Одна ночь в Париже

ОДНА НОЧЬ В ПАРИЖЕ

Р. Штулберг

«Он хлопнул дверью своего Бьюика пятьдесят девятого года, простуженный двигатель вычихнул сгусток гари и с утробным рокотом…»

Я отодвинул клавиатуру. Роман разваливался на глазах. Слишком много внимания мелочам. А все равно все разваливается. Герои никак не взаимодействую друг с другом, диалоги, если и есть, выстроены слабо, каждый будто с самим собой разговаривает. Можно будет потом представить это как фишку одиночества в большом городе и прочего дерьма, но кого я обманываю. Просто роман не вяжется. Облечь скелет фабулы мясом событий и косметикой мелочи – буквально физически трудно. Буквально физически противно писать. Нужно садиться за компьютер, загружать текстовый процессор, ждать, когда загрузится… А потом с усилием давить на клавиши, стараясь выдавить из себя крупицы творчества. Черт возьми, я прежде без особенного напряга мог проработать три часа к ряду, а теперь и на двадцать минут засадить себя за писанину стоит большого труда.

«Писанина» — вот то самое слово, которое подходит к тому, что я из себя выдавливаю. Как крохи дерьма при запоре. Как ни напрягайся, хоть лопни – а выходит по капле. И то – лишь дерьмо. Творческий запор. При запорах прописываются слабительные. Какое же слабительное требуется мне, чтоб прорвало? Полгода назад я бросил работу в надежде пробить эту пробку внутри себя, надеялся на живительную клизму свободной жизни. Как бы не так. Даже когда ходил на работу, каждое утро в восемь утра выползал из дома и влек себя к остановке, — даже тогда писалось куда как лучше. Однажды я так провел все лето – заставлял себя подниматься в три или четыре утра и строчил авторучкой до семи. Потом наконец-то купил компьютер, но это никак не сказалось ни на качестве, ни на скорости. Лучше писать я не стал. Хуже, впрочем, тоже.

Не в этом дело, не в этом дело.

Я раздавил в пепельнице очередной окурок. Надо бы прибрать на столе, все пеплом и окурками засрал. Лень. Зачем? Все равно к вечеру снова засру. Ведро вынести надо. Тарелки позавчерашние вымыть. Зачем? Можно спуститься в магазин и купить выпивки. Если б это помогло завести мозги. Нет, не понимаю тех, кто творит в пьяном виде или состоянии хай. В нетрезвом пребывании я вообще ничего из себя выдавить не могу. Требуется крайнее сосредоточение, а алкоголь разгоняет мысли, они становятся свежими и яркими, но не способны задержаться ни на минуту.

«… сгусток гари и с утробным рокотом…»

Что дальше? Куда-то понес его? Куда? Я даже не знаю, существует ли вообще в природе Бьюик пятьдесят девятого. Меня поднимут на смех. Эстет драный. Если действие происходит в восьмидесятых, то кто будет кататься в машине двадцатилетней давности? Да там вся ходовая развалится. Или напротив – его можно будет ставить в музей как коллекционного динозавра, а не разъезжать по улицам.

Казалось бы, стройно выстроенная фабула и сюжетное мясо на проверку оказывалось гнилой трупятиной. Персонажи не хотели жить, не желали разговаривать и общаться, они словно бы молили о смерти – только бы их не мучили дальше.

Куда он поехал на своем Бьюике пятьдесят девятого? К своей Джулии? Еще сажая его в машину, я абсолютно не представлял, в какое место отправить героя. Просто посадил. Еще вчера, когда отдолбил назначенную себе норму знаков. Подумал, что до завтра придумаю, куда и зачем. Какое там. Я даже не особенно размышлял о романе до сегодняшнего утра, когда снова потребовалось сажать себя за компьютер. Издатели не станут ждать. Полгода прошло – а роман не готов и на половину. Деньги рано или поздно закончатся. Да и с какого перепоя я убедил себя, что можно гордо существовать на литературные доходы?

«Не пиши, не будь писателем!» — ах, как прав был Чехов. Ты не можешь не писать, но и писанина ничего не даст тебе.

Но Бьюик. Бьюик… Вот он, потрепанный и местами проржавленный, у него больной двигатель. Он часто чихает сгустками гари – как старый курильщик желтой харкотой.

Еще через полгода закончатся деньги и тогда снова придется искать работу.

