Повесть о Дракуле-воеводе

 

Был в Мунтьянской земле воевода,

христианин греческой веры,

имя его по-валашски Дракула,

а по-нашему – Дьявол…

 

(«Сказание о Дракуле-воеводе», Федор Курицын)

 

                                                                                                           1

 

                                                                                                                                                          Лето 6985-е от сотворения мира

 

Серое, дождевыми тучами набухшее небо выплюнуло стаю ворон. Черное, суетливое мельтешение над головой, черная грязь под конскими копытами… когда землю вновь выбелит снег, скроет голые ветви кустарника и жухлые проплешины травы у дороги, окрестности Тырговиште будут выглядеть куда как поприличнее, внезапно подумалось Владу.

 

Мерное покачивание в седле убаюкивало, конь шел не торопясь, словно сберегая силы для предстоящих походов, и Влад не понукал его, ехал, ослабив поводья, всматриваясь в далеко-серые, проглядывающие сквозь тучи башни Тырговиште на горизонте, и блеклое, пестрящее воронами небо роняло на круп коня его мерзлые дождевые капли. Осень на изломе нарождающейся зимы, бесприютное, мертвое время… и почему мысли о собственной смерти лезут в голову так настойчиво и часто?

 

– Господин мой, добрый, великодушный господин! – бросившись из-за деревьев наперерез его коню, она повисла на поводьях – цыганка в раздражающе-пестром, скомканном на затылок платке, и смуглое, в грязных потеках лицо ее кривилось гримасою плача. – Помилуй моего Гицэ, он голодный был, он взял, не подумав!  

 

В рощице напротив полным ходом шли приготовления к казни – один из дружинников деловито приматывал петлю к толстому корявому суку, другой же – цепко держал за плечи тощего, понурого цыганенка в разодранной ярко-красной рубахе. Он поднял голову, безучастно скользнув глазами по Владу, и тотчас же опустил обратно, уставившись в серый вытоптанный пятачок земли под ногами его.

 

– Гицэ мой глупый, стащил лепешку у господ, когда господа обедать изволили! Гицэ не хотел воровать, голод заставил! – резкий, вороний голос цыганки царапал слух, бились по ветру – туда-сюда – распахнутые крылья шали. – Единственный сын у меня Гицэ… Прости, господин!

 

– Чтоб я вора да помиловал? Уж не лишилась ли ты рассудка, женщина? Пусти сапог, – Влад вытер со лба мерзлую, щекочущую морось, что щедро сбрасывало на него небо. Холодные слезы осени, последние, прощальные слезы, стынущие в ладонях его… забавно, что, повелевая чужими жизнями, он не в состоянии распорядиться жизнью собственной. Действительно, забавно.

 

Гицэ подвели к суку. В последний раз вскинув глазами на Влада, он замер, пошатываясь из стороны в сторону, и что-то шептала цыганка, не отпуская стремени, и в колкой, оглушительной тишине Влад услыхал собственный голос:

 

– Хотя… черт с тобою. Черт с вами со всеми. Эй, всыпьте плетей парню, дабы впредь был умнее, да отпустите! Смотрите, не переусердствуйте только – ледащий он, в чем душа держится! А ты что стоишь? Пошла вон.

 

– Добрый мой господин, хороший, великодушный господин! Нана хочет отблагодарить тебя, Нана умеет быть благодарной! – тонкие смуглые пальцы цыганки ласкали его сапог, точно змеи, плясали на высокой груди черно-красные бусы, и Влад отчего-то подумал, что она не стара, и совсем не дурна собою, разве что грязна сверх всякой меры, как и все цыгане. Нана улыбнулась, сверкнув белоснежными зубами, встряхнула черными косами, заголив округлое плечо, и мутная, тяжелая волна желания ударила Владу в затылок, перебивая собой усталость и безразличие, овладевавшие им последние недели.

 

Он спешился, кинув поводья подоспевшему дружиннику, и пошел за ней, манящей колоколом цветастой юбки, туда, где за черными пиками деревьев скрывалась обтрепанная повозка. Нана скользнула под полог, вытертыми спинами ковров сомкнувшийся за ее спиной, и Влад – нырнул вслед, в темное чрево цыганской кибитки, пахнущей пылью и сушеными травами.

 

Красные, будто ягодами окрашенные губы впились в его рот, цепляя крючком неосторожную добычу, улавливая в сети – сплетенных рук, распущенных волос, шуршащих юбок… этих бесконечных юбок, которые он отбрасывал одну за другой, пока, наконец, не показались округлые бедра, смуглые, с черным кудрящимся треугольником волос между ними.

 

Путаясь в тесемке штанов, Влад опустился перед ней на колени – между ее широко раскинутых ног, точно пловец перед последним шагом в топкий, бездонный омут. Нана засмеялась, шепча что-то успокоительное по-цыгански, жаркая, податливо-нежная, и Влад шагнул – будто с обрыва в черным плещущую воду, в мутные, тугие волны, перехлестывающие с головой, и Нана вскрикивала под ним, вжимаясь губами в ворот его рубахи, кошачье впиваясь ногтями в спину, и белым плясали на веках ее пробившиеся под полог дневные лучи...

 

– Какой же ты ненасытный, мой господин! Будто год как женщины не было! – приподнявшись на локте, Нана пристально смотрела ему в лицо, пока Влад переводил дыхание, унимая в груди бешеное биение сердца, словно после многочасовой скачки. – А ведь я не за этим тебя сюда позвала! Помочь тебе хочу, ангела смерти от тебя отвести, как отвел ты его от моего Гицэ.

 

Из-под вороха пестрых юбок она извлекла потрепанную карточную колоду в клетчатой синей рубашке. Замерла, сосредоточенно тасуя, затем протянула Владу.

