Луна появится (начало)

– Виргиния, уберись, пожалуйста, куда-нибудь подальше, – сказала мисс Нэнси и тут же осудила себя. Героини романов, которые она читала, так со слугами не разговаривали. Правда, она добавила «пожалуйста» – слово, которое никогда не употреблялось ее отцом. Он всегда говорил просто: «Виргиния, уйди к черту», – или: «Джеффри, уйди к черту», – и это при том, что он был заместителем председателя Ривертонского филантропического общества!

Мисс Нэнси открыла глаза.

Виргиния, естественно, никуда не делась. Ей было велено разбудить в пол-десятого, вот она и будила, а просто сказать: «Мисс Нэнси, вставайте», – еще не значило разбудить. Будить господ – это совсем не то, что объявлять про обед на плантации; там все просто – крикнешь: «Обед!» – и все, побросав мачете, так и ринутся наперегонки к котлу с кукурузной кашей. А господа выскакивать из постели не будут – господа говорят: «Хорошо», – поворачиваются на другой бок и засыпают снова.

– Мисс Нэнси, – невозмутимо начала Виргиния, – я делаю то, что мне сказано. Если мне сказано разбудить...

– Вста-ю, – раздельно произнесла мисс Нэнси и уселась на кровати.

Собственно она была Агнесса, Агнесса Блай; «мисс Нэнси» ее называли слуги, а поскольку слуг у них было много – пять тысяч триста шестьдесят один человек по последнему пересчету, – с самого раннего детства она привыкла думать о себе как о «мисс Нэнси». У дочери крупного плантатора не слишком много возможностей научиться отличать подобострастие от веселой приветливости; кстати сказать, слово «рабы» на Острове никогда не употреблялось – только «слуги».

Коричневая рука Виргинии сжала губку, тонкая струйка воды брызнула в серебряный таз. Плечи Агнессы вздрогнули. «Какая вы беленькая, мисс Нэнси», – любовно произнесла Виргиния, проводя губкой по ее спине. Эта фраза была неизменной частью утреннего туалета; в детстве она нравилась Агнессе, а теперь стала смущать. Немного. «Нет ничего страшнее, чем религиозные негры», – любил повторять отец; все хорошо помнили о кровавом восстании на юге Острова, которое возглавил Амброзиус Ришелье, работник табачной фабрики, провозгласивший себя Христом и создавший своеобразное учение о том, как белые люди исказили христианство: это ложь, что дьявол – черный, черен как раз Христос, а дьявол – белый. Повстанцы методично казнили всех белых, кто попадался им в руки, предварительно надевая им на головы белые повязки; захваченные предметы роскоши Амброзиус Ришелье велел уничтожать как греховную скверну, и любого, кто нарушал этот принцип ради какого-нибудь перстня или серебряной ложки, ждала белая повязка и казнь, – и еще неизвестно было, что было для повстанцев страшнее. Восстание удалось подавить с большим трудом; за голову Амброзиуса Ришелье была назначена очень солидная сумма, но Иуды для новоявленного Христа так и не нашлось – это обстоятельство очень неприятно удивило белое население Острова. Конечно, Виргиния не была так уж особенно религиозна, но «Сладок Господь» (песнопение, от которого Агнессу тошнило) исполняла в церкви каким-то особо звонким, летящим и как будто бы даже немного чрезмерным в своей мелодичности голосом. Кто их знает, этих слуг?

Но Агнессе нравилось, когда Виргиния ее мыла по утрам. Что-то есть в этом такое – когда ты стоишь голая, а тебя моет очень толстая и очень пышно одетая женщина: в огромном фиолетовом тюрбане, в черно-сером полосатом платье, воротник которого приметно оттягивала вниз тяжелая камея с важным женским профилем (подарок хозяина), с деловито поджатыми иссиня-вишневыми губами. Иногда эти губы изрекали разные интересные вещи, например: «А вот сейчас мы немножко протрем вас уксусом, мисс Нэнси... особенно вот тут надо, под мышками, – а то утро жаркое, наденете белое платье, и будут на нем темные пятна». Она укоризненно качала головой, воображая эти темные пятна, – и ничего нельзя было с ней поделать. Невозможно было отучить ее от привычки говорить все, что ей приходило в голову. Решительно все, где бы она ни мыла. Но руки у нее были приятные, негрубые.

