Миньке хочется послушать, как сын пахаря погиб, как его Властиран загубил, Властиран, он же так просто не загубит, он же магией загубит, у него магия такая, что нам и не снилась, вон, Лешка, кузнецов сын тогда на Властирана пошел, так Властиран его…

Мать строго смотрит на Миньку, будто мысли читает, будто чует, что Минька нехорошее думает, про Властирана. А нельзя в доме про нехорошее думать, это тебе не улица, где зло так и течет рекой, утекает в сточные канавы…

Минька наклоняется над тарелкой, грызет крылопатку, хорошие крылопатки в этом году уродились. Старается не думать про Властирана, про зло там, за окном, а как не думать, когда во-он там смотрит с улицы ночь, страшная, темная, кого-то приберет, кого-то утащит сегодня, кого-то недосчитаются поутру? — курябчика на насесте или тлитела в стойле, а то и человека. Вот так лягут вечером спать, утром встанут, а где младшенький? — а нету младшенького… унесла ночь…

На ночь закрывают двери, закрывают окна, опускают занавески, рисуют руны, чтобы не просочилось в дом зло. Закрывают ворота в городок, вешают птицу-Оберегу, от Властирана, — боятся.

Минька грезит у очага, Минька завтра к кузнецу пойдет, кузнец ему меч выкует, хороший меч, знатный. А потом Минька Кобольда возьмет, который у отца в конюшне стоит, и к Властирану поедет. Минька дорогу не знает, ну да ничего, найдет. Доберется до Властирана, по дороге еще кого-нибудь в попутчики возьмет. Только попутчика потом убьют, как пить дать убьют, Минька за него мстить будет Властирану. А потом Минька проберется в замок, где Властиран придумывает свои коварные планы. Минька еще не знает, как, но проберется. А потом они сойдутся с Властираном на узком мостике над пропастью, и Властиран крикнет что-нибудь вроде — сдавайся, тебе не победить… нет, тут что-то покрасивее надо… Минька не знает… а потом Минька ка-ак рубанет мечом, даром, что меч в руках удержать не может, и Властирана победит.

Вот так…

Смотрит в окна темная ночь, ищет свежую кровь…

 

Минька подметает крыльцо, смахивает со ступенек плохие сны, налетевшие за ночь. А что толку, сметай не сметай — завтра опять по новой насыплются, откуда только берутся. Да откуда-откуда, ночь приносит, на то и ночь, чтобы плохие сны приносить с той стороны луны, где Властиран живет.

Так-то оно, конечно, невесело крыльцо мести, сны смахивать, счас бы взять кривую палку, помчаться с гиканьем, будто за Властираном бежишь, и встанешь с ним на узком мосту нос  к носу… И он крикнет что-нибудь пафосное, сдавайся, тебе не победить, а Минька его пополам мечом разрубит, даром, что Минька меч поднять не может…

Так-то оно так…

А тут нате вам, стой, смахивай с крыльца плохие сны. Да и то обидно, что дядь пришел, вон, сидит, про что-то там с Антохой болтает, Антоха только глазами хлопает, дубина стоеросовая, не проспался еще. Сейчас бы с дядем посидеть, послушать, дядь у Миньки мировой, он Миньку фехтовать учил, на шпагах сражаться, о-ох, племяш, тебе только против драной козы шпагой махать, выпад, выпад, перевод, захват, флешь, стойку, стойку держи, ты как стоишь враскоряку, батман, батман, что ты скачешь, как кузнечик пьяный, чучело ты моё…

А тут на тебе, мети крыльцо.

А городок просыпается. На улицах тает зло, накопившееся за годы войн, утекает ручейками. Торговец на углу продает счастье, пятьдесят рублей за штуку. С крыши на улицу, хлопая крыльями, слетают детские сны, ребятишки бегут за ними, ловят за крылья. На площади какой-то менеджер среднего звена клеит объявления, что ищет свою потерянную душу.

В первых проталинках растут мечты. С деревьев облетают последние печали, не облетевшие осенью.

По шоссе на полной скорости несется двадцать первый век. На соседней улице он сбил девятнадцатый век, но об этом никто не знает. А двадцатый век сам, кого хочешь, собьет.

Чье-то потерянное сердце ищет хозяина, тычется в ноги прохожим.

На горизонте поднимается новое солнце, выросшее взамен старого, подстреленного кем-то прошлой осенью.

Торговец на углу продает счастье, пятьдесят рублей за штуку.

Минька смахивает с крыльца последний дурной сон, а-ах, тяпнул за палец, тяпнул-таки, больно, черт. Минька сжимает зубы, чтобы не разреветься, пятнадцать лет все-таки, мамка начнет причитать, а-а-а, другой мальчик в твои-то годы царем был… Ну, если бы Минька царским сыном был, он бы тоже царем заделался…

Минька возвращается в дом, сбрызнуть рану настойкой из детской мечты, говорят, помогает.

— Не, вы смотрите, какой выискался! Нет, мать, ты-то хоть ему скажи, нельзя же так! Ну не по-нашему же это, а? Где это видано, сражаться он не хочет!