Бьюик. Зачем ему нужна Джулия? Она бросила его в первой главе. Бросила – как будто можно и вправду кого-то бросить. Оставила. Ушла. А он все ждал ее. Классический нуар – частный детектив, дождь, плащ. Только саксофона не хватает. А теперь она написала ему. Он не ждал письма. Он ждал всю первую главу. Но, когда больше всего нужно, — люди молчат. А потом возвращаются в двух случаях. Если у них становится херово, или – напротив – все очень даже замечательно, они любят весь мир и хотят, чтоб на них не держали зла. Они хотят помириться со всем миром и знать, что никто не держит на них зла. Хер там. Держал и буду держать. Да. Вот так он ей и ответит. Так надо ли тогда вообще сажать его в Бьюик пятьдесят девятого и куда-то таскать? Она ограничилась письмом, но не личным визитом. Тогда отчего он должен ехать к ней? А оттого, что я уже посадил его в машину, и «простуженный двигатель вычихнул сгусток гари и с утробным рокотом…»

— У тебя все теперь хорошо, и ты хочешь, чтобы у всех тоже было хорошо, чтобы весь мир тебя любил, Джули. Тебе не очень нравится, что где-то существует тот, кому ты причинила боль, тебя это покалывает и не дает погрузиться в зону комфорта окончательно.

Так он скажет ей.

Что она ответит ему?

Будет отрицать? Обвинит в эгоизме?

Да, должно быть так. Женщины очень любят обвинять в эгоизме других, тем самым эгоистически требуя к себе внимания.

Так нужно ли ему вообще ехать к ней? Ах да, он же уже уселся в кресло и завел простуженный мотор. Так что ему мешает повернуть куда угодно, только не к Джулии? Он вообще не ответит ей. Молчание – универсальное оружие, а в любви и вовсе его стоит применять лишь в крайних случаях, когда уж иные методы исчерпаны.

Да, он вообще ничего не ответит. Только тогда не будет и самого романа. Нет, будет. Все-таки любовная нить в нем не главное. Ее можно и оборвать. Или потом связать? Она окажется замешанной во всех этих убийствах. И перед ним встанет дилемма…

Нет, дерьмово я выдумал. Как в сериале.

Я поднялся и походил по комнате. Сделав несколько кругов, так ничего и не придумал. Все разваливается, ничего не хочет склеиваться. Вероятно, сначала надо бы описать всех персонажей в отдельных документах, а потом поразмышлять, как можно развить их характеры, как это скажется на сюжете, как это вообще показать, какими средствами… Но роман встанет. Пока я буду думать, на листе не появится ни строчки. И я могу еще полгода проразмышлять впустую. А потом запал угаснет. Останется дописать на голой технике, без вкуса и запаха. Только ведь дерьмо получится. Чертов читатель не станет глотать пресную кашу. И ему плевать, что писателю пришлось для этого бросить работу. Читатель может даже не остановиться на той гениальной сцене, которую я так удачно вывел на прошлой неделе. Тогда было – как озарение. Будто струя энергии прошла через все тело. И я писал почти всю ночь, до полного изнеможения. А только поутру снова наступил знакомый творческий запор.

Так значит я все-таки талантлив? Или подобные вспышки случаются у всех? Наверное, даже тот, кто весьма далек от литературы, время от времени может выдать абзац или даже два недурного чтива.

Работать, работать, работать. Надо писать, писать, писать.

Я вернулся к компьютеру и зажег сигарету.

«… и с утробным рокотом…»

Так куда же он поедет? К Джулии?

«… и с утробным рокотом понесся по мосту».

Нет, тупик.

Я не знаю, что вообще ему делать дальше.

К черту, надо сделать себе творческую клизму, пробить пробку каким-нибудь мощным событием. Вдохновение для дилетантов – это правда. Но и без него ничего гениального не получится. Можно писать на голой технике и превратиться в ремесленника, только гениального ремесленник не сотворит.

В холодильнике осталось немного водки. Наверное, можно. Все равно ничего не напишется. Сегодня не получится даже чертовой нормы. Можно продолжить те куски, которые начинал в разное время за эти полгода, только и те были заброшены именно по причине запора.

Спирт растекался по жилам, мысли собирались в куда более приятное русло.

Я закончу этот чертов роман. Я его обязательно закончу. Но не сегодня. Даю себе еще полгода. И тогда – если роман не выстрелит – брошу писать к хреновой матери и заживу обыкновенно. Как все. Как все…

Вот отчего не могу разрешить проблему своего героя. Я просто не знаю, как поступил бы тот, кто «как все». Я никогда не был «как все», но в том никогда не было позы, а уж тем более превосходства. Вообще-то, как раз наоборот, всегда тяготился этим. В иные дни это доходило до абсурда: я просто не мог заставить себя выйти на улицу, к людям, не выпив. А для того, чтобы выпить, требовалось спуститься к людям и какое-то время взаимодействовать с ними.

Откуда мне знать, как поступит главный герой, если я совершенно не представляю, как вообще можно поступить? Никак? По-детски отмолчаться и проигнорировать письмо от любимой женщины? Взрослые мужики так не поступают. Поехать к ней и все выплеснуть в лицо? По-бабьи истерично. Так зачем ехать? Что сказать? Расписать слезливую мелодраму с душещипательными исповедями?

— Знаешь… сначала я ждал тебя. Я долго ждал этого письма. И даже заранее придумал все, что смогу ответить…

Черт, вот это и вовсе никуда не годится.