Агнесса зевнула: вставать в такую рань было, конечно, невыносимо – но что поделаешь, перед отъездом в Ривертон отец воззвал к ее чувству ответственности, – месяц, а то и больше она будет главным лицом в поместье, а это несовместимо с валянием в постели до полудня. Месяц, а то и больше Реджинальд Блай собирался посвятить политической деятельности: предстояли выборы в Законодательное Собрание Острова, побывать членом которого крупному землевладельцу в общем-то следовало, – иначе могло создаться впечатление некоторого уклонения от выполнения гражданского долга. Никакой законодательной властью Законодательное Собрание не обладало и не собиралось обладать, – никому и в голову бы не пришло посягать на авторитет обожаемого всеми генерала Шаннона Мак-Брея, героя Войны за Независимость и бессменного президента, портрет которого (коротко стриженный, седоусый военный с немного усталой и в то же время предупредительной улыбкой) можно было увидеть на Острове повсюду, в том числе и в гостиной дома Блаев. Проекты законов, исходившие из канцелярии генерала, одобрялись Законодательным Собранием безусловно и без проволочек – и именно за эту возможность быстро и четко выражать одобрение правительству членство в Собрании ценилось и за него боролись. Но борьба эта была Реджинальду Блаю в высшей степени неприятна.

– Избирательные кампании, Агнесса, – говорил он за ужином накануне отъезда, – суть отвратительный пережиток прошлого. До войны, когда мы еще входили в состав Штатов, нам приходилось плясать под их дудку, но сейчас-то зачем нужны эти унижения? Вот, например, мне придется выступать в трех клубах конторских служащих. Какое дело конторским служащим, пройду в Собрание я или, допустим, вместо меня туда пройдет Томсон? Ровным счетом никакого. Но вот потому-то, что им нет никакого дела, их голоса являются ключевыми: как проголосуют те, кому есть дело, мы знаем, а как проголосуют конторские служащие – нет. И как я могу привлечь на свою сторону людей, для которых от моей победы ничего не изменится? Разумеется, только устраивая для них банкеты, восхваляя их неоценимый вклад в развитие нашего государства и главное – самое гнусное – стараясь их рассмешить. Шутки! Независимые, демократически мыслящие избиратели очень любят шутки. Джошуа Боффер сидит в Собрании уже пятый срок, потому что ему не жаль ни времени, ни собственного достоинства — он находит такие богом забытые углы, в какие уж точно никому другому не придет в голову ехать, и шутит, всегда шутит. В одной отдаленной рыбацкой деревушке послушать его вышли на площадь человек двадцать зевак и один осел. Джошуа Боффер распинается, зеваки сонно глядят на него и не понимают ни слова, осел тоже не понимает ни слова, и наконец ему приходит в голову зареветь. Это звездный час Джошуа Боффера. Джошуа Боффер поворачивается к ослу, снимает цилиндр и говорит: «Спасибо за поддержку, приятель». Очень остроумно. В «Ривертонском наблюдателе» тут же провозглашается, что Джошуа Боффер знает путь к сердцам простых людей, в «Ривертонском обозревателе» все это справедливо называется идиотизмом, но слава Джошуа Боффера уже парит в недосягаемых высотах – тем более что все знают, что «Ривертонский обозреватель», ратуя за соблюдение демократических принципов, всегда пишет строго противоположное тому, что пишет «Ривертонский наблюдатель».