У Миньки екает сердце. Сражаться… Так и есть, дядь пришел Антоху, дубину стоеросовую вербовать. Должен же кто-то сражаться с Властираном… и победить…

— Вот оно, поколение, вырастили на свою голову! Да раньше на войну рвались, вон, брательнику моему пятнадцать было, он в военкомат пришел, пустите меня с Властираном воевать! Ему от ворот поворот, мал еще, нос не дорос. А он говорит, пока не возьмете, не уйду, так и просидел там всю ночь на крыльце-то… дело зимой было…

У Миньки горят уши.

— Делать не фиг было, — буркает Антоха, дубина стоеросовая. Снова смотрит в свое чудо-зеркало, выменял вчера у кого-то на крылопатку пойманную. Зеркало волшебное, по нему пальцем водишь, оно тебе всякие чудеса в решете показывает, дальние моря, молочные реки, кисельные берега.

— Сидит, в зеркало уткнулся! Да им вообще на хрен ничего не надо кроме зеркала этого! Вот мы-то в их годы, бывало, у военкомата соберемся, солнцу светлому молимся, только бы выбрали, только бы на войну с Властираном пустили. О-ох, как скучно вы живете, вот молодые, вот сами не понимаете…

— Тебе-то вообще что? — взрывается Антоха, дубина стоеросовая.

— Да что, что, вы же сами, молодые, не понимаете, нельзя же так! Это что ж будет, если все вот так вот, воевать с Властираном не пойду, воду в ступе толочь не пойду, чудеса решетом носить не пойду, луну на сыр резать не буду, если все так ничего не будут, это что ж будет-то, а?

— Я пойду! — кричит Минька.

Не слышат Миньку. Как всегда не слышат. Миньку вообще никто всерьез не принимает, тетки все эти к мамке в гости припрутся, давай сюсюкаться, ой, а ты кого больше любишь, маму или папу, ой, а ты кем будешь, ой, а у тебя девочка есть…

Тьфу…

— Я пойду! — Минька вклинивается между дядем и Антохой, Антоха, дубина стоеросовая, зеркало к себе прижимает, да не бойся, на хрен мне твое зеркало не нужно…

— Я пойду! — повторяет Минька.

— Куда это? — дядь прищуривается.

— С Властираном… воевать.

— Ты подрасти покедова, а там и…

— И речи быть не может! — вспыхивает мать, кивает дядю, — слышишь, и не вздумай даже, никуда он не пойдет!

— Пойду! — не унимается Минька.

— Да ты меня вообще в гроб загонишь, пойдет он!

В дом входит отец, уставший, бледный, намаялся с утра воду в ступе толочь. Грозно хмурится, нечего в доме свару разводить, дом он на то и дом, чтобы не ссорились в нем, в мире и согласии жили. А то вон, у сапожника в доме вечно разлады да ссоры, вот и рухнул дом, не устоял. Долго ли… Да и булочника дом рухнул, потому что…

Ладно, не про то разговор.

Мать притихает, грозит Миньке. Отец снимает в сенях сапоги, плащ, несет в дом толченую воду, много натолок, на день хватит.

— Пойду, — говорит Минька почти шепотом.

— Никуда не пойдешь, еще не хватало, — фыркает отец, — эх, Антоха, я в твои годы…

Миньке обидно. До слез. Еще сколько ждать, год, два, десять, а там, глядишь, и кто другой Властирана убьет, вот обидно-то будет. А то вон, сколько на Властирана войной идут, так и ухлопает его кто… Было уже такое, вон, у сыродела сын сколько ждал, пока вырастет да войной на Властирана пойдет. А когда вырос и войной на Властирана пошёл, Властиран уже умер. Правда, потом опять ожил, и сына сыроделова убил, утром у дороги нашли, душа из тела вынута, рядом брошена.

Властиран, он такой.

Дело к полудню близится, дядь в путь-дорогу собирается. Конечно, один, без Антохи, ну где это видано, чтобы Антоха, дубина стоеросовая, куда-то поехал, он от своего зеркальца волшебного и не отклеится.

Минька провожать вышел. До слез Миньке обидно, а куда деваться. Смотрит, как дядь Корунда своего седлает, и завидно так…

— Ну, давай, племяш…

Минька молчит, голову понурил.

— Чего ты так?

— Так…

— А то айда.

— Чего?

— Айда со мной… потихоньку… — и на Кобольда кивает оседланного, отец, видно, ехать куда-то собирался…

— А… как?

— А так…

Минька себе не верит, прыгает в седло, да легко сказать, прыгает, сам-то забраться не может. И стыдно так перед дядем, что сам в седло забраться не может, видно правда сказали, молод еще…

— Дай-ка подсоблю… — дядь подсаживает Миньку, легко, ловко, — ап! Вот так-то… поехали.