 

– Тяни. Сам свою судьбу увидишь.

 

Влад вынул, не глядя, ту, что попалась под руку первой, спрятавшись под надкусанным цыганкиным ногтем. В грязно-коричневой, траурной рамке качало ветвями дерево, а на суку его – висел кверху ногами казненный в пестрой цыганской одежде, черными волосами цепляя травинки. По белому небу плыли серым нарисованные облака, а в промежутке их – вставали замковые башни.

 

– Повешенный выпал. Дурная карта, недобрая, сам видишь. Ангел смерти у тебя за спиной, близко стоит, и коса у него в руках остро заточенная. Взмахнет косою – и покатится твоя голова… А я научу тебя, что делать, чтобы его обмануть! – глаза Наны прищурились хитро, по-вороньему, черные космы волос взметнулись, как трава под порывами ветра. – Будет у тебя жизнь долгая, судьба завидная, хорошее о тебе скажут люди, как в могилу сойдешь… Дай сюда руку!

 

Влад протянул ей ладонь и едва не отдернул, когда острая, как вороний клюв, стальная игла вошла в его палец, расклевывая до крови. Нана прикусила зубами кожу, слизывая темно-бурые капли, затем – капнула крови на карту, заливая лицо повешенного густыми, тяжелыми брызгами. Затем – поднесла свечу, одиноко чадящую в подсвечнике в самом углу кибитки, и пламя тотчас же оживилось, вгрызаясь в бумагу черными, подгнившими зубьями, сжирая собой дерево и облака, остроугольные башни и красным залитое лицо казненного.

 

– Мертвому – крест и домовина, живому – корона и меч… уйди, Самаэль, от раба божьего Влада, закрой глаза свои, не смотри на него… время его еще не скоро… не торопись, Самаэль… смотри в другую сторону… и ты смотри, господин мой! – Нана ткнула ему свечою едва ли не в лицо, заставив отшатнуться. – Смотри внимательнее, кого видишь?

 

Сквозь красным пляшущие перед глазами пятна Влад видел – черные силуэты всадников на быстрых конях, зыбкие, тающие в пламени свечи, и в золотом сиянии между ними – их предводитель, скачущий, взмахивая саблей, куда-то вперед. Влад прищурился, всматриваясь в блеклое марево морока – на него смотрел Штефан, брат его, беспечно смеющийся Штефан, спешащий на выручку к нему во главе своего небольшого отряда. Слишком небольшого, чтобы…

 

Влад тряхнул головой, отгоняя внезапно подступившую дурноту.

 

– Глупости говоришь, женщина, не верю я в эту бабью чепуху. Сколько мне на роду написано – и проживу столько, волею Божьей. Да колдовские картинки свои убери, откуда достала!

 

Оправляя одежду, он потянулся к выходу, откинул полог. Нана сидела на том же месте, где он оставил ее, скрестив ноги на турецкий манер и монотонно раскачиваясь, полузакрыв глаза. Казалось, она не заметила его ухода, и только когда, выбравшись наружу, он бросил ей золотой дукат, она, собачье оскалившись, швырнула монету обратно, в звонкие придорожные камни, черную осеннюю грязь, выругавшись вслед по-цыгански.

 

Это показалось ему отчего-то невероятно смешным, и он долго смеялся, вскинув голову к небу, мерзлому позднеосеннему небу в черных вороньих метинах, небу, сыплющему на него дождевую крупу, и на душе его было легко, словно и вправду – точеное лезвие косы ушло от его шеи… но вот над чьею шеей оно теперь занесено – ему не хотелось думать.

 

***

 

Снег падал белыми густыми хлопьями, словно ангелы Божьи где-то там, под облаками, теряли перья, сбрасывая вниз, на грешную землю. Укрытые саванно-чистым ковром, дремали поля, и, скованное первым льдом, меж ними лежало озеро, в белых холмиках кустарника на берегу.

 

– От того, что я задержусь тут еще на неделю, в Сучаве ничего не изменится. Как стояла, так и будет стоять! – Штефан засмеялся, встряхивая головой, дернул поводья, направляя лошадь быстрой рысью, и мелкие снежинки таяли в его волосах, вызолоченных полуденным солнцем, точно облачко нимба – на церковном окладе, острые, колкие стрелы лучей. – Просто мне отчего-то спокойнее, когда я здесь, брат. За тебя спокойней.

 

Влад опустил голову, всматриваясь – в ровные лунки следов на снегу, в серые, пляшущие под копытами тени, грязным пятнающие безупречно-белую чистоту. «Смотри внимательнее, кого видишь?»

 

– А мне спокойнее, если ты вернешься в Молдову. Оставь пару сотен своих людей, а с остальными уезжай. С Лайотой, если он имеет безрассудство вернуться, я справлюсь.

 

Ветер усилился, снег повалил еще гуще, точно ударами плети – по разгоряченным щекам. За белым скрылись озеро и деревья, кирпичные стены Снаговского монастыря и далекое зимнее солнце, бледными лучами своими прорывавшееся сквозь сонмища туч. Черной, ломаной тенью на испепеляюще-белом – Штефан скользил впереди, укрывая лицо в конской гриве от каленого ветра, а за ним вослед – шло его войско, и косматые хлопья снега таяли на пляшущих конских боках, и метель – мертвенно-ледяными пальцами гладила сквозь щели доспехов, и костяным стуком бил грохот копыт по замерзшей земле.