Газет Агнесса никогда в руки не брала, но о чем в них пишут, знала – ей читала газеты за завтраком Виргиния. На тарелке перед Агнессой лежали тонко нарезанные ломтики холодной говядины, Агнесса методично посыпала их солью, поливала имбирным соусом и отправляла в рот, а бесстрастный, лишенный интонаций голос Виргинии (она очень гордилась, что умеет читать, и мысль о том, что словам при чтении можно придавать естественные интонации, казалась ей несерьезной, немного даже кощунственной) бубнил об угрозе демократии, которую представляет собой Реджинальд Блай, отец Агнессы.

«Мы имеем точные сведения о том, что Реджинальд Блай будет выдвигать свою кандидатуру», – бдительно и встревоженно начиналась заметка в «Ривертонском наблюдателе». «Точные сведения! – фыркнула Агнесса. – Можно подумать, что отец не говорил об этом каждому встречному и поперечному!» «Что же заставляет этого высокомерного господина, известного своей ненавистью к демократии, поступать вопреки убеждениям? Может быть, они изменились? Напрасная надежда! Господин Блай хочет сразить демократию ее же оружием – воспользовавшись доверием избирателей, пройти в Законодательное Собрание и там уже развернуть все свое влияние, чтобы отменить выборную систему...»

– Глупости, – сказала Агнесса. – Виргиния, почитай про свадьбы.

Но слушать про свадьбы было еще скучнее. Агнесса бросила взгляд на часы, стоявшие на каминной полке – бронзовые часы испанской работы: над циферблатом восседал святой Иероним с толстым томом в руках и что-то втолковывал двум разлегшимся по бокам от циферблата львам. Львы были изображены на испанский манер – похожими на каких-то до чрезвычайности спесивых грандов: казалось, что, слушая святого, они ядовито усмехаются.

Агнесса вздохнула: убранство столовой дома Блаев удивительно мало соответствовало ее назначению. Портреты предков на стенах смотрели укоризненно, словно сетуя на неискусность тогдашних художников; и было еще большое, очень известное на Острове полотно под называнием «Рука Провидения». В детстве это название озадачивало Агнессу, потому что никакой руки на картине она найти не могла; изображено было только грозное, темно-серое небо, разбушевавшееся море и захлебывающиеся в волнах неуклюжие, бронированные, низкобортные посудины. Это был решающий эпизод Войны за Независимость: Чрезвычайный совет по обороне Острова уже успел заключить союз с англичанами, но британская эскадра еще только готовилась к отплытию, и янки, конечно, не могли так просто упустить целый штат и притом отнюдь не самый бедный. Они решили бросить в бой мониторы – последнее слово инженерной мысли, железные боевые корабли, броню которых не могли пробить никакие снаряды. Доплыви мониторы до Острова, деревянная эскадра островитян оказалась бы в безнадежном положении... но мониторы не годились для открытого моря. Чтобы доплыть до Острова, им требовалась тихая погода; может быть, они смогли бы выдержать легкое волнение – но не бурю. Буря и стала рукой Провидения, – флотилия мониторов в полном составе пошла ко дну, и на этом Война за Независимость победоносно закончилась. Агнесса почитала предков и понимала, что, если б не буря, изображенная на картине, ей не пришлось бы сейчас завтракать в этой столовой – но все-таки для столовой общий колорит был чересчур сумрачен. Только одно яркое цветовое пятно нарушало его каждое утро – прозрачный стеклянный кувшин с апельсиновым соком.

Как и все порядочные дома на Острове, дом Блаев был выстроен в классическом стиле: шесть строгих дорических колонн, патриотический фронтон с гербом Острова – парящим орлом, символизирующим свободу, и латинской надписью «Nihil suavius» – «Ничего нет слаще»... Но в плане дом был необычен – в плане он представлял собой подкову, концы которой загибались от фасада назад, – и всю внутреннюю часть этой безукоризненно-белой подковы занимала апельсиновая роща.