Минька не верит себе, так просто, от родителей, от отчего дома -в неизвестность… И ждёт Минька, сейчас мать с отцом выбегут, а-а-а, куда поше-о-о-ол, отец под замок посадит… Никто не выбегает, мать на заднем дворе воду в решете носит, отец по дому ходит, вчерашний день ищет, забросил куда-то, вот теперь найти не может…

 

Тянется дорога из никуда в ниоткуда на ту сторону луны, там, где дом Властиранов. Дом, говорят, у Властирана в темноте светится. А может, брешут. Устали кони, грызут поводья, чуют недоброе что-то там, впереди. А впереди много недоброго, руины городов, обломки огромных высоток, какие-то сверху осыпались, осколки торчат, какие-то снизу осыпались, парят в воздухе.

Хрустят под копытами осколки разбитых надежд. Вон крылья чьи-то лежат, брошенные, обронил кто-то.

— Так-то оно и бывает, — кивает дядь, — летал, летал на крыльях, а там крылья свои и обронил, налетался… Или еще бывает, крылья свои куда на дальнюю полку положит, думает, потом полетаю, сначала дом выстрою, да лавочку открою, да капиталец сколочу, день-деньской сидит, молотком стучит, капиталец сколачивает. А там и жена, и детишки пойдут, и капиталец побольше сколотить надо, стучит молотком… а там про крылья вспомнит, когда уже башка вся седая, если не лысая… Крылья достанет, а их уже все моль поела, хрен полетаешь… Один такой крылья на старости лет достал, порхнул с колокольни, а крылья-то все мышами поеденные, насмерть убился…

Минька мотает головой, поправляет свои крылья. Минька-то крылья свои не обронит, можете не сомневаться, вон они, за спиной, Минька проверяет, точно ли крылья держатся, прочно ли, не соскользнут ли с Миньки. Нет, не соскользнут, держатся, крепенько мать их пришила, белыми нитками.

— Так-то мы все по молодости на Властирана хаживали, — кивает дядь, — молодой, бывало, спишь и видишь, как Властирана-то одолеть… а там пойдет, дом построить надобно, жизнь прожить, поле перейти, дети, семья, и все, и про Властирана уже и не вспоминаешь…

Минька мотает головой. Уж Минька-то про Властирана не забудет, можете не сомневаться, на хрена Миньке эти семьи-дети не нужны, это дураки пусть детей растят, Минька-то умный… Минька всю жизнь за Властираном гоняться будет, а одолеет, и даже если одолеет, все равно гоняться будет.

— А он, говорят, летает, — говорит Минька.

— Говорят, что кур доят, — фыркает дядь.

— А он, говорят, моментально перемещается, — не унимается Минька.

— Говорят, что кур доят, — не унимается дядь.

Солнце ползет по небу, большое, жаркое, знойное, лениво жмурится, широко зевает во всю пасть. Тянется дорога через клетчатое поле, мимо разбитых пешек, мимо заколотых ферзей, коней, пронзенных копьями, славная была сеча когда-то давным-давно. Из зарослей вылетает птица о двух головах, дядь говорит — птица Сирин.

— А то еще хуже бывает… вот так поедет какой с Властираном сражаться… На груди рубаху рвет, из штанов выпрыгивает, ух я этого Властирана… Только чтобы Властирана одолеть, это деньги нужны, и немаленькие, а где деньги взять? Вот и идет к Властирану на службу. Год служит, два служит, десять лет служит, только и слышишь от него, ну еще годик послужу, а там уже и Властирана этого у-ух-х! И что думаешь, так вот и помрет, и Властиран его с почестями похоронит, все уже и забудут, что Властирана он одолеть хотел…

Минька мотает головой. Да ни за что, уж Минька-то отродясь к Властирану на службу не пойдет, хоть миллион ему Властиран этот посулит, хоть два. Ну… ну разве что годик послужит, ну два… а там и… нет, и годика служить не будет, и не просите даже.

Поднимаются лошади вверх по склону холма, мимо чьих-то разбитых надежд, мимо чьего-то потерянного времени, во-он его сколько тут. Дядь время подбирает, на веревку нанизывает, потом над костром посушит, вот и время будет. А то ишь растяпухи, время-то посеяли…

День к вечеру клонится, бегут за путниками тени, кусают лошадей за ноги, дядь их хлыстом отгоняет, пш-шли вон, пусть место своё знают. Опустилась над горизонтом полная луна, лакает воду из реки, отчего вода становится серебряной.

— Или вон еще было… парень один Властирана загубить пошел… долго про него ни слуху ни духу не было… потом слух по деревням прошел, вроде одолел он Властирана-то… то-то народ ликовал, и стар, и млад… я тогда малой был, не понимал ничего… потом бац — весть приходит, ничего не умер Властиран, еще лютее прежнего зверствует. А там как-то Властиран через наши края проезжал, ну мы все, ясное дело, из домов высыпали, на колени пали… Я смотрю на Властирана, да мать честная, это же юнец тот, который на Властирана войной шел…

— Это сказка такая китайская есть… про дракона…

Дядь смотрит на Миньку с ненавистью, фыркает гневно, ишь, умный какой выискался, вишь, старшой человек говорит, не перебивай.

Минька не перебивает. Минька сам Властираном не станет, уж хоть горы золота к ногам Минькиным положи. Ну, разве что чуток себе возьмет… Дом себе свой выстроить, да еще зеркало волшебное, как у брательтника, и еще…

Нет, нет.

