Добыть огонь трением оказалось непросто. Вытирая со лба пот, я разбередил шрамы на правом запястье и казалось, что пульсирующая боль сама толкает руку к огню. Надежда и страх – достойные противники. И пока они сражались, я не решался поднести факел к своему мерцающему в темноте костерку. Если всё окажется правдой, то жить как прежде уже не получится. На часах двенадцать минут первого. Скоро свинцовая вода Балтики начнёт забирать у суши «ничейную» землю, и все мои труды пойдут насмарку. Нет, в этой истории пора ставить точку.
На первый взгляд это письмо показалось мне изощрённым розыгрышем, но потянув за ниточку, я всё больше убеждался в подлинности написанного. Всё началось в Родительский день. Народу на кладбище – как на ярмарке. От лотков с пластиковыми цветами рябило в глазах. Кругом шум, гам, нервная ругань клаксонов на парковке. Не думаю, что мертвецы в восторге от такого внимания, но ведь и я был частью этой толпы, вспоминающей о родственниках по церковному календарю. Сначала я наведался к родителям, убрал в оградке, снова наврал матери, что у меня всё хорошо, а потом отправился в старую часть кладбища искать дедову могилу – всё время блукаю в здешних зарослях. Зато тут всегда тихо. Я долго бродил по замшелым дорожкам этого покойного города, читая надписи на выцветших надгробиях, и представлял, какими усопшие были при жизни. Отвлёк меня необычный шум. В ветках берёзы бился огромный ворон. Подойдя ближе, я понял, что он в чем-то запутался. Птицу было жаль. Я снял куртку, накинул на ворона и нашарил верёвку на его ноге. Пока распутывал узел, этот гад свободной лапой драл мою правую руку. В рукав побежала струйка крови. Чертыхнувшись, я со всей силы рванул верёвку, и та лопнула. Сдёрнув куртку, я отскочил – ещё в глаз долбанёт, скотина неблагодарная. Ворон улетел не сразу. Несколько мгновений он внимательно меня рассматривал, поворачивая голову из стороны в сторону. И было в этих чёрных бусинах что-то такое, от чего у меня по спине побежали мурашки. Наконец, ворон взлетел, сделал надо мной несколько кругов, пронзительно крикнул и исчез за деревьями. Я ещё немного постоял, осмысливая свой страх. Вспомнив про верёвку, я было замахнулся её выкинуть, но увидел, что к ней привязан маленький туесок с плотно подогнанной крышкой. Качество резьбы по бересте было превосходным. Узорная вязь оплетала выжженные по всей длине руны, а швы были настолько плотными, что захотелось проверить, пропускают ли они воду. «Тонкая работа, – удивился я, – надо же, какие дотошные реконструкторы пошли. Раньше картон резали, а тут такая вещь». Я перевязал платком рану и открыл берестяной цилиндрик, ожидая увидеть послание какого-нибудь игропрестольного лорда к своей возлюбленной. Но развернув исписанные мелким каллиграфическим почерком листки, понял, что ошибся.
Всё, что было потом, напоминало хождение по лабиринту, и начался он с приемного покоя районной больницы. Хоть я и обработал рану перекисью из автомобильной аптечки, ворон всё же занес мне какую-то заразу. Через неделю после Родительского дня температура скакнула под сорок, и пришлось вызывать «скорую». Почти месяц меня полоскали антибиотиками и поили через капельницу, а я благополучно бредил: листал картинки из прошлого и ковал диковинное оружие в старинной кузне. До этого мне приходилось делать и всевозможное турнирное и боевое, но такого, что довелось ковать в забытьи, я ни в одном справочнике не встречал.
На сороковой день заточения я вскочил с больничной койки, как с массажного стола. Розовые шрамы от вороньих когтей слились в четкую «Хагалаз» и беспокоили только на закате, пульсируя и дико зудя. Врачи, пожимая плечами на результаты анализов, помурыжили меня ещё три дня и отпустили на волю.