Одним словом, бокал апельсинового сока к завтраку был Агнессе обеспечен. И от этого бокала ей всегда становилось весело – солнце оборачивалось к ней нежгучей, прохладной и влажной своей стороной. В детстве Агнессу очень занимала одна книжка – переложение для детей какого-то рыцарского романа: действие происходило в дикой и страшной горной стране, где из-за любой горы в любое мгновение мог высунуться великан, а из любой пещеры выползти дракон; и жила в этой стране фея, у которой был свой замок, а в замке, за могучими, несокрушимыми стенами – яблоневый сад; и этой фее не было никакого дела ни до великанов, ни до драконов, кого хотела, она угощала своими яблоками, кого не хотела – не угощала, и то, что фея жила сама по себе, очень понравилось маленькой Агнессе. «Я тоже фея, только она северная, а я – южная», – сказала она отцу. «Ты капризная маленькая негодяйка», – ласково ответил отец.

Но надо было еще выпить кофе, – день предстоял ответственный, а кофе для Агнессы как-то связывалось с чувством ответственности, с долгом – было в его вкусе что-то трезвое, деловитое, беспощадное... «Хозяин большого имения должен быть беспощадным», – говорил отец, не делая никакого ударения на слове «беспощадным» – беспощадность была просто одним из деловых качеств, необходимых для экономического благополучия Острова. Рядом с кофейником, начищенным до одуряющего блеска (да, у слуг было свое честолюбие – не один только страх, как уверяли в своих памфлетах янки), стояла на столе серебряная корзиночка, священный сосуд с основой основ – сахаром.

Сахар – светло-коричневая, шершавая, влажно тающая во рту сладость и одновременно – уходящие за горизонты поля, на которых никогда не прекращалась работа: тростник – никто уже не помнил, когда посаженный – рос сам по себе, и, пока дорубали созревшие стебли в конце участка, молодые стебли уже поднимались в его начале, – такого климата и такой почвы, как на Острове, не было больше нигде в мире, и взгляд у тех, кто работал в полях, был как бы сонный и как бы пьяный от этого вечного кругового движения, и так же безостановочно вращались мельницы, перемалывавшие стебли (отжимки не пропадали, как ничто на Острове не пропадало даром, – отжимки шли на корм коровам, и молоко, которое добавляла себе в кофе Агнесса, имело поэтому сладковатый привкус), и если и было в году время затишья, то это время было кратким – никто не успевал его заметить.

Это было к лучшему, – долгая праздность, как известно, порождает посторонние мысли.

– Джо уже ждет, мисс Нэнси, – сказала Виргиния, когда Агнесса встала из-за стола. – Сядете в коляску, проедетесь туда, проедетесь сюда, – не нужно, чтоб у людей были посторонние мысли: «Вот, мол, мистер Блай уехал, куда уехал, надолго ли...» Мистер Блай уехал, а мисс Блай – вот она, все видит, все замечает, да и приятно им будет, людям, посмотреть на молодую хозяйку.

Что верно, то верно: Джо вот, например, широко заулыбался от умиления, глядя, как Агнесса в белом платье спускается по белой лестнице, – круглый вырез платья украшен был бантом, а посередине банта была брошь – очень скромная, просто серебряная монограмма дома Блаев, только и всего. Но на Острове эта скромная брошь никому не казалась скромной.

– Доброе утро, мисс Нэнси, – сказал Джо, одной рукой сжимая вожжи, а другой держа на отлете цилиндр. – Куда поедем?

– Туда и сюда, – ответила Агнесса, поднимаясь в коляску и отмахиваясь от кучера и двух горничных, бросившихся ее подсаживать.

– Очень даже можно, мисс Нэнси! – понимающе воскликнул Джо – он все понимал и всегда пребывал в превосходнейшем настроении. – Туда и сюда. Очень даже можно.

Агнесса опустилась на серое плюшевое сиденье, Джо легонько тряхнул вожжами, и две серые с иссиня-черными гривами и хвостами лошади тронулись с места.

И как только Агнесса покачнулась на плюшевом сиденье, как только застучали копыта, так тут же воображение ее вернулось к имени, которое давно уже ее занимало – Парацельс.

