− Так, на три-четыре поднимаем жопы от земли, − командовал настоятель Тихо-Троицкого монастыря, что расположился в пяти километрах от Звёздного городка.
Монахи послушно закатывали глаза и по команде отрывались от земли. И только Митроха, как ни таращил глаза, не мог приподняться ни на пядь.
− Таких не берут в космонавты! – сердился настоятель, круглолицый и круглопузый, и когда он сердился, пузо сминалось в недовольные складки.
− Смотри, салага! – настоятель легко, не поведя и бровью, взлетел вверх, как пушинка.
Монахи, изнуряющие голодом свои и без того тощие тела, не понимали, как такая туша может летать. Митроха припал к земле и зашептал: «Землица−матушка, перережь пуповину, отпусти ты меня, горемычного». Земля загудела в ответ.
Настоятель услышал и обомлел:
− Эт-то что за язычество? Отставить!
Митроха кинулся целовать кряжистые ноги настоятеля:
− Не гневайся, батюшка, бес попутал, вот те крест!
− То-то, иди в келью, положи сто поклонов да трое суток на воде посиди, помолись. А потом мы покумекаем, что с тобой делать.
Через три дня настоятель посетил келью.
− Ну что, Митроха, исполнил всё, что велено?
− Исполнил.
− Взлетай.
Митроха напыжился, на шее выступили вены, лоб покрыла испарина, но ничего не случилось: так и сидел монах на дощатом полу, закатывая и закатывая глаза.
− Ясненько. Собирай пожитки да ступай в изолятор.
− В дом отшельника Сергия?
− А куда же ещё? Накладываю на тебя эпитимью: сорок дней и ночей не есть, да сто поклонов класть еженощно.
У монаха навернулись слёзы:
− Али я виноват, что у меня не выходит?
− Разговорчики! Даю десять минут на сборы!
Митроха засуетился, скатал простынь, сменную рясу, сложил в котомку, туда же бросил кружку да связку свечей с молитвенником. Настоятель вывел монаха из кельи, протянул руку с перстнем для поцелуя, перекрестил, и отправился на службу.
А Митроха потопал в дом отшельника. Дом тот стоял далече, два часа туда пешком идти. Была здесь когда-то тропка, глубокая да широкая, когда здесь Сергий Заславский жил. К нему по сотне душ измученных в день приходило за помощью. Но теперь тропка заросла высокими колючками да цепкими кустарниками, а то и вовсе валялось на пути трухлявое дерево, обвитое диким виноградом. На зарослях ежевики висела паутина.
В домике не было ни пылинки, как будто в нём только что прибирались. Это очень удивило монаха: он приготовился увидеть запустение, грязь, а тут такое чудо. Митроха обрадовался, перестелил кровать, нашёл в домике два ведра, и пошёл к ручью за водой. Набрал воды, поставил одно ведро на солнышко, а второе в дом занёс. После молитв он вышел во дворик, разделся, и стал поливаться водой: жара стояла несусветная, и даже в лесу было тяжко. Он набрал полные пригоршни воды, и принялся обливаться, отфыркиваясь.
Из леса вышла девушка с корзинкой, доверху наполненной грибами. Увидев молодца, беззаботно поливающегося водой, она остановилась и невольно залюбовалась: каштановые кудри золотило солнце, под тонкой загорелой кожей играли тонкие струны мышц. Недаром послушники исправно служили Богу, и каждый день таскали по пятьдесят вёдер воды.
Митроха заметил девушку, вскрикнул. Сильно смущаясь, натянул рясу на мокрое тело.
− Так ты монах? Прости, добрый человек, не хотела тебя напугать. Скажи, где тут родник? Зажарилась, пить охота.
− Пойдём в дом, там есть вода.
Девушка ступила на порог, придержав руками длинные цветастые юбки, перекрестилась, вошла в сени.
− Хорошо-то как, травами пахнет. Давно ты здесь?
− Только утром приехал.
− Святой?
− Нет, ссылочный.