Первым делом я заперся в кузне и попытался повторить сработанный в бреду боевой нож с лезвием в форме прыгающего волка. На моём оборудовании он получался даже лучше «оригинала», да и сталь была намного прочней. Строки из письма не давали сосредоточиться. Гул станка напоминал стрёкот вертолётных лопастей, мысли путались, я чуть не запорол вещь, перемудрив с травлением. С этим нужно было что-то делать. Видимо, придётся возвращаться в прошлое уже наяву.
Но прошлое встретило меня бурьяном и забитыми окнами. Наш военный городок оказался разграблен и заброшен. Я прошёлся по треснутым плитам рулёжек и взлётки, повторив путь отцовского вертолёта от стоянки до места отрыва. Посидел на ржавой парашютной вышке, с которой ещё мальчишкой наблюдал за суетой на аэродроме. В нашу прежнюю квартиру вообще попасть не удалось – один пролёт лестницы в подъезде был разрушен. Пришлось возвращаться домой ни с чем и разбирать сваленные в гараже коробки со старым родительским барахлом в надежде отыскать среди семейных записей какие-то сведения о бывших соседях по городку. До самого утра я рассматривал свои детские фотографии и читал отцовские письма, выуживая из них по крохам нужную информацию.
Бывшие отцовые сослуживцы отнеслись ко мне так же тепло, как и в пору моего мальчишества, когда я крутился под ногами, дожидаясь разрешения посидеть за штурвалом. Они помогли поднять афганские архивы «Западни», и сами много чего рассказали о той операции. С этого момента и началась странная цепочка совпадений, которая всё больше отдаляла меня от версии о дурацком розыгрыше. Из списков распределения экипажей я узнал, что именно мой отец пилотировал вертолёт, в котором летел на задание написавший письмо десантник. Теперь сама собой напрашивалась мысль отыскать родственников этого Сергея Елистратова и убедиться, что письмо написано именно его рукой.
Поиски Елистратовых вернули меня обратно на кладбище. Берёза, с которой я снял ворона, росла прямо у могилы матери Сергея. Отца у него не было, а двоюродный дядька весточек от своего родственника никогда не получал, так что моя первая попытка сличить почерк провалилась. Была ещё одна зацепка. В письме автор просил найти его сослуживцев по Афгану. С ними было сложнее. Пришлось потратить две трети своих сбережений, чтобы открыть и нужные двери, и закрытые базы данных. Большинство искомых афганцев погибло или умерло от ран ещё тогда, в восьмидесятых. Многих перемололи девяностые. У нескольких не выдержало сердце. Мне удалось найти информацию лишь о восьмерых из тех, кто мог помнить автора письма. Но их разбросало по бывшему СССР так, что разыскать их без помощи Интерпола было почти нереально. К сожалению, в этой организации у меня протекции не оказалось, и я поехал туда, где шансов на успех было больше: на Украине жило сразу двое бывших сослуживцев Сергея. Но была одна проблема – там шла война. Через границу меня не пустили с дурацкой формулировкой «в этом возрасте нельзя». Пришлось искать выходы на тех, кто контрабандистскими тропами переправлял на Донбасс едущих «к бабушкам» добровольцев. На сборном пункте мне предложили выбрать форму и экипировку, уточнив, что это абсолютно бесплатно, но я отказался. Искать за кордоном ещё и бабушку в мои планы не входило. По пути нашу набитую мужчинами запрещённого возраста «Газель» обстреляли из миномёта. Проводник заверил, мол, шанс, что накроют, минимальный, хотя несколько сгоревших машин и воронки, которые мы объезжали, говорили обратное. Когда от попавшего осколка рассыпалось боковое стекло, дико захотелось сигануть в образовавшуюся дырку и, петляя как заяц, бежать до ближайшего погреба поглубже. Я оглядел безразлично суровые лица моих спутников и понял, что их бабушки могут спать спокойно. Так, борясь со стыдом и страхом, я кое-как дождался команды «к машине».
Как ни странно, обоих афганцев я нашёл достаточно быстро и в одном месте.