Агнесса легла поздно, потому что читала – вернее, пыталась читать – Парацельса. Ничего необычного в этом не было – барышни хороших домов Острова любили придумывать себе эксцентричные увлечения. Луиза Ван-Тессел, например, увлекалась фортификацией и часами изводила Агнессу, когда та гостила у Ван-Тесселов, показывая и подробно объясняя ей планы старинных крепостей. Луиза говорила, что не выйдет замуж за человека, который не будет досконально разбираться в фортификации, и это было разумно – кое-какие молодые люди начинали уже серьезно заниматься предметом, заодно осваивая непростую науку, которая самому удачливому из них весьма бы пригодилась – науку примеряться к нраву Луизы. Но для Агнессы Парацельс был не просто эксцентричным увлечением.

Как мы уже сказали, Агнесса с детства интересовалась феями. Из романтических повестей она быстро узнала, что помимо фей вообще, бывают еще феи, непосредственно связанные со стихиями воздуха и воды – сильфиды и ундины. И, когда речь заходила об этих стихийных феях, тон повествователей немного менялся – давалось понять, что под флером легкой, забавной сказки скрывается нечто большее, появлялись глухие намеки на тайные знания, на древние, недоступные для непосвященных науки – алхимию, астрологию, оперативную магию... И если современность почитает эти науки вздором, то только потому, что сама современность – непосвященная... Агнессу очень привлекла эта мысль. У нее был дом и апельсиновая роща – она не хотела и не должна была быть непосвященной.

У истоков романтического увлечения стихийными духами стоял одутловатый швейцарец с брюзгливо скривившимися губами – Парацельс. Солидный немецкий том по истории науки, где был помещен портрет, разъяснил Агнессе, что именно этот явно мизантропически настроенный господин создал учение о стихийных духах и ввел в обиход их названия: ундины, сильфы, саламандры и гномы, – названия, широко распространившиеся, но нельзя сказать, что вполне ясные. Солидный том мягко намекал на необузданность воображения прославленного ученого, но человек на портрете совсем не похож был на восторженного мечтателя. И уж чего-чего, а романтических томлений его книга о стихийных духах была лишена напрочь.

Книгу привез Агнессе шустрый негритенок в красной ливрее, на которой был вышит золотом знак дома Ван-Тесселов – весло, обрамленное лавровым венком. Спрыгнув с огромной белой лошади, на спине которой он непонятно каким чудом удерживался, негритенок, лоснясь от удовольствия, преподнес лично Агнессе пакет – в нем была книга и любезное письмо от старшего Ван-Тессела: «Милая Агнесса, я чрезвычайно горд тем, что наша библиотека оказалась способна прийти вам на помощь», – и далее та же мысль, повторяемая во все более и более вычурных вариациях. Внизу была приписка от Луизы: «Нэн, ты хочешь быть по-настоящему оригинальной. Ты начинаешь читать книги, которые невозможно читать в принципе».

И пожалуй, Луиза была права. Книга была написана на ужасающем немецком, – создавалось впечатление, что писалась она под диктовку, что диктовавший был постоянно не в духе, а писавший постоянно пребывал в страхе получить подзатыльник. Над некоторыми фразами приходилось раздумывать очень долго: Агнесса съедала один бисквит, другой, а смысл все не прояснялся, – так что Виргиния в конце концов сказала, что отберет у нее или коробку с бисквитами, или книгу – на выбор. Пришлось отказаться от бисквитов, – книга, несмотря ни на что, оказалась интересной.