Она же не возвращается к нему. И у нее все просто замечательно. Скоро она выйдет замуж. Слово-то какое – «замуж». Тошнит от него. От слова «говно» тошнит, но не так, как от «замуж». «Замуж» и «говно» должны быть синонимами.

А только бросать работу для творчества глупо. Да. Но я живу один, осудить некому. Писателю семья не нужна. На семью надо тратить силы и время. Как на работу. А семья – это работа и работа без смен. Тебе нужно добить главу – а работа требует жертвоприношений. Но только будь у меня семья – работу не бросил бы, нет. Творчество – это хорошо, творчество – это замечательно. Да только ответственность никто еще не отменял.

Париж – вот что мне нужно. Париж? Да, Париж. Все писатели бывали в Париже. Должно быть, это та самая питательная клизма, что пробьет запор.

Я отправил в рот еще один стакан. Решено. Только нужно ехать сейчас. Вот прямо сейчас, не откладывая, чтобы не было времени срефлексировать и убедиться, что все твои планы – дерьмо. Слава Богу, Шенген еще у меня действует.

Как все глупо-то.

Ну и пусть. Пусть глупо. Осудить некому. Это хорошо, когда осудить некому. Будь у меня жена – только и делала бы, что осуждала. Пилила. Нет, никогда я не женюсь. Не доверю свои грязные трусы той, кого называл Музой и Белой Богиней.

Париж.

***

«Париж встретил меня проливным дождем», — пожалуй, это самая шаблонная фраза, которую только можно выдумать про Париж. Прочти я такое в каком-нибудь произведении – с негодованием отбросил бы книгу по прямому назначению – в сортир. Впрочем, все книги по-своему вредны, и всякой книге место в сортире. Тем не менее, Париж встретил меня именно проливным дождем. За расплывшимся стеклом аэропорта мелькали цветные огни. Черт возьми, если где и делать предложение руки и сердца – так только в Париже. Под дождем и в аэропорте, перед самым прощанием. Насколько это избито в литературе – ровно настолько же прекрасно в жизни. Да, если и случится такое чудо – моя женитьба, предложение я буду делать непременно в Париже и непременно стоя на одном колене. Париж обязывает. И уж ни в коем случае не под полуденным солнцем на скамейке пустого стадиона, как однажды это было со мной. Да, забавно было. А в другой раз предложил пожениться лежа в сугробе. Мы упали в снег, и она была прекрасна. В ее глазах я увидел отражение полной луны. «Лунный свет в твоих глазах». Да, тоже было забавно.

Французского я не знал совершенно. Впрочем, местные таксисты бегло болтали по-английски. Вполне сносно болтал и я. Когда катили из аэропорта в отель, ливень озверел и остервенело заливал стекла, грохотал по крыше такси. Я абсолютно не мог ничего рассмотреть – только цветные пятна и полосы огней. Хотелось настроиться на какой-нибудь соответствующий лад, да только ничего не почувствовал. Новый приступ социофобии подступил к горлу. Мне стало вдруг до черта страшно находиться в другой стране, среди людей, с которыми невозможно переброситься хотя бы словом. И этот таксист. Он такой другой и такой чужой. Они все мне чужие. Никому невозможно доверять, а в другой стране и подавно. Я оставлю здесь последние деньги и вернусь домой совершенно нищим. И роман не продвинется ни на строчку. Я ясно это понял. Потому что – вот Париж. Это город. Я еду по Парижу. Я еду по Парижу. Я еду по Парижу. И хоть что-нибудь при этом испытываю? Пожалуй, что ничего совершенно. С тем же успехом мог бы катить в такси по Берлину, Осло или Москве.

Ничего, это я лишь устал с дороги. Нужно выспаться и наутро все наладится. Я выпью французского кофе, съем завтрак и пройдусь по утреннему городу. И тогда все непременно наладится.

Люблю утренние города.

Потом, все еще пребывая в приступе социофобии, я взял одноместный номер, самый дешевый. На три дня. Портье – или как там их называют – предложил услуги по доставке багажа, но я лишь указал на свой ноутбук. Весь мой багаж. Ну не трусы же с носками везти в Париж.  Это такой моветон. Зато вот зонт прихватил. Зонт – такой же символ Парижа, как и их башня. В Париж без трусов приехать можно, а вот без зонта – никак.

В лифте трясущимся пальцем вдавил свой этаж. Отчего-то казалось, что все здесь не по-человечески, и что вынесет тебя совершенно не туда, куда хочешь. Я слышал, что в Германии нумерация этажей какая-то дикая: первый – это у них не первый, а второй. А второй – это третий. Черт их разберет, этих французов: вдруг у них вообще нет пятого этажа.