Кони поднимаются к луне, тени все длиннее, все дальше, все бесконечнее, убегают за горизонт. Когда солнце сядет, тени надо свернуть, скатать, в сумку спрятать, до завтра, до вечера. Мать еще тени утюгом проглаживала, а в сочельник и с порошком замачивала, чтобы отмылись, чернее были. Надо бы и на ночлег устраиваться, только здесь негде, надо местечко получше поискать…

— А то вот еще было… был один, одолел-таки Властирана…

У Миньки екает сердце.

— Убил?

— Ну а то. Уж не знаю как, но угробил. Пять лет без Властирана жили, уже себе не верили, счастью своему… парнягу этого только что на руках носили, который Властирана ухлопал… а он нате вам… Властирана мертвого из могилы достал, живой водой сбрызнул, и нате вам… оживил…

— З-зачем?

— А хрен его пойми… бредил чего-то… дескать, Властиран-де благодетелем был, только что мир не спас, а мы его ни за что ни про что загубили…

— Рехнулся.

— Похоже… околдовал его Властиран…

Минька кусает губы, ну уж Минька-то околдовать себя не даст, Минька-то сам себе хозяин.

Солнце вырыло себе нору, уснуло за горой. Дядь сворачивает тени, укладывает в сумку, бережно, чтоб не помялись. Минька на лету крылопатку подстреливает, не, то не крылопатка, то сплетня какая-то, летает, только воздух мутит. Сплетню закопать надо, чтобы людей не смущала.

День к вечеру подходит, кланяется вечеру, пожимает ему руку. Пора уже и на ночлег устраиваться, скоро совсем стемнеет. Минька волнуется, а где же ночевать будут, нет же ничего вокруг, ни дома, ни домишки, ни домишечки.

А то ведь ночь придет, злая, темная, а с ней зима, а с ней война, ночь, она в одиночку-то не ходит, только стаей, вынюхивает, ищет живую кровь. Говорят, Властиран ночь посылает, чтобы ночь ему свежую кровь приносила.

Вот и день ушел в свои золотые чертоги, занавеску задернул, занавеска у дня вся в дырочках, моль проела, сквозь дырочки из темной занавески свет пробивается.

Минька волнуется, а что если не найдут места для ночлега, как-то оно тогда будет. Горе тому, кто без дома ночью остался, кого ночь на улице застала, это Минька сыздетства знает. Потом поутру находят обглоданные косточки вдоль дорог.  Но молчит, дядю виднее, дядь все-таки не первый раз в путь-дороге, не то, что Минька…

— Ну так что?

Это дядь спрашивает.

— Ч-что… ну так что?

— Ночлег-то будет, нет?

— А… эт-то ты у м-меня… спрашиваешь?

— У тебя, у кого же, кто за ночлегом-то следить должен?

Смотрит на Миньку так, будто Минька должен сейчас из сумки ночлег достать и в чистом поле расставить.

— А… не знаю.

— А кто знать должон? Это твоя обязанность, ночлег делать, вынимай!

— Ч-то вынимать?

— Что, что, ночлег из сумки вынимай, так говоришь, не взял, будто!

Минька перетряхивает сумку, хлебца маленько, да краюшка луны с прошлого месяца с неба сорванная, хороший сон на ночь, и еще сказание о конце света, его в Минькином роду его  все в путь-дорогу с собой берут.

А ночлега нет.

— Не… взял.

Хочет Минька спросить, как этот ночлег вообще выглядит, не спрашивает.

— Да как не взял, идиотище, мы что теперь, в чистом поле из-за тебя ночевать должны?

Минька вжимает голову в плечи, хочет сказать, что не знал не про какой ночлег, да что тут скажешь. Дядь гонит своего Корунда, пшел, пшел, туда, в темноту ночи, скорей, скорей, выискать хоть какое-то местечко для ночлега, хоть на той стороне луны…

А ночь спускается, крадется по следу путников, лижет следы раздвоенным языком с присохшей кровью, ищет добычу, а за ней и зима, и война, поводят ушами, нюхают темноту…

Долго ли, коротко ли, темнеет впереди что-то темнее самой ночи, дом стоит, большой, высокий, не дом, замок, как в книжках рисуют…

— Ну обошлось, нашли… о-ох, идиотище, чтобы я еще тебя взял, да ни в жизнь… что смотришь, входи давай…

Дядь три раза стучит в ворота, никто не откликается. Дядь с Минькой спешиваются, идут в ворота, ворота сами перед ними раскрываются, и каменные стражники по обе стороны ворот за путниками поворачиваются.

Вот диво-то.

Коней к коновязи привязали, в дом вошли, двери в доме сами раскрываются, свет сам вспыхивает. Сбоку висит половник, на шнурке подвешенный, и кнопки при нем, как на гармошке. Оберег, наверное. Видно, добрый хозяин в доме живет, раз дом его так слушается. Только не видно никого.

— Ну что смотришь? Огонь доставай, чем очаг-то разводить будем?

Это дядь кричит.

— А… не взял.