И неожиданной, – совсем неожиданные вещи, например, были написаны о сильфах. Агнесса видела и балет «Сильфида» (в Ривертонском театре был очень хороший балетмейстер-англичанин, сманивший за собой из Лондона еще и нескольких балерин, – здесь они получали такие деньги, какие им в Англии и не снились), и читала французский перевод одной русской романтической повести под тем же названием. Образ, возникавший при слове «сильфиды», был нежен и невесом: живущие в воздухе прекрасные девушки, чьи прозрачные руки ткут радуги и облака, чьи поцелуи заставляют поэтов писать длинные, сумбурные и завораживающие стихотворения... У Парацельса сильфиды не упоминались вообще, – речь шла только о сильфах, и сильфы эти были существа грубые, дюжие, высокие и не наделенные даром речи.

«Хорошенькие духи воздуха!» – подумала Агнесса; воздушность – что бы ни понимать под нею: изящество облика или изящество облеченной в слова мысли, – была явно чужда этим сильфам. Странно было и то, что Парацельс постоянно называл их то sylvestres – «лесные», то прямо по-немецки waltleut – «лесные люди»...

– Джо, – спросила Агнесса, – что ты знаешь о леших?

Они ехали низиной, и ничего вокруг, кроме высокой стены тростников по обоим краям дороги, не было видно. Было тихо – голоса работавших приглушенно доносились откуда-то издалека. Джо обернулся к Агнессе и широко, белозубо улыбнулся – казалось, он только и ждал именно этого вопроса.

– О леших, мисс Нэнси? Что все знают, то и я знаю.

– А что знают все?

Кто хочет знать, как выглядел Остров в прежние времена, должен уйти далеко, очень далеко от побережья – к Диким Холмам. Но только лучше, конечно, туда не ходить, потому что ничего хорошего в этих холмах нету: их покрывает сплошная непроходимая чаща, в которой хорошо только прятаться от жары, потому что солнечный свет из-за густоты ветвей до земли почти не доходит, а низины основательно заболочены, так что можно вволю наслаждаться и приятной тенью, и приятной сыростью. Но только наслаждаться следует, не сходя с места: лишний шаг – и ты уже или в трясине, или запутался в зарослях, заботливо заполняющих любой промежуток между стволами колючих, гибких и чрезвычайно прочных ползучих растений, или ухватился рукой за ядовитую фиолетовую лиану, которую не сразу распознаешь в сумерках – ожоги от нее долго не проходят, от них начинается жар и в голову лезут странные видения, окрашенные мутно-фиолетовым цветом. Одним словом, порядочному человеку, который любит трудиться, в этом лесу делать нечего, но вот только не все, мисс Нэнси (тут в голосе Джо появилось искреннее негодование), любят трудиться, не все. Были такие ленивые, нерадивые слуги, которые не хотели работать на плантациях, убегали от своих хозяев, – ну а куда на Острове можно сбежать, если не в лес? Поэтому тех, кто потом возвращался, особо и не наказывали – примерными работниками становились. Вот так-то, мисс Нэнси, – веско сказал Джо и сделал выразительную паузу, словно давая понять как непросто все в мире.

– Так что же лешие? – спросила Агнесса. – Умеют они говорить?

Нет, мисс Нэнси, – они молчуны. Вот в том-то и дело, что они молчуны. Тяжело с ними. Это ведь старый лес, индейский. Вы про индейцев-то слышали, мисс Нэнси? Я еще их застал, – вот уж, прости господи, были люди – хуже привидений: тощие, руки как плети, ходили сгорбившись, глаз не поднимали, а когда поднимали, не по себе становилось – унылые были глаза. Но кое-что эти индейцы делать умели – резчики по дереву они были отменные. Я видел их селение: лачуги от ветра шатаются, внутри шаром покати, много-много, если пара горшков найдется, а спали так прямо на голой земле, но зато у каждой семьи свой идол, любимый, наследственный – чурбан с вырезанной на нем угрюмой, безобразной харей. Леший. Великий бог. Творец мироздания. Того, какое у них было. А зачем он его сотворил, никто не спрашивал – ведь тяжелый это вопрос, мисс Нэнси. Я помню, как долговязый Эйби рассказывал, церковный наш староста – очень благочестивый был человек, а вот в молодости случился с ним грех. Гордый был, и показалось ему как-то раз, что выпороли его незаслуженно. Распалял, распалял себя обидой, а потом взял да и сбежал. Прямо днем, с плантации. И естественно, в лес. Думал пожить в лесу какое-то время, а там уже сообразить, куда податься: тревога уляжется, и вот он тихонечко-тихонечко, да и доберется до портового города, а там тихонечко-тихонечко, да и на корабль янки... Глупо, конечно, но они все так думают.