Но пятый этаж был. Я стоял и взирал на цифру «5». Повернулся и пошел по коридору. Ковра не было. Не знаю, отчего я решил, будто во всех гостиницах непременно должен быть ковер. Не было его и в холле. Должно быть, это какая-нибудь звездочная система. Да и то правда: после дождя шлепать ботинками по ковру…

Номер 205. Вот он. Какая-то бирка на дверной ручке. А вдруг занято? Придется вступать в разборки с персоналом. Господи, только не это. Я просто хочу попасть внутрь и запереться ото всех к чертовой матери, как истинный хикки. Мне никто не нужен, а уж тем более какой-нибудь верещащий итальяшка, расположившийся в моем номере.

Я перевернул табличку. «Free» — стало быть, свободный. Как же отлегло от сердца. Писк электронного ключа – и я спрятался за дверью – как солдат за бруствер. Пули посторонних взглядов и осколки чужих мнений теперь были не страшны мне.

И первым делом скинул ботинки. Промокшие носки оставляли след на полу. Все-таки в Париж не помешает взять и чистые носки.

Вылизанная комнатка, диван, телевизор и стол. Справа санузел. Как же не хватает сейчас моей уютной, любовно загаженной комнаты. А здесь и унитазы мраморные – срать в такой не сядешь.

Но унитаз был обыкновенный, голубой, не мраморный. Я откупорил бутылку бренди, купленную в аэропорту. Зажег сигарету. Нужно было купить местных сигарет. Валяться с рукописью в парижском отеле, потягивая французский бренди и маргинально дымя французской дешевой сигаретой – что может быть более по-писательски? Должно быть, делать то же самое, но за столиком в открытом кафе. Завтра я так и сделаю. А сегодня, возможно, и набросаю пару строк. Не больше. Только для эксперимента.

Ноутбук мигнул логотипом, оставив его загружаться, я поискал стакан. Вот так. Стакана не было. К тому же, выяснилось, что и розетки здесь были неподходящие. А вот это уже совершенно вывело из равновесия. Стало быть, мне останется лишь часа два на работу. А бродить по местным магазинам в поисках нужного блока питания казалось мне свыше всякого разумения.

Пришлось выключить ноутбук и заняться бренди. Он, впрочем, и без стакана был весьма неплох. Вонял шоколадом и мятой.

Черт подери, я в Париже. И торчу в номере. Немедленно наружу! Немедленно бродить и изо всех сил издавать богемный вид. И плевать на дождь, так даже интереснее.

Но в лифт я не пошел даже в подпитии. Предпочел спускаться по лестнице. Встретился кто-то из служащих и с удивлением вскинулся на меня. Что? Что я делаю не так? У них не принято спускаться по лестницам? Поганые французы. Пожалуй, не будь Кутузова в двенадцатом, не ночевать мне на наших лестницах через двести лет.

А впрочем, плевать. Никто меня не знает, никому нет до меня дела. Пусть валят к своим французским свиньям. А мне нужно думать о романе. Я так и не решил, куда направить Бьюик пятьдесят девятого года.

Да туда же его, к свиньям. Пусть разгонится – и с моста в воду. На том и закончить. Пусть блядский читатель почувствует себя обманутым и разразится злобной бранью.

А дождь почти перестал. На часах почти одиннадцать. Люди праздно шляются по улице и не спешат в свои теплые сухие постели. Правильно делают. Что они забыли там? В постели они пойдут умирать. Даже сексом в постели заниматься нельзя, это так неинтересно. Потрахаться в темноте перед сном – такая скукотища. Никогда больше не буду трахаться в темноте перед сном. Где угодно – хоть в парке по-собачьи, только не среди скомканного одеяла и простыней. А заспать нужно на диване, безо всяких постелей. Как был – так и упал в диван, чтобы утром не валяться, а встать – как пружина, готовым ко всему, что случится в новый день.

И все-таки я в Париже. Я в Париже. И что я чувствую? Мне радостно? Волнительно? Интересно? Вот проезжают мимо машины. Французские. Вот вывески горят – на французском. И что? Люди – французы. Кто-то гнусавит в нос. По-французски. Но это быт. С таким же успехом я могу поселиться здесь и видеть все это, и слышать каждый день. И для меня это будет все быт.

Я попытался представить, как ежедневно проходил бы мимо этих деревьев, вдоль этой заборной решетки, покупал бы пачку дешевых сигарет в газетном киоске и перся бы на работу. И какая разница, где существовать? Точно так же можно быть хоть в Дрездене, хоть у себя. Это совершенно все равно.

Но сейчас мои ноги ступали по асфальту во Франции, и, наверное, это было весьма здорово. Бренди швырял настроение и мысли. Я свернул в какой-то скверик и углубился в моросящую темноту. Механически перебирая ногами, поймал себя на том, что бормочу последнюю услышанную на улице фразу. Что она означает? Наверняка, какую-нибудь ерунду.

— Фака! Фака! Фака! – завизжало совсем под ухом, я вскинулся и увидел выставленный мне прямо в нос нож. От неожиданности, я даже не испугался. Только потрогал лезвие пальцем. Действительно, настоящий нож.