− Ах, так ты из этих, прелюбодеев, да?
Девушка подошла к парню близко-близко и зашептала что-то на ухо.
− Фу, и как тебе такое в голову могло прийти?
Лицо Митрохи стало красным, как помидор. Девушка провела ладонями по пышной груди.
− Смотри, если передумаешь, приходи ко мне на хутор, не пожалеешь.
Монах набрал воды в кружку:
− На, пей, да ступай восвояси.
Бухнула дверь. На пороге появился настоятель.
− Эт-то что у нас такое? Уже девку притащил. Лихо ты, лихо.
− Она воды зашла испить.
− Ну-ну. А это что за грибы такие странные, никогда такие не видел. На шампиньоны похожи, только мелкие, − настоятель указал на корзинку, оставленную у порога.
− Это трюфельная сыроежка. На вкус, как трюфель. И можно сырым есть.
− Ого! А можно попробовать?
− Пожалуйте, − девушка протянула корзинку с грибами.
Настоятель обтёр гриб об рясу и положил белый шарик в рот. Его лицо преобразилось: складки на пузе разгладились, лицо порозовело, глаза засияли ярче солнышка.
− Знатный грибок. Ох, знатный. А продай мне всю корзинку, девушка-красавица. Ко мне вечером гость важный пожалует, будет ему угощенье на славу.
− Что ж, могу продать.
Настоятель хлопнул себя по лбу.
− Ох, дурень, а денег-то у меня нет с собой. Пойдём в монастырь, я тебя щедро награжу. Идти только долго, часа два, дойдёшь?
− Дойду, мне деньги шибко сейчас нужны.
− Тогда пойдём, девица-красавица.
Настоятель повернулся к Митрохе и погрозил толстым пальцем.
− А ты молись! Завтра приду с проверкой.
− А ты знаешь, от этого гриба такая лёгкость во всём теле образовалась, − настоятель продирался через кусты со скоростью ветра. Девушка шла торопко, и они одолели дорогу через непроходимый лес всего за час.
Монахи, как только увидели девушку, попрятались по кельям, и стали исподтишка смотреть из узких решетчатых окошек. Настоятель провёл девушку в свою келью. Комната была белая, просторная, с широкой добротной кроватью. На столе стояла неприбранная чашка и надкусанная краюха хлеба. Настоятель поморщился. Потом открыл сейф, спрятанный за иконой Божьей Матери, и залез туда двумя руками.
− Обожди чуток. Тебя как звать-то, девушка-красавица?
− Настенька.
− Славное имя. И красивая ты, тонкая да звонкая.
Настоятель насыпал ей в руку золотых монет.
− Ох, что так много?
− Бери, бери. Знаешь, как говорят: дают – бери, а бьют – беги.
− Спасибо. Не ожидала я столько получить за грибочки.
Настя разрумянилась, повеселела. Настоятель неожиданно схватил девушку за талию, притянул к себе.
− А ты, как мне кажется, любительница того-самого.
− Прилюбливаю.
− Так, может, испробуешь силу батюшки-настоятеля, а?
Когда батюшка вдоволь насладился молодым телом, пахнущим свежими огурцами и земляникою, он сполз с девушки и вытер пот простынёй. Настя присела на край кровати, прижала руку к разгорячённой груди, и проронила: «Низкий поклон Вам». Настоятель лежал в полузабытьи. Девушка засобиралась домой. Натянула белую рубаху, нанизала на тонкую талию, как бусины, пять разноцветных ситцевых юбок, приладила на пояс мешочек с золотыми монетами. Пока одевалась-наряжалась, тут и настоятель очухался.
− Домой?
− Да, пора мне уже, пойду я.
− Спасибо тебе, девица-красавица, порадовала старика. Приходи ещё, а?
− Может, и приду. Вы – хороший.
Настоятель поцеловал девушку в лоб, надел рясу и вышел провожать гостью. Довёл до ворот, перекрестил, и вернулся в монастырь.
Пришёл, а корзина с грибами пуста! Слопали послушники.