И вот, пока было светло, старался Эйби забиться как можно глубже в чащу, – живого места на нем, конечно, не осталось, но и обида жгла, и солнце как-никак сквозь ветки все-таки пробивалось. А как стало смеркаться, да как вышел он к большому болоту – он и не знал даже, что бывают такие большие болота, – вот тут и начал Эйби помаленьку остывать. Болото тянется себе и тянется – тростники, окна темной воды, раз окно, два окно, три окно, со счету собьешься, а ведь чтобы сгинуть без следа, и одного-то хватит. Тело горит, саднит, чешется (какая уж там плетка – вспоминать смешно!), и начинаешь понимать, что это значит — настоящая лесная чаща. И тишина. Полная тишина. И в лесу, и на болоте. Даже странно, почему так тихо: ну пусть вечер, но должна же живность какая-нибудь ночная пробежать, ветка треснуть... Тишина. И как только Эйби этой тишине удивился, так тут он и услышал шаги.

Вот, мисс Нэнси, как человек ходит, все мы слышали. И как животные ходят, все мы слышали. И, кроме животных с человеком, вроде и ходить-то некому – так ведь? Вот почему Эйби как шаги эти услышал, так даже и не вздрогнул и не похолодел от страха – просто стало у него на душе невыносимо тяжело и одиноко. Другие шаги это были, другие – не такие, какие и за шаги-то принять можно... а вот если бы пень вдруг ни с того ни с сего сдвинулся с места да пошел бы ни с того ни сего, непонятно куда, непонятно зачем, просто так – пошел бы себе да и все – вот такие это были шаги.

А потом Эйби увидел шагавшего. Высокий – в полтора человеческих роста. Косматый – такой косматый, что невозможно было различить черты лица... но только едва ли оно было добрым. Сутулый – словно придавленный какой-то тяжкой неразрешимой думой. С длинными, могучими, но как-то безвольно висящими руками. «Ничего страшного, – сказал себе Эйби. – Ничего страшного». Действительно, ничего страшного не было – было очевидно, с мгновенно возникшей, унылой и безнадежной ясностью очевидно, что великий хозяин леса его не заметит.

Но, конечно, у хозяина была своя цель, была, – не просто так он вышел из чащи на берег болота. Была на этом берегу одна странность – большая куча увесистых булыжников. Непонятно было, откуда она взялась. Не было в ней как будто бы никакого смысла. Но размеренные шаги свои хозяин направлял именно к ней. Подошел, присел рядом, чернея сутулой глыбой в ночи... застыл – то ли задумался, то ли так просто застыл, кто его знает, но застылость эта длилась, длилась, скучно длилась, томительно, невыносимо длилась – и только где-то через полчаса в болото полетел первый булыжник.

В окне темной воды что-то увесисто чмокнуло, подбросило вверх водяной столб, разошлось кругами... Потом все стихло. Прошло еще с полчаса. Следующий булыжник попал в трясину, – здесь все уже было по-другому: чмоканье было менее отчетливым, но зато более сочным, жирным; трясина мягко колыхнулась и снова замерла в ожидании. Прошло еще с полчаса... ну да, впрочем, куча была большая, ночь длинная, о каждом булыжнике не расскажешь. Ничего плохого не делал леший Эйби, не в него же он, в конце концов, камнями швырялся, – но только чувствовал Эйби, как с каждым летящим в болото камнем падает и муторно замирает у него сердце... и понимал он, что еще одна-две такие ночи – и он не выдержит. Заорет что есть мочи благим матом – и утопится в этом чертовом болоте.