— Сорри, сори, — раздался другой голос, страшно треснувший и страшно уставший.

Вот я и влип. Оказывается, туристов грабят и здесь. Башню не увидел, а вляпаться в ограбление успел. Ко мне всегда липли подозрительные типы – будь то на вокзалах или даже просто на улицах. И какой-нибудь испитый бомж обязательно в качестве цели для выпрошения подаяния изо всей толпы выбирал именно меня.

— Сорри, мсье, сорри.

Из темноты начали проявляться фигуры. Две. Женская и маленькая с ножом и мужская, страшно высокая, без ножа. Потом обе фигуры быстро заспорили по-французски.

— Вам нужно денег? – спросил я по-английски.

— Да, если не трудно, то дайте нам. У нее больная мама.

— У нее нет больной мамы, — сказал я, — вам нужно денег на драгз? Я могу вам дать на драгз, если вы со мной поделитесь.

В самом деле, отчего бы не превратить все это в приключение. Не глазеть же, в конце концов, на их сраную башню. И еще мне было совсем не страшно. Дома меня несколько раз подкарауливали и избивали, ограбив. Униженно тащился я к себе в квартиру, смывал кровь и заливал стыд алкоголем. Вот тогда было действительно страшно, несколько месяцев я вообще не выходил на улицу с наступлением темноты. Но сейчас отчего-то был уверен, что ничего эти двое мне не сделают. Я мог бы повернуться и драпануть назад, к людям, они не стали бы меня преследовать. Но мне действительно было интересно, что произойдет дальше. То ли эта парочка впервые промышляла на улице, то ли мое предложение застигло их врасплох. Добропорядочный европеец вообще не станет активно возражать против ограбления, он держит наличность на карточке, а из наличности у него лишь мелочевка.

Впрочем, нож у дамочки был весьма настоящим, и направлен он был по-прежнему мне в голову.

Они разговаривали. Быстро. Нервно. Я мельком смог рассмотреть их. Должно быть, оба сидят на наркотиках давно. Уж очень типичные тощие лица и выпученные глаза. Именно такими изображают наркоманов в фильмах. Все-таки киношные типажи не лишены правды. Она с очень короткой стрижкой в полоску, как панк, в носу несколько железяк. Наверное, и в пупке имеется. Зачем им это? Откуда они взяли, будто кольцо в пупке – очень сексуально. Это ни хрена не сексуально. Так же, как и татуировка. Женщины что только не делают, чтобы изуродовать свою природную сексуальность: дырявят носы, брови, пупки, накалывают всякое дерьмо себе на копчики и ноги, выбривают волосы и красятся в вызывающие цвета. Тот, кто сказал им, будто это сексуально, явно имел проблемы с потенцией.

А он – высоченный скелет в истертой клетчатой рубахе. С огромным носом. Типичный французский нос. Француза всегда можно отличить по носу. Так же, как американца по вылизанному фейсу и перекошенному набок рту, а немца по лошадиным зубам. А русского по открытой придурковатости.

А лет им непонятно, сколько. Можно с одинаковым успехом дать хоть двадцать, хоть сорок.

— У нас нет травки, — наконец, сказал парень.

— Хорошо, а что есть?

— А что тебе надо?

— Кокаин. Есть кокаин?

— У нас есть кокаин.

Женщина испуганно заверещала. Видимо, она не знала по-английски вообще ничего, кроме «фак».

— Она думает, что ты коп.

— Я не коп. А бумажник оставил в отеле. Но туда мы не пойдем, вас не пропустят. У меня есть деньги, и мы сейчас пойдем за кокаином.

— Тогда тебе нельзя с нами. Он подумает, что ты коп.

— Хорошо, я могу подождать тут.

— Ты уйдешь.

— Я до сих пор не ушел. И не потому, что она наставила на меня нож. Я знаю, что она не ударит меня, она неправильно его держит. Я служил в спецвойсках, и я знаю, как нужно держать нож, чтобы убить человека, — соврал я.

— Хорошо. Я подйу, она останется с тобой.

— Мне все равно.

— Давай деньги.

Я протянул ему пачку евро. Он не глядя сунул в рубаху и исчез.

Это было нелогично. Я только что сказал ему, что не боюсь ножа. Значит, за кокаином должна была пойти она. Но пошел он. Хотя какая хренова разница?

Я прислонился к решетчатой ограде и опустился прямо на траву. Бренди расслабляло ноги. Только бы не начало клонить в сон. Если алкоголь меня клонит в сон, это значит, нужно успеть добраться до постели и уснуть, иначе можно обнаружить себя в не совсем ожиданных местах.

— Ты говоришь по-английски?

— Но. Но.

— Понятно.