 

«Не торопись… смотри в другую сторону…»

 

– Штефан, погоня! – черное, ровное море всадников, колышущееся по равнине, раздвинулось, пропуская вперед дружинника в залепленном снегом шлеме. – Их много, но не более нас… Лайота… это его люди…

 

– Я как чувствовал, что не зря остаюсь, – Штефан вмиг посерьезнел, тонкое, моложавое лицо его сделалось будто бы старше, перекрестившись на невидимые сквозь снежную пелену монастырские купола, он обратился к спешно перестраивавшемуся войску, вынимая из-за пояса саблю. – А ты отослать меня хотел, за каким-то лядом… эх, Владуц, Владуц…

 

Войско Лайоты обрушилось на них с очередным порывом метели – белые, припорошенные снегом всадники на хрипящих конях, выныривающие из молочной пелены, стальными лезвиями сабель ловящие блеклые брызги солнечных лучей. Влад потерял Штефана из виду практически сразу, оттесненный к берегу озера, он рубился, едва успевая вытереть пот, заливающий веки щекочущими, солеными струйками, крутясь, парируя, отбивая удары, точеным лезвием сабли – впиваясь в незакрытые шеи, в раззявленные в крике рты, до горячечно-красных брызг на щеках, до мясистого хруста человеческой плоти, распадающейся под ударом его. А когда все закончилось, со стихающей в поле метелью, с облаками, выпустившими на небо важно воссиявшее солнце – Влад нашел его, в красном от крови снегу, в перерубленных крест-накрест доспехах. Белые кружева снежинок на ресницах его не спешили таять, и солнце, плавленым золотом стекавшее по щекам, не заставило Штефана закрыть глаза. Он все так же смотрел в облака, словно бы наблюдая ему одному видимые картины. И Влад бы многое отдал за то, чтобы видеть их сейчас вместе с ним.

 

– Штефэницэ, брат мой… – опускаясь в снег, с хрустом промявшийся под его доспехом, Влад ладонью закрыл глаза ему, красным пачкая снежно-стынущий лоб, погружая Штефана в темноту и отдохновение. Черная, как смоль, ворона, цыгански-нахальная птица, хлопая крыльями, приземлилась в сугроб в двух шагах от него. Вопросительно каркнув, подошла поближе, и ринулась в сторону, заполошно крича, едва Влад взмахнул на нее рукой. – Что я могу сделать для тебя, более, чем ты для меня сделал?..

 

И белое, как нетронутый лист бумаги, поле молчало ему в ответ, и тонким шелестом поземки звенело застывшее озеро, и небо, пышущее бронзой и синевой, холодно-далекое небо, вдруг сделалось ближе, накрыло, будто тяжелым куполом, свинцовой могильной плитою пало на грудь. Влад понял, что плачет, так, как не плакал давно, со смерти отца, выплакивая каменно-твердую горечь, скопившуюся внутри, чувствуя, как острая, сабельно-режущая льдышка в груди его истаивает, оставляя после себя мертвенное, снеговое спокойствие.

 

«Мертвому – крест и домовина, живому – корона и меч… жизнь долгая, судьба завидная…»

 

…только плата за это будет, увы, высока.

 

                                                                                                        2

 

                                                                                                                                                            Лето 6988-е от сотворения мира

 

Растекаясь в небе ослепительно-красным, солнце падало за верхушки деревьев, вскинувшими по ветру рыжие знамена листьев – осеннее, закатное воинство. Скоро на небо сойдет чернота, и знамена погаснут, и, обвисшие на потемневших древках, будут стянуты холодом и ночной росою. Тлеющими угольками в золе вспыхнут звезды над лесом, тусклым отблеском серебра замигают в реке, кровью напитанных водах Арджэша, ржаво-рыжих, осенних водах…

 

– Они уходят, господарь, – Войко подошел откуда-то слева, бесшумно, так, что не хрустнула под сапогом ни единая веточка, вынырнул из темнеюще-закатного леса, встал напротив костра, загораживая собой красно-рыжие всполохи пламени, – точнее, бегут, со всей возможной скоростью, спеша перейти Дунай до наступления ночи. Как будто бы с темнотой наши воины надевают волчиные шкуры, чтобы в очередной раз погрызть овечек Мехмеда! – Он рассмеялся, хриплым, лающим смехом, и впрямь в чем-то напоминавшим рычание волка, закашлялся, зажимая ладонью вмиг порыжевшую под пальцами повязку, досадливо махнул рукою, точно отгоняя назойливую мошкару. – О чем думаешь, Влад?

 

– Я думаю о том, сколь долгую передышку даст нам Мехмед в этот раз… и сколь много влахов и молдаван встанут под наши знамена, когда эта передышка закончится, – Влад поднялся на ноги, стряхивая грязные кляксы листьев с подола плаща. – Сколько их будет свободно ходить по этой земле, а не лежать под нею?..

 

Он обвел глазами широкое поле, шуршащее сухою травой, багряное от закатного солнца арджэшское поле, расчерченное угольными силуэтами теней. Поле двигалось, дышало, разрываемое стуком лопат об утоптанно-твердую землю, пахнущее глиной и черноземом, осенне-влажное поле Арджэша, и красные, как свежепролитая кровь, ложились листья на дно могил, и бледно-тонкими, щекочущими краями – падали в лица спящим, врастали в разверстые раны, повязками липли к окровавленным лбам.  

 

– …знаешь, Войко? А я сосчитал их всех – двое из трех, тех, что выгнали янычар Коджи-бея до самых дунайских границ, встанут под наши знамена, когда Мехмед вновь возжелает проверить на прочность валашское войско. Или не Мехмед, а кто-нибудь из его сыновей – неважно… сколько еще продержится Валахия, а вслед за ней – и Молдова, когда никто из государей христианских не спешит оказать нам хоть какой-либо помощи? Вот о чем я думаю, Войко.