– А, Серёгу Светофора, конечно помню! – улыбнулся мне пожилой майор с георгиевской ленточкой на рукаве. – Классный был парень. Мог бы писарем при штабе сидеть – почерк у него был красивый и пером писать умел, а он, дурак, отказался. С нами в мясорубку захотел.
– Вы видели его почерк? – оживился я.
– Так каждую субботу его боевой листок всем взводом читали.
– И теперь узнаете? – я всё ещё не верил своей удаче.
– Давай, что там у тебя? – протянул ладонь майор.
Я замешкался, сжимая в кармане туесок с письмом. До меня медленно, но дошло, что если этот человек сейчас не узнает руки боевого товарища, то мне набьют морду или того хуже – с учетом стрельбы и взрывов на передовой.
– Понимаете…– начал я.
– Уж как-нибудь пойму, – перебил меня майор, и встряхнул открытой ладонью, требуя желаемое.
Он читал очень увлечённо: то хмурясь, то кивая головой. Потом поднял обрадованный взгляд и согласился:
– Про мясо это он правильно! На одном печенье много не навоюешь.
От этой фразы я немного расслабился и начал рассматривать помещение. Это был блиндаж в два наката с покрытыми плёнкой земляными стенами и драными кусками линолеума на полу. Вдоль моей стены стояли ящики с патронами и вскрытые цинки. Напротив примитивная пирамида с оружием. Нары на двух человек. Армейская печка-буржуйка и стол с лампой из шахтёрского фонаря, за которым и читал письмо майор. Закончив, он аккуратно скрутил листки, засунул их обратно в контейнер и вернул мне. Я ёрзал на ящиках, ожидая вердикта. Афганец долго разглядывал меня, будто увидев впервые, и наконец спросил:
– Ты, что ли, кузнец?
Я кивнул. Майор закурил и, уставившись в потолок, задумался.
– И что, вы во всё это верите? – не вытерпел я.
– А ты во всё это веришь? – обвёл он руками блиндаж.
– Но ведь я это вижу, – удивился я его сравнению.
– Думаешь, я за кромкой не был? – наклонился ко мне майор. – Тогда же, под Шаршари два дня под обвалившимся дувалом контуженый валялся. Даже похоронку домой отправили. И как не поверить, когда я тут каждый день то же самое вижу. Понапридумывали всяких страшилок загробных, чтоб людям мозги пудрить и стричь, как овец. А мы что, здесь всю жизнь с чертями воюем, чтоб они нам на том свете пятки жгли?
Я опешил, не зная, что сказать. Вздохнув, афганец продолжил:
– Надо помочь ребятам. Да и повидаться хочется. Когда там надо костёр жечь? – кивнул он на туесок в моей руке.
– Один месяц и пять дней осталось, – ответил я, не задумываясь. Страницы календаря в голове уже давно перелистывались помимо моей воли.
После обмена телефонами я спросил, не знает ли майор о втором сослуживце Сергея Станиславе Семинько, который тоже живёт на Украине.
– В зиндане он живёт, а не в Украине, – буркнул афганец, вставая. – Пошли, познакомлю.
Мы долго петляли вдоль замаскированной техники, миномётных позиций и пирамид из снарядных ящиков, пока не упёрлись в край глубокой ямы примерно три на три метра. Часовой с сонной поволокой во взгляде козырнул, посмотрел на время и безразлично отошёл в сторону.
– Тут твой Семинько, – кивнул майор на яму. – Был Стасом, стал Стасем.
Я наклонился и заглянул внутрь. Из глубин украинского чернозёма на меня смотрели два полных отчаяния глаза на измазанном грязью лице. Майор закурил и демонстративно отвернулся от ямы с пленником.
– Второй раз ко мне попадает, – ткнул он большим пальцем на зиндан за спиной. – Первый раз отпустил: вспомни, говорю, с кем и за что мы с тобой тогда воевали, и больше не возвращайся. Так он уже через полчаса по открытой волне меня и в хвост, и в гриву костерил. А вчера снова попался: фугасы на просёлке ставили, а там только мирные ездят. Наши расстрелять хотели, но я не дал. У меня пока с памятью всё в порядке.