— Ка-ак не взял, а голову ты взял, идиотина? Как без очага-то, перед чем молиться счас будем? Молитву доставай, может, прокатит…

Минька не понимает. Минька опускается на колени, начинает бормотать молитву дай нам солнца поболе да тьмы помене, хлеба поболе, да глада помене, добра поболе, да зла поме...

— Да что ты её бормочешь, ты её из сумки достань, идиотина! Где она у тя в сумке-то?

— Не… нету.

Мечется по комнатам неоконченная молитва, хлопает крыльями. Это хуже нет, чем молитву не закончить, что с ней теперь, с бедной, делать…

Тут бы сорваться, наорать на дядя, да ты бы хоть объяснил сначала, что к чему, а там и в путь собирались бы. Только нельзя орать, в доме все-таки, не на улице, в дом нельзя зло тащить, на то и дом, чтобы мир там был и покой…

— Сон тоже не взял с собой, идиотина?

— Взял…

— Ой, счастье-то какое, догадался, чучелко! И что, один на двоих? Мы как с тобой один сон на двоих смотреть будем?

— Так… — Минька смущенно улыбается, как в детстве, когда заиграется, разобьет ненароком чью-нибудь надежду, мать ругает, Минька улыбается смущенно, ага, склею, склею, и из дома не выходи, пока не склеишь, чучело гороховое…

— Шутки шутить со мной вздумал? Ты мне шутки шутить не вздумай, — дядь вытряхивает сумку Минькину, потрясает легендой, — вот эту фигню он взять не забыл, а ночлег…

Минька взрывается, вырывает легенду из рук дядя, уже и не помнит Минька, что в доме гневаться нельзя, а что, а дядь первый начал, чучело гороховое… А ночь только того и ждет, чтобы люди поссорились, голодная, злая, ненасытная, ворвалась в дом, дверь с петель сорвала, на Миньку кинулась, а что на Миньку-то, это дядь первый начал, дяа-а-а-дь…

Бежит Минька в темные коридоры, и ночь за ним, ненасытная, злая, бежит, хватает, душит…

Дядь снимает половник, на шнурке привешенный, в половник говорит:

— Да, шеф, привел. Да, ночь его обработает, да не вопрос. Да всегда пожалуйста, одно дело с вами делаем, не вопрос…

 

Белый человек пьет Минькину кровь. Оно и понятно, тут-то, на той стороне луны хлеб не едят, кровь пьют, что им до хлеба нашего. Белый человек говорит заклинание, это они тоже так всегда, кровь из человека высосут, заклинание своё сатанинское прочитают, а там и кровь пьют…

— Резус-фактор… отрицательный. Третья группа. Гемоглобин тридцать…

— Как они живут-то с таким вообще?

Это другой белый человек. Много их тут.

— А вот живут… ты лучше спроси, как они в трехстах микроренгтенах живут!

— Везет людям…

— Не говори…

Минька смотрит на белых людей. Завидуют кому-то, у кого триста мокрохренгонов, у этих людей, видно, мало. А зря завидуют, мамка говорила, зависть глаза ест. Мамка говорила, дудочник завидовал кому-то, ему зависть глаза съела, слепой теперь ходит, на свирели играет за ломоть хлеба с сыром…

— А Властирана можно увидеть?

Это Минька говорит.

— Зачем он вам?

Минька думает, кому нам, вроде один здесь Минька.

— Победить его.

— Смеетесь…

Минька снова не понимает, кто ещё с Минькой смеется. Или белый человек говорит про Миньку и тень Минькину, вон она, у ног сжалась, боится, бедная…

Минька догадывается.

— Или ты… Властиран?

Белый человек посмеивается.

— Вы мне льстите… мне до этого Властирана еще… как до луны пешком…

— Так мы же на луне… на той стороне…

Люди в белом посмеиваются.

— Триста пятьдесят микрорентген…

— Я бы сгорел на хрен.

— Со временем что сегодня?

— Бесится. То вперед, то назад скачет…

— Доигрались, блин, с коллайдером… игрушечка им…

— Ничего не говори…

Хлопает дверь, заходит кто-то, от кого все вскакивают, будто самого дьявола увидали. Минька догадывается.

— Властиран…

Человек оборачивается, плотный, невысокий, нос крючком…

— Чего?

— Властиран…

Минька хватает кинжал со стола, вонзает во Властирана, глубоко, по самую рукоятку, белые люди вскидывают руки, хлоп-хлоп-хлоп, вот это про что дядь говорил, глазами похлопают, хлоп-хлоп  — и нет тебя…

 

Заглядывает в окна луна, принюхивается, склёвывает с подоконника позавчерашние сны. Ходит по коридорам ночь, принюхивается, пофыркивает, лязгает тяжелым ошейником. Тут у Властирана в замке всё не как у людей. У людей нормальных ночь и близко к дому не подойдёт, а тут нате вам, по дому ночь ходит, даже кормушка в углу для ночи стоит, кровь свежая налита, и мечта привязанная бьется, крыльями хлопает. А ночь проголодается, и мечту съест.

Так-то.

И Миньку съест. Это уже ясное дело, просто так здесь в плену держать не будут.