Потому что трудно людям с лешими. Непонятно, что все это значит. Развлечение? Ну, бывают у людей глупые развлечения – в карты играть, напиваться... – но даже в самых глупых человеческих развлечениях все-таки есть, есть какое-то движение души. Сегодня твой приятель напьется и скажет: «Ну и сволочь ты, Джо», – и вы подеретесь, а завтра он напьется и скажет: «Милейший человек ты, Джо», – и вы обниметесь. А тут булыжник за булыжником... булыжник за булыжником... век за веком... в одно и то же болото. Или, может, это высшая мудрость какая? Индейцы вот так и думали. Справедливым лешего называли. Ну, конечно, он справедливый – вот сравнить хотя бы, например, с надсмотрщиками. Людей жестоких, раздражительных в надсмотрщики, понятное дело, не берут, а все-таки разве не случается такое, мисс Нэнси, что порой накажут они кого-нибудь несправедливо? А вот у лешего – куча камней на берегу, и что один камень, что другой – никакой ему разницы... плюх да плюх... и тишина в промежутках. А еще верили индейцы, что если дерево скрипит ночью, то это голос их бога – мерный такой, неторопливый, бесстрастный, мудрый... И вот от этой-то мудрости они все и вымерли – сами собой, незаметно, никто их особо не притеснял, не трогал, просто не ужились они с новыми людьми, у которых другие глаза – не унылые.

А Эйби, когда рассвело и убрался леший в свою чащу, даже и раздумывать не стал – повернулся и пошел назад. Пришел на плантацию и сдался. Получил наказание и был очень рад – во-первых, тому, что оно было заслуженным, а во-вторых, тому, что оно было легким. Стал примерным работником и все время рассказывал про свой побег, про лешего, про то, как хорошо трудиться, выполнять осмысленную работу в сложном, гармонично устроенном человеческом хозяйстве. Выучился грамоте, стал читать книги, откуда и узнал слово «гармонично». Дослужился до церковного старосты, а выше звания для слуги, как вы знаете, мисс Нэнси, быть не может. Священник очень его уважал и нередко говаривал всем в назидание: «Вот как порой встреча с дьяволом может сделать из человека доброго христианина!»

И как раз в том миг, когда драматический рассказ Джо завершился этим торжественным, подводящим ликующий итог аккордом, коляска выехала на вершину пологого холма, и взору Агнессы открылась привольная панорама мирного труда. Описывающая огромный полукруг стена тростников прямо на глазах отступала все дальше и дальше – то там, то тут рушился под уверенным ударом мачете высокий ствол и тут же ладно и ловко разрубался на части – мужская работа; мужчина выпрямлялся и выбирал взглядом следующий ствол; очистить нарубленные куски от листьев, собрать, отнести в кучу было женским делом, и женщины делали его весело и даже как будто игриво: казалось, им как-то по-особому нравится сознание того, что они выполняют свою работу, а мужчины – свою. Черные тела, красные и синие юбки, зеленые тростники и горячее, мутное от зноя солнце – все было весело! Джо со скромным достоинством выпрямился на козлах: я, мол, так, ничего особенного, просто поручено мне везти хозяйку, я и везу, а то, что именно я везу, никакого такого чрезмерного значения не имеет, важничать я ни перед кем не собираюсь. Работавшие поднимали головы, завидев хозяйку, и приветливо кланялись; сидевший верхом на лошади надсмотрщик – сухопарый мужчина с острой черной бородкой, хищным носом и немного скучающим выражением на лице – повернувшись к Агнессе, учтиво приложил к краю шляпы два пальца. Это был простой и лаконичный жест, и в нем была огромная сила – все спокойно, госпожа Блай. Во всем вашем огромном хозяйстве все спокойно. Все идет так, как оно должно идти.

Похожие статьи:

Рассказы → Лунa появится (часть вторая)

Рассказы → луна появится (часть третья)

Рассказы → Луна появится (часть четвертая).