Я присмотрелся к ней, когда она закуривала. Отблеск зажигалки осветил довольно изможденное и довольно морщинистое лицо. Пожалуй, ей все-таки сорок с лишним. Сраная молодящаяся старуха. Такую трахать точно не буду. Даже если предложит себя. Однажды я по пьяни целовался с беззубой бомжихой. Бомжиха была лет пятидесяти и умело работала языком. Но ее холодный слюнявый рот вызывал лишь блевотные позывы.

Можно даже сделать так, что вот такая старолетняя панкушка грохнет моего героя в ночном парке.

Показался ее товарищ. На ходу потряс целлофановым кулечком с белым порошком.

— Идем, ты купишь нам выпить, — сказал.

Мы пошли к освещенным улицам.

— Ты уверен, что нужна выпивка? Я слышал, что алкоголь тормозит кокаин.

Но мой спутник ничего не ответил, сосредоточенно и стремительно шагая вперед. Меня начинало утомлять все это. Но то ли из любопытства, то ли из-за потраченных денег, я по-прежнему был с ними.

— Я не говорю по-французски, выпить купишь ты.

— Мне не продадут. Французам не продают здесь после одиннадцати. А туристам продадут что угодно.

Я вошел в небольшой магазинчик, на полках выстроились упаковки с непонятными продуктами питания и разнокалиберные бутылки со спиртным. Самообслуживание. Что ж, люблю самообслуживание. Оно позволяет свести процесс общения к необходимому минимуму.

Повертев бутылки и отыскав наибольшее процентное содержание, я захватил с полки три штуки. И еще сигарет. Продавец бросил что-то по-своему.

— Я не понимаю, я турист. Можно по-английски?

— О, офкос.

И назвал цену.

— Да. Хорошо. Я понял.

Почему-то подумалось, что на выходе я уже не увижу их. Что ж, тогда займусь употреблением алкоголя у себя в номере. Но они ждали меня поодаль, куда слабо доставали фонари. Говнари и во Франции говнари. Забавно, независимо от традиций и культур, архетипы одинаковы везде.

— Куда мы пойдем?

— Мы идем к моему другу. Там студия. И мы отдохнем там.

Мне было все равно. Максимум, что я мог потерять, — свою жизнь. Остаться в чужой стране без документов и денег мне не светило в любом случае: все осталось в номере.

Мы стремительно шли сквозь ночь, прорезая холодные иглы дождя.

Молча.

Петляли. Я успевал осматривать город, но ничего знакомого по открыткам или фотографиям не замечал.

Вдруг он рванулся назад и повернул в проулок. Там совершили еще несколько шагов – и оказались перед большой дверью многоэтажного дома. Поднялись на второй, на освещенной лестнице я невольно еще раз осмотрел своих провожатых. Они оказались куда страшнее и истощеннее. Уж не спидозные ли? А там у них наверняка притон. Плевать, я по вене пускать ничего не собираюсь.

Никаких условленных ударов, он просто со всей дури шибанул в дверь ногой. Явилось всклокоченное жирное тело в трусах. Что-то переговорили по-своему. На меня не обратили никакого внимания. Видимо, приводили сюда всех, кому требовался приход.

Мы прошли внутрь и оказались в замусоренной клоаке без мебели и вообще – безо всего. Огромная выстуженная комната, уходящая вперед, а в конце ее – стоптанный матрас недалеко от двери с изображением писающего мальчика. Туалет – понятно же.

А на полу – куча всякого говна. Тряпки, обрывки, вилки, бутылки, осколки. Но шприцев не было, нет. Что меня удивило. Тело же в трусах удалилось на матрас и замерло там. Кажется, его обладателю было совершенно до лампочки, кто пришел к нему. Кроме этого матраса, терять ему было нечего.

Мои спутники опустились прямо на грязный пол. Воняло сыростью. В наших клоаках воняет еще и мочой. Здесь же был туалет.

Как это странно. Еще сегодня утром я находился в тысяче километрах от этого места, а здесь текла своя жизнь. По своим правилам. Все так же лежало на матрасе тело, вот так же валялся этот затоптанный окурок. Он и потом еще будет долго валяться здесь, когда самолет снова унесет меня домой. И ради этого я прилетел сюда? В Париж – чтобы напиться и обнюхаться. Этим я собрался поднимать свои творческие способности?

В общем-то, даже обидно: я надеялся побродить по свежим парижским утренним улочкам и посидеть за чашечкой кофе над рукописью в кафе. Вместо этого же…

Точно же сказано, что поросенок везде говно отыщет.

Я протянул им бутылки со спиртным. Каждому по одной. И себе одну. Женщина же трясущимися руками просыпала на грязный газетный клок порошка из пакета. Я не умел нюхать и решил посмотреть, как это будет делать она.

Ничего особенного. Почти как это показывают в кино. Ты берешь горку и растаскиваешь ее на две дорожки – поровну на каждую ноздрю. А остатки втираешь в зубы.