Входит тюремщик в белом, приносит крылопатку жареную, блин, крылопатку и ту зажарить нормально не могли, ешь, будто резину жуёшь, то ли дело дома, у матери… а правильно мать говорила, не езди, не езди, нее-ет, Минька же умный самый, Минька же слушает кого ни попадя…

— А меня на главной площади казнят? – спрашивает Минька.

— На какой площади, здесь и казнят, что ты, в самом деле…

— А Властиран речь скажет?

— Еще тебе чего? В фанфары потрубить?

— Ага… чтобы как в книжке было.

Минька не понимает, должно же быть как в книжках, Миньку должны на двор вывести, и стяги должны висеть, и трубы должны трубить, и Властиран должен выйти, и сказать чего-нибудь такое пафосное, и палач должен топором взмахнуть… а потом должно что-нибудь случиться, что Минька Властирана победит. Только вот знать бы ещё, что должно случиться, а то что-то чем больше Минька думает, тем больше получается, что ничего не случится…

— Ладно, последняя воля – закон все-таки, будут тебе фанфары, и стяги, и чего ты там ещё просил…

— А чтобы народу было много.

— Ладно, сделаем…

— Ещё хочу, чтобы Властиран речь сказал.

— Какую еще речь?

— Ну… как в книжках чтобы.

— Например?

— А вот книжка есть… Кровь Властирана… Там Властиран красиво так говорит…

— Хорошо, посмотрим… — тюремщик или кто он там косится на Миньку, — а Властирана убить не хочешь?

Минька вздрагивает.

— Х-хочу.

— Как в книжках, да, там героя на казнь ведут, бьют барабаны, спасенья нет, а тут герой раз-два – и одолел тирана, да?

— Только это меч-кладенец нужен, — кивает Минька.

— Кто ж тебе меч даст… Да и Властирана нашего мечом не возьмешь, тут другое надо…

— А что?

Минька настораживается. Так тоже в книжках бывает, когда героя поймают и в тюрьму посадят, а тут найдется добрая душа, подскажет, как Властирана одолеть.

— На вот, держи, — добрый человек суёт Миньке коробушку, — Властиран придет, на кнопку нажмёшь.

— И чего?

— Увидишь.

Минька догадывается.

— Чудо будет? Да?

— Ну… чудо из чудес… он же много кому кровушки-то выпил…

— Что ни день, то злой ночи кого-нибудь скормит, да?

— Не-е, это ты брось, это враки всё про него говорят…

— А пыточная тут есть?

— А тебе, парень, туда попасть не терпится?

— Да не, это я так…

 

Барабаны бьют.

Так Минька просил, чтобы барабаны били.

И трубы трубят.

Это тоже Минька просил, чтобы трубы трубили.

И стяги висят, чёрные трилистники на жёлтом фоне.

И это Минька просил. Чтобы как в книжке было. Если всё по правилам сделать, может, и Властирана одолеть получится.

И Властиран выходит, усталый, задёрганный какой-то, оглядывается, перчатки надевает, перчатки у него не как у людей, а полупрозрачные, белёсые…

— Объект готов?

— Ага, вот он… к вашим услугам.

— Сколько с него взять можно?

— Сорок лет.

— Чего так мало… молодой вроде.

— А что молодой, пятнадцать ему. Они больше пятидесяти лет не живут… Этот крепенький, может, побольше протянет… Так что сорок лет весь улов.

— С учётом потерь лет тридцать будет… Тьфу на вас, хоть детей, что ли, приводите…

— Кто ж их отдаст-то… Этих-то еле вылавливаем.

— Ой-й-й, не можем никакую синявку найти, которая младенца своего за бутылку продаст…

— Да нету таких, знаете… у них семьи крепкие, да и вообще… там и воруют друг у друга хрен да маленько, убийств давно уже не было, про такое, чтобы детьми торговать, они и слыхом не слыхали…

— Ладно, ближе к делу… ну, молодой человек, нет ли у вас каких желаний… напоследок, так сказать?

— А вот…

Минька вытягивает руку, жмет на кнопку, как добрый человек учил.

Ничего не происходит.

Ёкает сердце у Миньки, да неужели обманул…

Нет. Меняется Властиран в лице, хватает ртом воздух, задыхается, бормочет что-то, размагнитил, время размагнитил, с-сука, или вы ему подсказа…

Падает Властиран.

Прыгает из темноты ночь, и прямо на Миньку. Сердце в пятки уходит, у Миньки же никакого огня с собой нет, нечем ночь отогнать. Нет, ночь не на Миньку прыгает, а на Властирана, жадно пьет кровь…

Кто-то стреляет в Миньку, не из лука, а из чего-то другого, что хлоп, хлоп – и нет тебя. Минька на пол падает, как учили, когда стреляют, надо на пол падать…

 

…Минька просыпается.

И странно так, вроде вечер, вечером спать ложиться надо, а Минька только просыпается. Это потому, что Минька Властирана убил, Миньку самого чуть не убили.

Вот и проснулся Минька под вечер.