− Ироды проклятые, что же вы натворили! Всё угощение схомячили!
Пузо настоятеля пошло концентрическими кругами, что означало крайнюю степень ярости. Послушники побежали прятаться, но тут оказия приключилась: монахи поднялись в небо, закружились, сталкиваясь друг с другом, нелепо взмахивали руками.
− Что у вас тут творится, мать моя женщина?
− Филипп Семёнович, здравствуй, дорогой, а я мы тебя к вечеру поджидали.
Гость, подтянутый мужчина лет сорока с седыми висками, озадаченно смотрел на брыкающихся в небе монахов.
− Я как-то себе это не так представлял. Тренировка не удалась?
− Какая тренировка? Это они грибов объелись. Я один попробовал, помолодел лет на десять, ей-богу, а эти болваны целую корзинку заточили. И вот что из этого вышло, полюбуйся.
Трое монахов, что половчее, ухватились за сосенки, и ждали, когда закончится действие грибов, ещё трое беспомощно бултыхались в прозрачном июньском небе. Настоятель прицокнул языком.
− Пойдём, друже, потолкуем, пусть телепаются.
Друзья прошли в келью настоятеля. Чашка так и стояла на столе. На корке хлеба примостилась толстая, отливающая зелёным, муха.
− Хоть бы убрали, олухи. Некогда им было, конечно же, они грибы трескали.
Настоятель смахнул муху с хлеба, положил корку в чашку и накрыл салфеткой.
− И угостить тебя ничем не могу: я думал грибочками попотчевать, я ничего вкуснее не пробовал в жизни, да пропали те грибочки. Даже каши монастырской подать не могу, летают послушнички мои яко птахи.
− Не изволь беспокоиться, отец Иосиф, я ещё не нагулял аппетит. А там, глядишь, вернутся твои монахи на грешную землю.
− Будем надеяться. Я-то проголодался не на шутку.
И тут же, дабы подтвердить слова хозяина, пузо злобно заворчало.
− Ты что-то в конец растолстел, отец. Попоститься бы тебе.
− Пост, знаешь, для чего придуман? Чтобы человек освободил голову от мыслей о хлебе с маслом, и начал думать о Боге. А я, когда пощусь, только о еде и думаю. А это совсем нехорошо.
− Всё с тобой понятно. Как там твой трудновоспитуемый? Начал летать?
− Нет, ни в какую. Отправил его на месяц в домик Сергия Заславского.
− Суров ты, батенька, суров.
Филипп Семёнович хмыкнул, но тут же улыбка пропала с его лица.
− Отец Иосиф, я к тебе вот с какими заботами пожаловал. Прикрывают отдел исследования левитации в нашем Городке. Даже и не знаю, что сказать.
Настоятель отвернулся к окну. Глаза застилали слёзы. Зря он, получается, бросил Институт, наплевал на свой чин генеральский, основал здесь монастырь. Всё только ради одной цели – изучить левитацию. Да что там! Он летать, чёрт побери, научился! А тут такой поворот. Солёная вода предательски закапала на рясу. Настоятель отёр лапищей лицо.
− И что же теперь прикажешь делать?
− Тебе решать. Можешь в Институт вернуться, я уж похлопочу, найду тебе сытное местечко.
− А с этими птицами божьими как поступим?
− Найдём им другого настоятеля, делов-то.
− Нет, друже, хоть и олухи они, да привык я к ним. Хорошо здесь, тихо, спокойно. Девушки красивые, грибы опять же, волшебные. Решено – я остаюсь.
− Как знаешь, как знаешь. Если передумаешь – звони.
Друзья обнялись.
− Отец Иосиф, ты курицу-то нелетающую отпусти, не мучай.
− Нет. Он у меня полетит. Ещё как полетит! Это принципиальный вопрос.
− Да что ты будешь делать?!
Филипп Семёнович попрощался с настоятелем, и двинулся к воротам, переступая через распластанные тела приземлившихся монахов.