 

– Это напрасные мысли, господарь, а от напрасных мыслей только болит голова, и ничего больше, – в блеклых, выцветших глазах Войко рыжинкой взметнулись язычки костра, точно последний, палый огонек дотлевающих уголий. Грузная, широкая тень его качнулась, переминаясь с ноги на ногу. – Я так себя спрашиваю в таких случаях, когда совсем сомнения забирают – а могу ли я что-либо изменить? Нет – значит, и думать тут не о чем, делай свое дело, и будь, что будет. Вот так я себе говорю, Влад, и сразу легчает. Воины-то наши… да, ныне землепашцами стали, сеют и сеют мертвых в арджэшскую землю, авось что-нибудь да прорастет! Ну вот, уже ты и улыбаешься, господарь, и это хорошо – погоревать мы всегда успеем!

 

Темные, разлапистые клены качнулись, срывая с верхушек крикливую стаю ворон, и ночь упала с небес вместе с ними, цепляясь за кончики крыльев, накрыла собой холодные воды Арджэша, и поле вкруг него, усеянное разверстыми ртами могил, рассыпалась светлячками в траве, затрещала гремучую песню кузнечиков. Солоновато-горькая, с дымким ароматом костра – ночь, помнящая стук сабель и всхрипы умирающих, хруст разрубаемой плоти и прерывистое конское ржание, звон стрелы, пробивающей щит, и тяжелую барабанную дробь… ночь победы на поле Арджэша, очередной победы господарева войска.

 

Но сколько еще их будет, этих побед?

 

***

 

Красно-бурые, как запекшиеся пятна крови, листья падали под копыта его коня, бархатной ковровой дорожкой выстилая мост – от заросшего зеленью берега рва к другому берегу, где, нахохлившись островерхими башнями, каменными булыжниками стен вцепившись в вершину холма, стоял Корвинешт, родовое гнездо Хуньяди.

 

Влад дернул поводья, направляя лошадь в галоп, разметывая в стороны листья, золотисто-рыжей поземкой кружащиеся под копытами. Спутники его, скачущие поодаль, тоже прибавили ход, и мост загудел, звонкою барабанною дробью, и в такт ему – заскрипели железные петли, поднимая решетку у входа в замок.

 

Один за другим, всадники въехали в темную, полуокрывшуюся пасть замковых ворот, и точеные зубья решетки со скрипом сомкнулись за ними, оставляя отряд посреди двора Корвинешта, залитого позднеоктябрьским солнцем, желто-рыжими лоскутьями листьев усыпанного двора.

 

Влад спешился у крыльца, придерживая ножны, поднялся по ступеням. Матьяш ждал его – за гулкими анфиладами комнат, за резными дубовыми дверями тронного зала, скучающе подперев щеку рукой, король венгерский Матьяш Корвин едва удостоил его взглядом.

 

– Я слышал, вы неплохо потрепали осман в недавнем сражении, – протянул он склонившемуся в полупоклоне Владу, рассеянно выстукивая пальцами по подлокотнику трона, – Коджа-бей оставил едва ли не половину своего войска на валашских полях, прежде чем понял напрасность своих стараний и повернул домой… Примите мои поздравления, господарь.

 

– Победа далась нам непростою ценой, – глухо произнес Влад, – и наши потери – каждый третий, ваше величество. Валашские села разорены, сожженная земля не дает урожая. Люди едят мамалыгу на воде вместо хлеба, как в строгий пост…

 

Матьяш вопросительно приподнял бровь.

 

– Мой отец служил вашему отцу, – Влад смотрел прямо, не отводя глаз, и взгляд Матьяша дрогнул, заметался, словно у вороватого пасюка, застигнутого в деревенском амбаре, – и я, вступив на престол, поклялся в верности венгерской короне, как все воеводы из рода Мирчи. Крепко помня вассальную клятву, я был врагом врагам вашим, а вот вы забыли ее, ваше величество. Вы отошли в сторону перед лицом османской угрозы, вы не оказываете нам ни малейшей поддержки…

 

Матьяш с шумом перевел дыхание. Холодное, породистое лицо его пошло багровыми пятнами гнева.

 

– Нет, это вы забываетесь, господарь, ведя столь неразумные речи перед королевским престолом, – нервно скомкав в пальцах вышитый платочек, Матьяш пристукнул кулаком по подлокотнику трона. – О какой поддержке вы ведете речь? У вас и так достаточно людей, в том числе и тех, что беспрепятственно выделяет вам нынешний господарь Молдовы… Александрел, если мне не изменяет память. Бастард Штефана, усаженный вами на молдавский престол. В отличие от отца, он не жадничает людскими ресурсами… хе-хе… или молодой волчонок вырос и уже показывает зубы?

 

Влад, остававшийся на почтительном расстоянии, неожиданно шагнул вперед, оказавшись настолько близко, что Матьяш вздрогнул, отпрянув на спинку трона.

 

– Я верю, что у моего брата Штефана, светлая память ему, были причины поступать так, как он поступал. И я не виню его в том ущербе, что был причинен моему народу его невольным бездействием… чего не могу сказать о вас, ваше величество. Слышал, Его Святейшество выделил деньги вам на крестовый поход против осман, много денег. Достаточно, чтобы…

 

– Ложь! – выкаркнул Матьяш. – Этих денег я не видел в глаза! И… кто вы такой, чтобы я вообще давал отчет перед вами?! Как вы смеете говорить мне такое?!

 

– А кто еще, как не я, скажет вам то, что давно уже должно быть сказано? – повинуясь взмаху королевской руки, Влад опустился на колени, уставившись взглядом в узорчатый пол. – Можете отрубить мне язык за недостойные речи, но я скажу. Если бы Валахия и Молдавия своей кровью в очередной раз не остановили осман, если бы, перейдя на сторону Мехмеда, я б дал его войску беспрепятственно пройти по валашской земле – кровью бы захлебнулась земля Трансильвании, земля, испокон веков бывшая под венгерской короной, ваше величество. Воздух ее почернел бы от сожженных османами сел, и прекраснейшие женщины края были бы угнаны в плен, и на невольничьих торгах были бы проданы дети. И когда ваш народ возопил бы о помощи, вы бы вспомнили мои сегодняшние слова, ваше величество… только что толку в том, чего уже невозможно изменить?