Майор жестом подозвал часового и показал на яму.
– Вытаскивай его.
Паренёк быстро притащил из-под деревьев грубо сколоченную лестницу, спустил её вниз и помог пленнику выбраться. Щурясь от света, тот с опаской разглядел всех собравшихся, уделив моей персоне в гражданке особое внимание. Майор подошёл к арестанту и хлопнул его по плечу.
– Пойдём, Стасю, я тебе весточку от Светофора покажу.
– Он же вмэр, – отшатнулся пленник, осунувшись. – Я ж всё рассказал, Сашко, нэ вбивайте, – взмолился он, глядя на моего провожатого.
– Это ты «вмэр», – поморщился майор, – а он до сих пор на границе воюет. Помнишь, как мы духов обратно за кордон гнали? Так он до сих пор там, а ты тут червей жрёшь.
Напоследок я спросил у Александра, не сохранилось ли у того армейских фото Сергея. У меня уже была его переснятая с личного дела фотография, сделанная перед отправкой в Афган. Но снимок получился нечётким, и я боялся, что когда будет нужно, он может не сработать. Майор дал мне свой донецкий адрес и сел писать дочери записку, чтоб показала мне дембельский альбом и позволила взять из него любое фото. На мой вопрос: «почему просто не позвонить?» он весь сжался и ледяным голосом ответил:
– Один раз позвонил уже. Сыну. Их через три минуты арта накрыла.
Рассказывать Александру о своём горе я тогда постыдился. Он здесь, на передовой, а что сделал я, кроме того что запил?
Мой Владька мечтал возобновить прервавшуюся на мне лётную династию. Я же после гибели отца слишком долго не мог смотреть на небо, чтобы хотеть того же. Дед в сорок втором над Ладогой, отец в восемьдесят шестом в Афгане, а чью землю увидел бы я перед смертью? Вариантов было хоть отбавляй. Цинки в наш военный городок приходили с завидной регулярностью. После школы я наугад ткнул в первый попавшийся гражданский вуз, став инженером-прокатчиком. По специальности проработал недолго, пришлось пересесть с пресса за молот, потому что металл тогда стране был не нужен, а вот кованые перила с решётками и вычурные оградки спросом пользовались.
Когда замелькали кадры с первой чеченской, подросший Владька негодовал, что я заперся в кузне и штампую бесполезные мечи и шашки на сувениры, чтоб купить себе коньячок и уютно устроиться перед телевизором. Тогда я находил аргументы в своё оправдание, а что бы сказал теперь?
В лётное Влада не взяли по здоровью, но от неба он не отказался, поступив в Рязанское десантное. В Чечню молодых лейтенантов уже не отправляли, и мы с женой успокоились, слушая по телефону его восторженные рассказы о службе. О том, что их полк зашёл в Цхинвал, мы узнали из похоронки. Он погиб на второй день, пробиваясь к нашим миротворцам.
После похорон я запил. Жил прямо в кузне, изредка принимая простенькие заказы и спускал заработанное на водку. Жена подала на развод и ушла к родителям. Ко мне зачастили риелторы с предложением «переехать в пригород с доплатой» – так бы и забомжевал в итоге, если б не объявились рязанские однокашники сына. Ребята собрали деньги Владьке на новый памятник и привезли их мне. Тогда я был себе настолько мерзок, что захотелось сделать харакири тупым сувенирным танто. С тех пор как отрезало – даже на пиво смотреть не мог.
Жить было не для кого, и я начал жить работой. Изучал историю и археологию, копировал оружие старых мастеров и практиковался у нынешних, улучшал технологию, освоил дамаск. Через несколько лет иметь клинок с моим клеймом в узких кругах уже считалось престижным. От начинающей молодёжи стали поступать просьбы пойти ко мне в подмастерья. Скорее всего, со временем я так бы и сделал – отошёл от дел и стал наставником для одного или нескольких молодых кузнецов. Но у меня появился свой ментор. Это письмо, как строгий учитель, заставляло возвращаться в прошлое, чтобы повторить не усвоенный урок. А сегодняшней ночью у меня, видимо, экзамен.