Но для храбрости все же глотнул из бутылки. Нет, это не вокзальное бренди. Описывай я эту ситуацию, непременно назвал бы содержимое бутылки пойлом. Но это было не пойло. Резкое, вязкое, по-своему приятное. Похожее на дешевый коньяк, но только это не коньяк.

Женщина закурила и расслабленно легла на спину. Ее друг сделал мне знак, чтобы теперь нюхал я.

Еще два мощных глотка. Даже в голове зашумело.

Осторожно вобрал щепотку порошка в ноздрю. Наверное, слишком сильно, потому что захотелось чихнуть. Едва сдержался.

Дорожками у меня нюхать не получилось, я сделал это, как с табаком, по-стариковски. В детстве, помню, с нами по соседству жил старый пограничник. Он в жизни не выкурил ни одной сигареты – сам говорил. Зато вынюхивал сотню понюшек за день – тоже по его же словам. Не помню, что стало с ним. А что стало? Умер теперь уж. Больше ничего не может ни с кем статься.

И вдруг нос начал стремительно коченеть, неметь. Да, я читал про такое. Но только не ожидал, что это будет так сильно. Я вообще не чувствовал носа. Трогал и растирал его, но пальцы ощущали что-то большое и плотное, без обратной отдачи.

Какие здесь интересные коллажи на полу. Можно сидеть и составлять из этого мусора целые произведения искусства. А вот этот вот обрывок сюда, ближе к вот этому окурку. И если осколок повернуть острым краем к газете, то получится со смыслом. Так и можно назвать все это – «На острие». Это просто обязаны оценить, все обязаны оценить.

Резкие и выразительные краски, своей сочностью не уступавшие полотнам Ван Гога и Матисса вместе взятых, хлынули в глаза, замельтешили в мозгу. Сотни, тысячи идей и мыслей мигом затолпились – одна гениальнее и занятнее другой. Но – стоило лишь коснуться одной, чтобы поймать, рассмотреть со всех сторон – все они дымом уносились прочь, а на их место являлись новые. Но надо было что-то обязательно подумать. Что-то главное и замечательное. Большое и важное. Что-то про мост и что-то про машину с этого моста. Да, Бьюик. Да.

— Я писатель, — повернулся я к своему новому знакомому.

Теперь он не казался таким уродливым. Нет, он по-прежнему был уродлив. Но только теперь не отталкивал.

— Я давно пишу роман и не могу решить один вопрос.

Новый знакомый молчал, просто смотрел впереди себя.

— Есть он. Понимаешь, вот он.

Мои тонкие и такие далекие пальцы схватили окурок и показали его.

— А вот есть она.

Она – стала грязным обрывком газеты.

— И она бросила его, а теперь выходит замуж. Не за него. Но хочет к нему уйти… нет, не так. Не уйти к нему. Хочет с ним помириться.

Газетный обрывок обернул окурок, и оба они пропали из вида.

— Что ему делать, а?

Было молчание. Мой знакомый по-прежнему смотрел вперед.

— Да… ладно.

— Пусть он убьет ее, — вдруг сказал он и начал расстегивать штаны.

От неожиданности я потянулся к бутылке. А ведь и правда. Я столько мучился моральными проблемами и мыслями, а он бы решил все просто. Поехал и немедленно убил бы ее. И такой выход не приходил мне в голову. Зато как просто. Это даже замечательно. Просто и замечательно. Просто замечательно.

Я процеживал небольшими глотками из бутылки и смотрел, как знакомый стягивает трусы со своей подруги. Его набухший багровый член дубинкой качался у самой ее белой задницы. Похоже, ей было плевать, что кто-то трахает ее сзади. А член входил и выходил в пизду, погружался и вылезал наружу. Я с любопытством наблюдал весь этот физиологический акт, но смесь кокаина и алкогольной бурды действовали на меня настолько расслабляющее, что я не испытывал ни малейшего желания присоединиться. Онемение в носу пропадало. Я в очередной раз выхлебнул из горла и стремительно начал падать вверх.

Холодный воздух охватывал лицо. Рот, наполненный наждачной бумагой, требовал хоть какой-нибудь влаги. Что ж, на этот раз мне не повезло, и я проснулся не в своей квартире.

И сразу вспомнил, что во Франции. И притон тот вспомнил. Они все-таки оборали и выкинули меня.

Дерьмо.

А над головой плыли серые тучи.

Я перевернулся со спины на бок и опробовал встать.

В следующую секунду увидел клетчатую рубаху своего ночного знакомого, но в ней находилось не человеческое тело, а что-то совсем невообразимое, залитое багровым. А рядом – его подруга. Только вместо лица у нее мясная каша с вывернутыми наружу зубами, и глаз вылезшим яйцом смотрит прямо в меня.

Несколько секунд я всматривался во все это, в густые красные лужи под ними, переводил взгляд на вылезшие зубы и на искромсанное тело в рубашке.