Идет Минька в покои Властирановы, где Властирана больше нет. Да и откуда ему взяться, Властирану-то, если убил его Минька, не зарубил, не застрелил, а как-то по-другому убил, по-хитрому, и не поймешь, как. Рассказать кому – не поверят, да и то сказать, кто ж поверит, что Минька в одиночку Властирана убил.

Теперь надо что-то делать, знать бы ещё, что. Почему-то все книжки на том кончаются, что герой Властирана убивает. А вот что потом бывает, не пишут. Дальше конец пишут, всему делу венец, отпечатано в типографии, сдано в набор, подписано в печать, и всё такое неинтересное. Ну разве что вскользь пару строчек добавят, мол, жили они долго и счастливо все, кроме Властирана, которого убили, и главный герой всех хлебом наделил, из закромов Властирановых взял, и всё такое.

Значит, надобно теперь всех хлебом наделить, до закромов Властирановых добраться, а там и людей хлебом наделить, чтобы не гибли голодной зимой, холодной ночью.

Идет Минька в кабинет Властирана, обычно там Властираны закрома прячут…

Идет Минька в кабинет Властирана…

Идет…

Так и остолбеневает на пороге.

А как же.

Сидит Властиран в своем кресле, как ни в чем не бывало, режет молодую луну, поливает сметоусом, слуги ему грибожарье подносят. И Миньке кивает, айда, малец, посиди со мной, и слуги Миньке кивают, садись давай, любит наш Властиран близость к народу показать…

— А… как же…

— Что как же?

Минька даже не знает, как сказать, что как же.

— А… убили же Властирана вчера…

Смотрит Минька, а в кресле сидит добрый человек, который вчера Миньке помог Властирана одолеть.

— Что говоришь такое, Властирана убили… типун те на язык…

Минька не понимает. Минька много чего не понимает, в книжках такого не было. Минька бросается на Властирана с кинжалом, кто-то хватает за руки, кто-то швыряет на пол, не двигаться, охренел, парень, или как…

 

Смотрит в окно полная луна, скачет по подоконнику, клюет вчерашние сны. И без того луна полная, худеть ей пора, так нет же, ещё клюёт, не наклюётся…

Ходит по дому ночь, обнюхивает углы. Минька сквозь сон догадывается, когда на улице день, в доме Властирановом ночь – она здесь ото дня прячется. В миске для ночи свежая кровь налита, а от мечты одни косточки остались, нету мечты.

— Чего… сильно они тебя?

Женский голос. Так непривычно слышать здесь женский голос. Влажная губка по лицу.

— Жив?

— Жив навроде…

— И то хорошо… чего ж ты на Властирана-то кинулся, идиотище, это же не так делается…

— А… к-как?

У Миньки даже нет сил говорить, губы не слушаются. Будто бы и нет уже никаких губ…

— Это же не так надо… штуку тебе одну дам…

— К-какую ш-штуку?

Ночь настораживается, прислушивается. Женщина умолкает, ждет, когда ночь свернет за угол, пойдет ловить зазевавшиеся сны, не все же луне сны жрать.

— А вот штука одна… Чш, не открывай, там время заперто!

Минька смотрит, зачем время заперли, что толку с него, с времени этого…

— Вот… Властиран к тебе подойдет, ты время и откроешь… понял?

— З-зачем?

— Увидишь… чего как маленький-то, всё-то тебя учить надо…

Минька не верит, как-то просто всё получается, подойдёшь, и откроешь. Так в книжках бывает, а в жизни так не бывает. Это как Антоха, дубина стоеросовая, идиотище, над Минькой издевался, покажет на заброшенный дом на сваях, у которого ещё две фиговины с двух сторон и скажет – а в дом заберешься, там вперед пройдешь, за палку дернешь, дом полетит. И Минька верит, как маленький, вечером прибежит, за палку дернет, а Антоха, идиотище, с пацанами в комнатах прячется, заржет как кобыла, гы-ы-гы-гы, вы смотрите, поверил. И обидно так, ведь догадывался, что обманут, дом на сваях он и есть дом на сваях, какой-то Аэрофлот его строил и в нем жил, вон до сих пор имя его на стене написано. А может, это неприличное чего, Аэрофлот, приличное на стене не намалюют.

Вот и здесь так же. Чует Минька, разыгрывают его, и знает, что обманут, а делает вид, что верит, надо же во что-то верить…

Женщина не уходит. Минька думает, как она в замке оказалась, может, родня Властиранова, а может, пленница, как Минька.

— У тебя девушка-то есть?

— Не…

— А чего так? Такой парень видный, и девушки нет.

— Да ну вас, вы как мамка, чесслово…

Женщина смеется, прижимается губами к Минькиным губам, обжигает Миньку. Минька раньше и не знал, что губы обжигать могут.

— А меня Ира зовут, а тебя как?

Минька хочет сказать, от волнения не может вспомнить своё имя, вот черт, неужели имя потерял, мамка говорила, ничего хуже и быть не может, если имя потерять… Минька шарит по карманам, за пазухой, висело же имя тут на цепочке, а вот оно, в карман закатилось…

Ира снова обжигает губами Минькины губы, жжет дотла...

Лязгает затвор.