Я присел на колено и поднёс к живому костерку факел. Когда просмоленная тряпка разгорелась, я воткнул древко в плотный песок и вытащил из кармана уже порядком затёртый берестяной цилиндрик с посланием. Выжженные на нем руны не утратили ясности, и я прочитал вопросы, на которые, как мне казалось, уже знал ответы. «Ансуз» – послание. Вот оно, у меня в руке. «Манназ» – выбор. Его я сделал, иначе бы не сидел на этом берегу. «Уруз» – мужество. Вряд ли я его в чём-то проявил, а вот по-настоящему мужественных людей встречал. «Тейваз» – воин. Да, воин был, причём настоящий: майор-афганец, Александр. «Каньо» – огонь… Огонь я добыл. Вот он, горит.
Ответы на две последних руны, «Турисаз» и «Соулу», мне и предстояло сейчас выяснить. Но перед этим я решил ещё раз перечитать письмо, чтоб освежить в памяти заданные его автором вопросы.
«Здравствуйте! Меня зовут Елистратов Сергей Викторович. Я родился 15 мая 1967 года в деревне Молодцово Ленинградской области. Не знаю, к кому попадёт это письмо, поскольку близкой родни за границей у меня не осталось. Когда мы наконец изловили «почтальона», старший сказал, что писать должен я, а с ним здесь не спорят. Если содержание этого письма покажется вам странным, прошу его не выбрасывать, а найти человека, который воспримет написанное всерьёз. Попробуйте разыскать моих афганских сослуживцев: с июля 1985 года по август 1986-го я проходил службу в провинции Баграм в составе 345-го отдельного гвардейского парашютно-десантного полка. В нашей роте меня называли Светофор из-за глаз разного цвета. Погиб я в августе 1986-го в провинции Герат при штурме укреплений Кокари-Шаршари (операция «Западня»). Да, я погиб от душманской мины и понимаю, что письмо от мертвеца любой человек воспримет за бред, но мы здесь и не мертвы. Просто живём в стране, где никогда не прекращается война. Если захотеть, нас даже можно увидеть, но об этом позже. Многие из погибших под присягой остаются здесь, на Границе. Наши «старички» называют её кромкой, а мы на свой лад – так привычней. Если бы нас тут не было, неизвестно, что бы уже было там с вами. Хотя и мы тут держимся из последних. Чем больше у вас гадости, тем больше у нас работы и потерь. Отвергнутое людьми зло всегда пытается вернуться обратно, меняя обличия, но не меняя своей сути. От «отверженных» мы и охраняем границу, сражаясь с тем, что возвращается из Лабиринта и принимает облик наших самых сильных страхов. Только раньше всё проще было: вылезет на деда «Тигр» – а тут мы с гранатомётами, прут духи на шурави – фронтовики в атаку поднимаются. Когда у вас Чечня началась, тут все наши чеченцы сгинули. Не могли в своих стрелять, а эти гады слабину чуют – только на них и шли. Грузия у нас всех генацвали выкосила. А с Украиной даже не знаю, сдюжим ли – каждый второй своим кажется. Столько уже бойцов потеряли, что соберись вся мерзость в кучу, не удержим. А тогда... Тогда тут останутся только Сколл и Хати. А у них, насколько я знаю, своя задача. Если мы не устоим, они обнулят всё по обе стороны границы, восстанавливая равновесие.