 

– Довольно. Аудиенция окончена, – кутаясь в плащ с меховым подбоем, точно сердитый, нахохлившийся ворон, Матьяш выпрямился на троне, надменно взирая на Влада, – я не желаю больше слышать ваши дерзкие речи. И только милостью моей вы не пойдете сегодня в темницу… обычно я не прощаю сказанного даже в запале… Дорри, Дорри, фью-у!

 

Он свистнул, оборотясь куда-то вбок, и длинномордая, кудлатая собака, меланхолично дремавшая у трона, приподнялась, повиливая хвостом, ткнулась носом под руку Матьяша. Черные, живые глаза ее глядели на Влада с легким любопытством – кто это так вывел из себя ее обычно спокойного хозяина?

 

– Благодарю вас, ваше величество, что, несмотря на свою занятость, выделили мне время, – Влад поклонился, усмешливо взглянув на Матьяша. Тот делал вид, что всецело поглощен своим псом, начесывая за ушком Дорри. – Надеюсь в следующий раз побеспокоить вас нескоро.

 

Цыгански пестрая, ослепительно-рыжая осень встретила его за порогом Корвинешта, мерзлой, льдистой синевою неба плеснула в глаза. Влад вскочил на коня, сходу дал шпоры в бока. Вскинув голову, конь понес его прочь, сквозь цветастую карусель взметнувшихся под копытами листьев, сквозь полуденным солнцем пропитанный двор Корвинешта, родового гнезда Корвинов-Хуньяди.

 

И лишь когда черная, воронья тень замка осталась далеко за спинами всадников, Влад обернулся прочь:

 

– Я знал, что в тебе нет благородства, Матьяш, так же, как и в твоем отце. Но я и не подозревал, что настолько! – и усмехнулся – багряно-рыжим листьям, венком застрявшим в гриве его коня.

 

                                                                                               3

 

                                                                                                                                                            Лето 6992-е от сотворения мира

 

Августовская ночь пахла порохом и виноградной лозой, соленым ветром с лимана и терпким, ковыльным запахом степи, раскинувшейся за стенами крепости, тяжелыми крепостными стенами Четатя-Алба. Серебряное от густо рассыпанных звезд, небо висело над головой, непостижимо далекое, бархатно-черное небо с застрявшей серьгой полумесяца – над островерхими крышами башен, над каменной твердыней Килийских ворот.

 

Влад повернул голову – дверь за его спиною скрипнула.

 

– Не спится? А зря. Завтра османы вновь на приступ пойдут, роздыху не будет… шайтан раздери их поганое племя! – в окликнувшем его, потрепанном, с рукой на перевязи, в повязке с бурыми от запекшейся крови потеками трудно было узнать франтоватого генуэзца Никколо, хозяина постоялого двора, столь гостеприимно встретившего Влада не далее чем неделю назад. – Эх, угораздило же вас в такое время приехать… У нас же тут последние годы так спокойно было, спасибо Штефану, да упокой Господь его безгрешную душу! – здоровой рукой Никколо перекрестился, хитро скосив глазами на Влада – оценит ли? О близкой дружбе валашского господаря с господарем молдавским не был наслышан в Белой крепости только ленивый. – А сейчас… эх… тут и посольство московское, кстати, в осаде застряло, въехать-то въехало, а вот выехать… как в мышеловке… эх… – он с чувством сплюнул на вымощенную булыжником мостовую, что долженствовало, по всей видимости, обозначать крайнюю степень стыда, растерянности и досады – хозяина, не сумевшего обеспечить безопасность дорогим гостям.  

 

– Не сплю, и тебе не советую, – Влад прислонился к стене, все так же созерцая далекие и недоступные звезды. – Видишь, как ярко на небе? В такую ночь они обычно и атакуют, я пожил с ними прилично, я знаю. Стены они тут достаточно попортили, чтобы их янычарам было сподручнее влезть, а дальше – посыплются нам на головы, как клопы… Так что если к утру с подмогою не успеют… готовься, любезный хозяин мой, к худшему.

 

Оставив растерянного Никколо во дворе, Влад вышел за ворота гостиницы. Душная августовская ночь с хрустальными подсвечниками созвездий окутывала Четатя-Алба, ночь, пахнущая железом и кровью, невыносимой тревогой ожидания пропитанная ночь Белой крепости. Дождется ли Четатя-Алба, успеет ли к утру подмога? Жаль, что сам он, выехавший сюда по пустячному, как он понимал сейчас, внешнеторговому делу, взял с собою столь небольшое число людей. Если бы он знал, выезжая… впрочем, задним умом все крепки.

 

– У Баязида триста тысяч всадников, у Менгли-Гирея – тысяч пятьдесят… неплохо подготовились, хороший ключ подобрали к южным воротам Молдовы… – выстукивая сапогами по мостовой, Влад подошел к башне, одной из тридцати четырех красноголовых, флагштоками увенчанных башен Белой крепости. Справа от нее, надкусанной в камне дырою, чернел пролом от бесчисленных пушечных ядер, сброшенных на город в эти дни. – Удобное место для штурма. Усиленную бы охрану сюда…

 

Подсвеченное пробуждающимся солнцем, небо бледнело, хрупкие светильники звезд гасли один за одним. Рыжеющей полоской на горизонте плеснулся рассвет, и в этот момент слаженно, как по команде, грохнули пушки, и крики, смешивающиеся с барабанною дробью, разбили утреннюю тишину.