Входит Властиран, который ещё вчера не был Властираном, смотрит на Миньку, на Иру, понимает…

— Извините… помешал.

Спускает с поводка что-то тёмное, Миньке кажется – собака, нет, не собака, ночь, кидается на Миньку, Ира визжит…

Минька открывает коробушку, слышит в памяти голос брата – не, смотрите, пацаны, поверил, приперся, а?

Что-то вырывается из коробушки, что-то происходит, Властиран кидается к Миньке, не может сдвинуться с места, сгибается пополам, что это с ним, кожа трескается, как сухой пергамент, Властиран желтеет, осыпается, как дерево по осени, рассыпается в прах.

— Видал, а? – подмигивает Ирка, — а чего, не всё же ему над временем издеваться, можно и нам немножко…

Минька оглядывается, а ещё же ночь была, ночь, ночь, ловите ночь, а нет, нет ночи, завертелось выпущенное Минькой время, превратило ночь в день…

Минька даже пугается, а вдруг ночь убил, совсем убил, отец говорил, хуже нет, если ночь убил, тогда конец света будет…

— Ночь убил? – кричит Минька, то ли Ирке, то ли самому себе.

— Что ты, кто ж её убьёт, завтра новая ночь будет…

— И то правда.

— Ну, спасибо, — Ирка снова впивается Миньке в губы, снова обжигает больно-больно, — айда со мной.

— Да не…

— А чего так? По правую руку от Властирана сидеть будешь.

— Так Властиран же…

Минька хочет сказать – нет Властирана. Не говорит, потому что вот он, Властиран, шуршит платьем, идет в кабинет Властиранов…

Минька не понимает. В книжках так не было. В книжках надо было… а да, вот…

— Надо из закромов все… людям отдать.

— Из каких закромов, взбрендил, что ли?

Минька бежит к дальней двери, за которой должны быть закрома, так во всех книжках было, за дальней дверью закрома, а там и зерна как звезд на небе, и времени видимо-невидимо, где-то же Властиран его прячет, и солнце красное, главный герой его выпустит, так с тех пор ночи не будет, и лето там же у Властирана спрятано, куда-то же зимой оно уходит, лето, и любовь у Властирана припрятана, а то ведь куда-то же уходит любовь…

Минька распахивает дверь, смотрит в пустоту, а почему ничего нет, а почему туалет за дверью, должно же быть всё-всё…

Минька кидается на Иру, куда всё дела, надо людям отдать, кто-то швыряет Миньку на пол, ты чего, парень, рехнулся…

 

Смотрит в окна полная луна, шарится по подоконникам. Сегодня смахнули с подоконников все позавчерашние сны, так теперь луне и поклевать нечего, вот и сердится луна, шипит, фыркает.

И ночь по дому бродит, лакает из плошек свежую кровь. Зазевалась луна, ночь её хоп! – и схрумкала, только сырный дух от луны пошёл…

— Ну как ты… живой вообще?

Кто-то хлопает Миньку по щекам. Минька узнаёт – дядь.

Отворачивается, сил даже нет вмазать как следует дядю этому.

— Ну чего ты так… Я вот тоже ни с чем остался, наобещали мне за жизнь твою златые горы и реки, полные вина… а теперь эта сучка крашеная хрен мне чего даст… третий год квартиру у них выбить не могу…

Минька не отвечает, мне-то что до квартиры твоей…

— Это… знаю я средство одно, как сучку эту извести….

 

Смотрит в окна полная луна…

 

Смотрит в окна полная луна…

 

Смотрит в окна…

 

Минька читает. Перечитывает. Уже знает, что и на четвёртый, и на пятый раз будет то же самое.

Время замкнулось.

Доигрались люди со временем. Время, оно такое, время, оно норовистое, чуть что не так с ним сделаешь, так оно и завернется в такую какую-нибудь загогулину, что и не выпрямишь. А если само на себя замкнулось, так это всё, считай, пиши пропало.

Минька не пишет пропало, Минька ножнички берет. Туповаты ножнички, заключенным острые не дают, ну да ничего, хоть такие.

Чтобы время резать.

Оглядывается Минька, чтобы не видел никто. А то знает же, нельзя время резать, нельзя, еще когда маленький Минька был, бывает, заиграется, замечтается, возьмет ножнички, давай время кромсать – чик-чик, тут же мамка по рукам нахлопает, а-а-а, нельзя время резать, а-а-а, нельзя…

Нельзя.

А надо.

Иначе и не выберешься.

Режет Минька, скорёхонько, осторожно, чтобы не совсем зарезать, а так, слегка-слегка.

Да что слегка-слегка, вот оно уже кровоточит время, течёт, вырывается, скулит, Миньку кусает…

— Ты чего делаешь, гадёныш, вообще мозгов нет?

Окрик стражника, и вот уже хватает стражник Миньку за шиворот…

Время обрывается с треском.

 

ОБРЫВ РЕАЛЬНОСТИ.

 

Здесь читателю рекомендуется вооружиться иголкой и ниткой и хорошенько сшить разорванную реальность, иначе время не пойдет дальше.

 

Сшили?

Большое спасибо.