Как тут всё устроено, я до сих пор не разобрался, да и разбираться было некогда. Есть граница, есть вход в лабиринт, из которого возвращаются отверженные, и есть пограничники, которые не дают этим тварям пролезть обратно за кордон. Некоторые из нас считают это место Вальгаллой. Сходство, конечно, есть, но и общего с тем, что о ней пишут в книгах, мало. Разве можно назвать пиром сто граммов водки с половинкой печенья или конфетой по вечерам. Если б вы нам хотя бы мясо с картошечкой на могилки приносили, тут бы куда веселей было. Вороны нам кладбищенскую еду и таскают – они единственные, кто может по обе стороны летать. Сколько ни пытались поймать, не получалось. Хитрая птица – свысока бросит и обратно. А недавно один горец из старичков изловчился и сеткой в праще снял-таки нам «почтальона». Мы сразу рядиться начали: кто будет послание писать. Чуть до драки не дошло. Но пришёл Хати и кивнул на меня: «Он писать будет. Напиши, мне кузнец нужен». Оставил верёвку с туеском и ушёл. Поэтому и пишу: Хати нужен кузнец. Не знаю только, есть ли сейчас такая профессия. Если даже отыщется, то вряд ли поверит. Если поверит, то как Хати без чертежей свой заказ делать собрался? Увидеть-то нас можно, а вот услышать никак. Хотя это уже его проблемы. Видимо, на пальцах как-нибудь объяснит. Но раз меня и здесь писарем назначили, то и связь тоже через меня держать придётся. А связаться просто: нужно представить, как я выгляжу (желательно посмотреть последнее фото). В ночь моего дня рождения сложить на ничейной земле (ни вода, ни суша) большой вытянутый (несколько метров) костёр и поджечь его от живого (добытого трением) огня. Если всё сделать правильно, то увидимся. Мне бы про Ленинград бы хоть пару словечек. От новеньких слышал, что снова Питером стал. Надеюсь, новой революции и гражданской не намечается, а то нам тут сразу кирдык. Откуда столько нацистов лезет? Там что, новый Гитлер объявился? Про девчонок ещё интересно: что сейчас носят, что слушают, что читают? И про мясо не забудьте. Хотя бы на мою могилку, а мы уже тут поделим. Наверное, всё. И место на листках закончилось. Помните нас! Когда о павших бойцах забывают, они тоже уходят с границы. И скажите там всем, что это единственное место, где люди должны воевать. До встречи. Сергей».
Я встал, скрутил листки и вернул письмо в туесок. Захотелось помолиться, но молитв я не знал, да и к кому из богов обращаться после прочитанного? Вынув из песка горящий факел, я подошёл к сложенному вдоль берега большому костру и по очереди запалил засунутые под ветки куски бересты. Отойдя на несколько шагов, я наблюдал, как разгорается моё творение. Порыв ветра закрутил дым, и над костром взметнулось два огромных крыла. Стало жутко – как тогда, под взглядом ворона на кладбище. Перехватив факел в левую руку, я вытащил из-за пазухи свой «бредовый» нож. Блуждала догадка, что это и есть заказ Хати, и не взять его с собой было бы глупо. Треск горящих веток внезапно прекратился. Наступила такая тишина, что я слышал, как с рукоятки факела осыпаются песчинки. Пламя костра из отдельных всполохов слилось в один большой протуберанец. Откуда-то донеслись звуки битвы: звон мечей, автоматные очереди, разрывы снарядов. Я невольно закрутил головой, пытаясь отыскать источник шума, но тут протуберанец лопнул, и в расползающемся над костром окне я увидел Сергея. Такого же, как на фотографии из дембельского альбома: в панаме, выгоревшей афганке и с автоматом на плече. Он стоял по ту сторону и улыбался. Я радостно замахал рукой, забыв, что в ней нож. К Сергею с разных сторон вышли два воина: в чешуйчатой броне, с мечами и секирами за спиной, сплетёнными в косицы усами и татуировками на лице. Тот, что справа, держал в руке такой же, как у меня, «волчий» нож. Узнав свою работу, я улыбнулся: «так вот для кого был первый экземпляр». Получается, что свой заграничный заказ я уже выполнил. Интересно, какой будет плата? По нарочито отчётливому движению губ Сергея и жестам в сторону воинов я понял, что он представляет мне своих спутников. Слева – Хати, справа – Сколл. Хати сделал шаг вперёд и вытянул над костром нож. Я глянул на свой – головы волков на нашем оружии смотрели в разные стороны. «Турисаз» – врата. Видимо, нож и есть ключ к вратам. И что будет, когда головы волков сомкнутся? Я решился и сделал шаг навстречу. Осторожно потянул свой клинок к лезвию в руке Хати и тут же отдёрнул – из костра дохнуло нестерпимым жаром. Воронья руна на запястье вспыхнула болью и замерцала, как уголья. Я невольно отпрянул. Сколл обернулся спиной и было понятно, что он кого-то зовёт.