 

– Ал-ла, ал-ла! – кидая на стены плетеные лестницы, они рекою лились в образовавшийся проем – кричащие во всю глотку, размахивающие кривыми саблями янычары. – Аллах велик, славься имя его, и пророка Мухаммеда!

 

Белое с золотыми письменами, красно-зеленое, красно-золотое – огненно-обжигающими волнами взметнулись над стенами крепости султанские знамена, и вслед им – вплыло красно-рыжее солнце, лучами, будто пропитанными кровью, растекаясь по мостовой, пламенем разгораясь вдоль белокаменных башен.

 

Это больше напоминало беспощадную бойню, чем бой – измотанные осадой немногочисленные защитники Белой крепости – против трехсоттысячного мусульманского войска, и закончилось так же быстро, как и началось – словно летний ливень, не оставляющей сухим на теле ни единую нитку. Во внутреннем дворе цитадели, сердце Четатя-Алба, отдельные группки горожан еще оказывали сопротивление, но крепость была уже взята, и гибель или пленение последних сопротивлявшихся была, фактически, только вопросом времени.  

 

– Пусти, татарва! Я – посол московского князя Иоанна Васильевича! У него с вашим ханом мир! Князь гневаться будет! – визгливо-возмущенный, протестующий голос принадлежал маленькому, худосочному московиту в заломленной на бок шапке и красном, золоченом кафтане, вымазанном в крови и пыли. Со скрученными за спиною руками, его гнал по улице свирепого вида узкоглазый степняк. Московит отчаянно вырывался, пища по-мышиному, падал навзничь, не желая идти, полз, подметая полами кафтана каменную мостовую – и был снова поднимаем своим пленителем, что, присовокупляя бедняге очередную затрещину, понуждал его двигаться вперед и резвее. – Ох, разбойники, ох, звери-душегубы! Чтоб черти тебя на том свете так же приветили, да еще с довеском!

 

Ладонью смахивая кровь из рассеченной брови, Влад, пошатываясь, прислонился к стене. Тот самый посол, о коем вел ему речь генуэзец Никколо? Весьма любопытственно…

 

– Куда московита тащишь? – по-турецки рявкнул он, заступая дорогу степняку, дополнив свои слова – взмахом окровавленной сабли. – Повежливее бы, с послом государевым!

 

К его немалому удивлению, степняк не бросился на него, а, подобострастно вытянувшись, зачастил на ломаном турецком, половины слов из которого он не мог разобрать, что это его добыча, за которую он, Илдус-оглы, получит хороший выкуп, и что он не хочет ссориться из-за московита со своим же соратником-янычаром, и предлагает разойтись мирно, ведь пленных много – бери-не хочу. Внезапно осознав, что его привычка одеваться на турецкий манер в очередной раз сослужила ему хорошую службу, Влад повеселел. Впрочем, выбираться из каменной западни Четатя-Алба без достойной добычи он все-таки не собирался.

 

Отведя саблю и дождавшись, пока подуспокоившийся степняк в очередной раз отвлечется на горестные стенания московита, он замахнулся и с силой опустил лезвие на бритый затылок зазевавшегося Илдус-оглы. Череп треснул, будто гнилая тыква под ударами палки, Илдус-оглы покачнулся, разворачивая к Владу донельзя удивленное лицо – и рухнул в пыль, прямо к ногам забывшего кричать от ужаса московитского посла.

 

– Тш-ш, тихо, не шуми, – Влад приложил палец к губам, берясь за конец вервия, обмотанного вкруг запястий бывшего пленника. – Я – свой, не осман. Будешь слушать меня – выберемся вместе. Как зовут-то тебя?

 

– Федор Курицын, посольский дьяк, – просипел московит, недоверчиво вглядываясь в явно османскую одежду и столь же характерное лицо своего неожиданного спасителя. – А как докажешь, что ты…

 

– Вот те крест! – Влад осенил себя крестным знаменьем, рассеивая последние сомнения многострадального дьяка, и дальше они уже продвигались вдвоем – сквозь дымное марево разгорающихся пожаров, сквозь конский топот и крики янычар, сквозь солоновато-свежим, лиманным ветром пронизанное утро Четатя-Алба, ее последнее утро – раб и пленивший его янычар, свирепо огрызающийся по-турецки на каждого, пытающегося покуситься на его наизаконнейшую добычу. В лагере, разбившемся за стенами Белой крепости, Влад отловил солового жеребца, оставшегося без догляду, и в пару ему – рыжей масти одышливую клячу, мирно щиплющую выгоревшие на солнце травинки у чьей-то арбы. Саблею рассек путы, огляделся – не видел ли кто.

 

– Ну что, поехали, Федор, дорога предстоит неблизкая, – впереди лежала степь, солнцем залитое разнотравье, полное птичьего перебора и шума кузнечиков, чуждое людских распрей и тревог. Влад потянулся, легко, как в юности, взлетая в седло, подождал мученически кряхтящего дьяка, сходу не попадавшего ногой в стремя. – Считай, беды твои позади, так что…

 

– Постой, добрый человек, – сухонькое, с мелкими, невзрачными чертами, лицо Курицына вновь сморщилось в гримасе подозрения. – Я-то тебе представился, а ты сам? Как звать-то тебя?

 

– Влад, сын Влада, валашский господарь. Может, слыхал о таком? – хохотнул Влад, натягивая поводья, и оторопело-испуганное, долгое молчание дьяка было ему в ответ.

 

***

 

Тронный зал утопал в запахах жаркого и фруктов, в звоне бубнов и рыдающем гусельном переборе, в дымном чаде догоравших свечей – взрывался криками пирующих, шумом кубков, с маху опускаемых на дубовые столы, мерном, как морской прибой о прибрежные камни, рокоте голосов, по правую руку от Влада, и по левую руку от него.