И потом вскочил на ноги, побежал прочь. Вокруг то ли трущобы, то ли просто окраина города. Исчерченные граффити стены, и мусор повсюду.

Что это? Что это было? Кто это их так? За что? Зачем?

А в глазах все прокручивалась и прокручивалась картина: они лежат за мусорным баком, и кровавые лужи под ними. Они, как мертвые туши в мясницкой.

До чего же я глуп! Это же я их.

Да не может быть.

Осмотрелся.

На мне ни пятнышка крови. Только одежда испачкана – лежал в луже.

Так, смотри, смотри внимательно. Быть может, ты сейчас весь по уши в кровище, но сам не видишь этого.

Но, сколько ни всматривался – ни малейшего намека на кровь. Тогда медленно начал приходить в себя. Ладно, не я. А кто? Их убили какие-нибудь такие же наркоманы или кто-то, кому они задолжали?

Тогда почему жив я?

Меня даже не порезали, а их явно кромсали долго и даже после смерти. И даже, возможно, пытали. Но не тронули меня.

Какого черта я все еще здесь?

Деру, деру отсюда!

Скоро их обнаружат и тогда начнут обыскивать окрестности. И найдут меня.

О Боже, хотя бы такси вывернулось. Но у меня нет денег.

Точно.

Я обыскал карманы.

Нет. Ничего нет. Карманы совершенно пусты. Даже сигарет нет.

Черт. Не важно.

Главное – до гостиницы добраться. А там принять невозмутимый вид. Ну то, что грязный… Ладно, придумаем что-нибудь.

Улицы были тихи и пустынны. Только невнятно шумел вдалеке большой город. Я двинулся на шум, а сознание все время прокручивало кровавые тела за баком.

Все когда-нибудь заканчивается. Ближе к вечеру подошло к концу и мое шатание по городу. Издалека я даже увидел из сраную железную башню. Черным пустым колоссом торчала она в сером небе.

Вот и увидел – подумалось.

В отеле первым желанием было собрать вещи и удрать. Но, поразмыслив, я решил, что это как раз и будет подозрительным. Наверняка найдется какой-нибудь добропорядочный гражданин, который видел нас вместе, который что-то заподозрил… И мое поспешное бегство только укрепит подозрения.

Но Боже мой, торчать здесь еще два дня – невыносимо! И куда только меня угораздило на этот раз?!

Да, я просто заперся в номере и напился до потери чувств. А когда приходил в себя, то снова напивался и проваливался. В похмельном бреду привиделось, что в дверь стучат, а затем врываются и арестовывают. Но только это не копы, а какие-то бандиты.

Но вот я опять лежал в номере, и ничего подобного не происходило.

Вот же блядство, написал роман!

Кому нужны все эти любовные сопли и ничтожные проблемы?

И потом меня будто ударило: вот про это и надо написать. Вот только доберусь до дома, вот только снова окажусь в своей комнате. О Господи, да как же дорого я бы сейчас отдал, чтоб очутиться в ней, среди знакомых до одури и таких до слез родных стен.

Или нет, невозможно про это писать. Заподозрят. А описать все, как было, — все равно, что дать письменные признания.

Хорошо, я-то знаю, что я не убивал. Но что тогда там произошло?

Хлопнула дверь в коридоре. Шаги. Ко мне?

Со страшно бьющимся сердцем вскочил я на ноги, готовый ко всему.

Нет, мимо.

Я бросился к бутылке и осушил ее одним залпом. И снова провалился.

***

Нет, я так и не написал романа и вернулся на работу. После случившегося со мной, любые, даже самые изощренные выдумки и самые глубокие мысли казались если не смешными, то точно не стоящими внимания. Да и что мог я нового показать своей писаниной? На все моральные и душевные терзания был теперь только один весомый ответ, произнесенный на грязном полу парижской наркоклоаки:

— Пусть он убьет ее.

И конечно, первое время я с ужасом вслушивался в шум у двери и даже перестал брать трубку. Но вот выпал снег, прошел Новый год. Потом снег сошел. И только тогда я понял, что, кажется, никому я не нужен. Да и в самом деле, ну кому потребуется раскручивать смерть двух наркоманов из притона? Скорее всего, никто так и не узнал их имен. И тех, кто их убил, — тоже бояться глупо. Если не тронули меня сразу, а даже аккуратно отнесли в сторонку, то уж из Франции за мной точно никто не поедет.

Только в конце мая я осмелел настолько, что попробовал описать все, что произошло тогда. Но все вернулось. И ужас того утра, и позорное ожидание в номере, и… нет, я уничтожу все, что написал. Даже перечитывать не стану. Тем более, не стану редактировать. Вот сейчас поставлю дату и удалю файл безвозвратно.

30 мая.

30.05.2014

Похожие статьи:

Рассказы → Оливье

Рассказы → сказка о весёлой старушке...

Видео → Почему бы не остаться дома?

Рассказы → Чёрный камень на Белом камне

Видео → Без комментариев.