Этого я и ждал, и боялся больше всего. Владька! Он тоже здесь! Но почему не он всё это написал! Почему не дали ему! Я ведь мог не поверить, мог плюнуть, выкинуть, погибнуть, в конце концов! Задыхаясь, я снова рванулся к костру, вытягивая руку с ножом, но сын остановил меня жестом. Почему?! Влад кивнул в сторону и только тут я заметил стоящего за Сергеем отца. Он тоже мотал головой, предостерегая меня от чего-то. Конечно же, «Соулу», прозрение! Хотите сказать, я не прозрел? Да чёрта с два! Я же вас вижу! Или боитесь, что мои страхи сильнее ваших?
За спиной послышался шорох гальки. На пляж шли люди. Если судить по шагам, то много людей. Я не на шутку перепугался. Что произойдёт, если здесь появятся посторонние? Окно закроется? Скорее всего, так и будет. Я снова рванулся к огню, ища глазами протянутый нож Хати, но меня окликнули.
– Далеко собрался, кузнец? Мы вроде по-другому договаривались!
Я выдохнул и обернулся. В свет костра зашёл Александр в той же форме с георгиевской ленточкой. За ним появился машущий Светофору Семинько с жовто-блакитным флажком на кармане. Следом ещё несколько мужчин примерно одного с ними возраста. Если судить по орденам и застиранным афганкам с тельняшками - это оставшиеся сослуживцы Сергея. Но в темноте ещё кто-то был. Лётную парадку я узнаю и при лунном свете. Однополчане отца – дядя Лёня и дядь Петя. Постарели, но выправка до сих пор лейтенантская. Странно, им я точно ничего не говорил про пляж и костёр. И ещё трое идут. Эти молодые совсем – десантники в лихо сдвинутых набекрень ушитых беретах. У одного на груди мерцала Звезда Героя. Теперь я их узнал. Это же Владькины однокашники! Видел всех троих на выпуске. А они-то откуда?
– Вы все со мной? – спросил я, с трудом осознавая происходящее.
– Нет, кузнец, – улыбнулся майор, кивая на стоящих по ту сторону, – мы с ними, а ты сам по себе. Подумай, там ведь всегда будет страшно.
С той же улыбкой афганец шагнул в огонь, и через мгновение они с Сергеем уже давили друг дружку в объятиях. Один за другим, вслед за майором последовали все мои ночные гости.
Я тоже улыбнулся и, не обращая внимания на боль, зацепился своим «волком» за волчью голову на кончике ножа Хати.
«Страхи, говорите? А чего можно бояться, когда рядом со мной будут такие воины?»
Пламя обгладывало меня, как ветку. Нож в руке раскалился и стёк в огонь, но жара я уже не чувствовал. В ворохе искр я шёл по лопающимся под ногами углям, пока моя щека не уткнулась в короткий Владькин ёжик. Я осторожно гладил пальцами его затылок, стараясь не прикасаться к волосам мерцающей на запястье руной, и шептал:
– Я помню, сынок. Я помню.
Почему-то я ещё слышал доносящиеся из-за костра далёкие звуки. Там медленно пикало в такт ударам моего сердца, ругались матом, что-то катили по кафельному полу. Похоже, сильно не хотели отпускать меня за границу в таком неподходящем возрасте.
Похожие статьи:
Статьи → Война – приводной ремень естествознания
Статьи → Америка и американское кино - двойные стандарты
Рассказы → Книга Аркарка (повесть) часть 1, глава 1.
Рассказы → Ощущение П
Рассказы → "Ракета в окне"