 

– Нет, ты скажи, г-государь – и двад-дцать тысяч на кольях после пасхального пира – это неправда? Я знаю из достовер-рных источников… – раскрасневшись от вина, Курицын горячился, стучал по столу сухоньким кулачком так, что подпрыгивали тарелки. Тырговиште встретила бывшего пленника, измотанного ранами и дорогой, как встречала бы и Москва, будь у посольского дьяка возможность добраться туда столь же скоро, как до столичного валашского града. С неделю он отсыпался и ел, менял на подраненной ноге душистые травяные повязки, что щедро налагали ему врачебных дел мастера, а на Успение – сел с Владом за пиршественный стол, наконец-то получив возможность спросить все то, что так мучало его эти дни. – А унич-чтоженный под корень Брашов? А Фэгэраш? «Пошел на Фуграх супостат, в походе жег за г-градом град!» – с чувством процитировал он читанную им еще в землях короля Матьяша поэму придворного пиита Михаэля Бехайма, и замер, залпом осушив попавшийся под руку кубок, поняв, что, кажется, несколько переборщил в своем неуемном любопытстве. – Прошу прощения, г-государь…

 

– И тебе здоровья, Федор, – Влад отставил в сторону едва пригубленный кубок. Багрово-красное, вино плескалось у золоченых краев, томимая в дубовых бочках кровь виноградных ягод, чуть сладкая, с кислинкой. Кровь, пролитая им на валашской и трансильванской земле, кровь воинов и бояр, воров и злоумышляющих соглядаев, каждая капля которой стараниями памфлетистов Матьяша разрасталась размерами кубка… винить посольского дьяка, бочонками вливавшего в себя эту чудовищную ложь, он определенно не мог. Как не мог и молчать, в очередной раз слыша несправедливые обвинения. – Ты сам-то подумай, умный человек, как я мог жечь города там, где испокон веков стоял только один город? И Брашов – чтобы взять его на тот момент, мне нужно было бы иметь армию в несколько раз большую, чем я тогда имел! Что касается казни на Пасху… – он прикрыл глаза, погружаясь в темные кладовые памяти, перебирая страницы давно истлевших книг, серым пеплом кружащихся под полузакрытыми веками, – да, это было. Но лишь двенадцать человек, а никак не двадцать тысяч. Изменников, причастных к смерти моего брата и отца. И если бы была возможность, я бы воскресил их, чтобы вновь предать этой же казни, и так – несчетное число раз!.. Боишься меня, Федор?

 

– Никак нет, государь! Верю, что так оно и б-было, как ты говоришь! – размягченный молдавским вином, Курицын уронил на пол шапку, рванулся было подобрать, и едва не потерял равновесие, цепляясь за спинку стула. – И всем рас-скажу, как все на самом деле обст… обстоял-ло! Скажу писцам, чтоб прав-вильно записывали! Об-бещаю!

 

Черная на изжелта-белой стене, тень его дрожала и кривлялась, точно в театральной пантомиме, и россыпью падающих монет звенели тимпаны, и хриплые крики пирующих перебивали их. Словно на ярмарочной площади в торговый день – подумалось Владу. На многошумной торговой площади среди покупающих и продающих, торгующихся и лгущих, купцов, лицедеев и крестьян, где каждый ищет свою выгоду, и слово, вылетевшее из уст – не стоит и глотка воскресного ярмарочного воздуха…

 

– Ты еще многое что мне обещал, Федор. И Иоанну Васильевичу письмо мое передать, и слово замолвить за меня перед московским князем. Как бы не стерлись из памяти твои обещания за время пути до Московии… – сощурившись на зыбкое, неверное свечное пламя, Влад смотрел прямо перед собой, словно бы видел воочию – дымкие, ускользающие картины – всадников на быстроногих конях, скачущих через Валахию и Трансильванию, молдавские земли и земли литовских князей, через поля, заросшие ковыльной травою и шумящие реки, через пекущие солнцем дни и холодные, стылые ночи – в далекое княжество Московское, к царю Иоанну, могущественному северному соседу, союз с которым даст ему силы в борьбе против осман… если только слова посольского дьяка Федора Курицына весят поболее слов ушлых ярмарочных зазывал.

 

На это ему оставалось лишь надеяться.

 

                                                                                                         4

 

                                                                                                                                                            Лето 6997-е от сотворения мира

 

 

Солнцем прокаленная пыль забивалась в ноздри, назойливо лезла в глаза. Дорога, утоптанная тысячами ног до каменно-жесткой твердости, поднималась наверх, в гору, и, изогнувшись к вершине, падала вниз – к подножию широких ворот, неприступных ворот крепости Килии.

 

– … а храм Николы Чудотворца они разрушили, и первым делом – на обломках его служили службу ихнему поганскому богу, а после – мечеть поставили, нехристи! – закутанный в белоснежный тюрбан по самые брови, он поднимался в гору чуть поодаль от Влада, высокий, на полголовы выше, грузный казак. Стянутая с убитых османская одежка трещала на нем по швам, яловые остроносые сапоги жалостно поскрипывали при каждом шаге. – Церкви же наши, ежели православные ставить их захотят, разрешили поганые строить не выше, чем всадник на лошади с копьем. Будь воля моя – вбил бы султана этого по самую маковку в землю… чтоб псы на него справляли свою песью нужду!

 

– Га-га-га! – грохнули спутники его, укутанные в те же тюрбаны и кафтаны, местами подранные, местами – с задубевшими кровяными потеками. – Любо слушать тебя, Грицко, ой, любо! А что ты нам скажешь, Володимер? Что ты с султаном бы сделал, ежели бы с войском изловил?

