В окне поплыли фонари. Уютный вокзал пустовал. Разбросанные по горизонту огоньки напоминали светящийся рекламный щит. Стук колес по евроколее создавал в груди дяди Вани дискомфорт.
— Вроде тот же пи эр квадрат,— думал бывший артиллерист,— а стучит не по-нашему, овалом.
В дверь поскреблись. Мигнуло освещение. В приглушенном свете ночников сверкнули две яркие точки.
— Чай, кофе, потан…— следующее слово застряло у вагонного юмориста в горле. Синяя форма казалась в полумраке бордовой. Пуговицы блестели. Из наглаженных брюк выглядывали цветастые домашние тапочки.
— Принеси-ка нам, любезный, молока,— положив на стол носок, попросила кошка. Затем, сверкнув бирюзой, растянулась на полке. Наэлектризованная шерсть переливалась электрическими разрядами. Томно потянувшись, животина ласково посмотрела на проводника и, не давая опомниться, спросила:
— Как называется проводник на два вагона?
Голова в форменной фуражке забилась флюгером. По гостю пронесся яркий луч прожектора. Из темноты выплыл бейджик с именем Леонид.
— Полупроводник,— не найдя ответной реакции на юмор, Марта добавила,— и дяде Ване стакан принеси. Несолидно в его возрасте пить коньяк из пробки.
Когда в купе появился Лёня, вместо кошки за столом сидела брюнетка в чёрном вечернем платье. Тонкие черты лица, бледная ухоженная кожа, хищный взгляд: женщина показалась кондуктору знакомой. Дрогнул стакан в подстаканнике, выплеснулось молоко из блюдца. Медленно стекали белые капли, оставляя на брюках длинные тёмные полосы.
— Ты бы еще в ладошках принес, Лёнечка.
Ноги у Леонида подкосились. Он узнал даму. В одно мгновение перед глазами пронеслась юность. Хозяин вагона вспомнил, как в интернате перед сном ему рассказывала сказки воспитательница. В воскресные дни, когда всех детей забирали родители, Лёня оставался один. Долго тянулось время, минуты одиночества казались бесконечными.
Холодная красота Снежной королевы опоясала детское сердце материнской лаской. Он представлял себя Каем, а в Изольде Львовне видел сестру Герду. Ком подкатил к горлу. Он ощутил на груди влажные руки воспитательницы. Нежно прикасаясь пальчиком к соску, она вдавливала детский пупырышек всё глубже.
В кромешной темноте свет уличного фонаря освещал шкафчик с игрушками. Огромный жёлтый львенок улыбался разорванным ртом. У экскаватора не было ковша.
Брошь на платье переливалась, отчего мерещилось, будто на взволнованную грудь падают снежинки. Из-под чувственных губ ледяными торосами топорщились зубки.
Поскрипывала кровать, сухость в горле связывала язык. Сердце нервно билось о ребра. Женская рука скользила вдоль тела. Гладила ноги. Кожа у Лёни превратилась в огромный ощетинившийся панцирь. Слюни затекали в уши. Огнем горел животик. Когда Изольда засунула голову под одеяло, рот ребёнку прикрыла мокрая ладонь. Новый запах и вкус женских выделений вызвал у Леонида ощущение подступающей рвоты. В то же мгновение что-то сказочное зажглось в паху. Аромат руки родил единственное желание. Лёня лизнул ладонь и потерялся в лабиринтах несказанного блаженства.
— В Брюсселе сколько стоим? — заметив состояние парня, старик, не дождавшись ответа, глянул в расписание на стене.— Восемь часов! За это время можно найти не только писающего мальчика, но и всю семью зассанца.
— Там недалеко еще девочку установили,— очнувшись и осознав, что пассажиры интересуются знаменитым фонтаном, уточнил Лёня.
— Тоже писающую? — щеки у деда зарделись.
— Непонятно,— руки проводника еще подрагивали от воспоминаний, глаза, секунду назад метавшиеся по купе, успокоились.— Но сидит без трусов.
Ну и памятники сооружают нынче 