 

– Сначала изловил бы, потом уже думал, – хмыкнул Влад, широким вышитым рукавом промокая пот, обильно струящийся из-под тюрбана, – султана поймать – это вам не медведя в лесу на рогатину, он похитрее будет. Лет тридцать назад, как сейчас помню – стоял я в султанском шатре, и была у меня в руках острая сабля, и занес я ее над спящим в этом шатре в богатых одеждах, и отсек ему голову, и к войску наутро пришел, сказав им, что прикончил султана… – он замолчал, хитро поглядывая на казаков.

 

– И? И что дальше-то было, Володимер? – не выдержал Грицко. – Убил ты таки султана, али нет?

 

– Там был слуга его, переодетый в султанский наряд, дабы сбить противника с толку, – без тени насмешки произнес Влад, – его-то я и убил. Так что не будьте самонадеянными, други, и помните об осмотрительности, будучи на султанской земле.

 

В молчании небольшой отряд его двигался дальше, пока не уперся в крепостные ворота. Окликнувшим часовым Влад сунул в лицо помятую грамоту, где витиеватыми турецкими письменами писалось, что он и его отряд, доблестные янычары под руководством Селим-бея, приказом присланы на подмогу диздару Килии, с трех сторон осажденной войсками валашского и молдавского господаря. Грамота была подлинная – Влад вынул ее из-за пазухи мертвого Селим-бея не далее чем пол дня назад, стараясь не выпачкать кровью, потом – раздев мертвецов, над лицами которых уже начинали кружиться мухи, казаки сбросили трупы в Дунай, пенистыми волнами своими навеки укрывшими тайну сгинувшего отряда.

 

– Селим-бей… вишь ты! – шепотом произнес Грицко, едва, минуя враз поскучневшую охрану, отряд свернул от ворот, пушками ощетинившихся ясной дунайской воде, на одну из полутора сотен улиц внешней крепости и двинулся в сторону Цитадели. – Хотя, не знай я, что ты воевода христианский – сам бы от поганого не отличил!

 

Багряно-красная, сбоку нависала Кызыл-кале – башня из кирпича, над круглой головою ее проплывали беспечные облака в ажурно-белых кудряшках. Как кровью вымазана – подумалось Владу. Кровью венгров и генуэзцев, валахов и молдаван, осман и степных казаков, всех тех, кто терял ее и завоевывал снова, отстраивал и разрушал, молился и проклинал, предавал и грабил – под сенью этих твердокаменных стен. Сколько ее пролилось, этой крови – и сколько прольется еще…  

 

Солнцем вызолоченные ворота в Цитадель, с куда более бдительной стражей, они прошли так же легко, скользнули, как нож сквозь масло, в самое сердце Килии – ее внутренний двор, с казармами гарнизона, складами и арсеналом, домами муфтия, кадия и диздара. Шалея от собственного безрассудства, толклись среди узких улочек, муравьино кишащих янычарами в одеждах, неотличимых от тех, что имели они на своих плечах, ждали, изнемогая от нетерпения – пока по-летнему жаркие, густые сумерки не перевалили за городские стены, не взяли в осаду светящиеся окна домов.

 

–… открыл же ворота поганым Бартоломью, главный мытарь Килии, по прозвищу Рукастый – настолько жадный был, что вечно ему золота не хватало! – вполголоса рассказывал Грицко. – Так и пала Килия, а вслед за ней – Белокрепость, и стали нехристи хозяйничать в нашем крае, и взвыли под ними честные христиане! И выслал тогда Володимер посла своего московскому князю, мол, помоги, батюшка-князь! И князь московский…

 

– Дал золота достаточно, чтобы снарядить поход против султана, – закончил за него Влад, – да обещал и впредь помогать, стоять крепко за веру христианскую. Выходит, сильнее вера его, чем у прочих монархов.

 

– А может – и мошна потолще! – хмыкнул Грицко под одобрительный гогот сотоварищей. – Вот лишку-то и скинул. Был я в Киеве златоглавом, бывал и в Москве-матушке, так Москва-то побогаче будет, есть-пить там казаку послаще! Как сейчас помню…

 

– Тш-ш, пришли! – Влад махнул рукою, оборвав болтовню. Ворота в Цитадель, четкие, будто бы прорисованные в черном, беззвездном небе над ней, охранялись четверкою часовых. Бесшумными ночными тенями казаки скользнули вперед, обнажая клинки, надвое рассекая крики, рвущиеся разом из четырех гортаней. Путь вперед был свободен – вдоль запутанных улочек крепости, мимо башен, подпирающих головами своими угольно-черное небо, мимо щерящихся бойницами крепостных стен – туда, к дунайским воротам Килии, еще не проснувшейся, сонно дышащей Килии, обложенной войсками с суши и с воды… Спать ей оставалось недолго.

 

– Дальше вы уж без меня, братушки, – на подходе к воротам Грицко вдруг осел, сжимая пятернею живот. Из-под пальцев сочилось темно-густое, стекающее наземь по расписным шароварам, усиливающееся – с каждым вздохом, с каждым всхрипом, вылетающим из страдальчески скривившегося Грицкова рта. – Успел меня таки ножом пырнуть нехристь, а я не сразу и понял, что деется… Может, оклеймаюсь еще…

 

– Если выживешь, получишь двойную долю, – стягивая кушак на животе Грицко неким подобием повязки, выронил Влад, – я не обижаю своих людей, а ты, считай, сейчас у меня на службе.

 

– Можно подумать, я токмо ради золота все это затеял… – Грицко сплюнул наземь тягучей красной слюной. – У меня же – жонка, дочери в крепости были… пять лет назад… в каком их теперь серале искать… Лучше поганым жару задайте… двойную порцию…

 

…Черные, железными зубьями решеток скалящиеся на дунайские волны, ворота ждали их, колоннами врастающие в камни Килии, тяжело-неприступные ворота. И времени, утекающего как вода сквозь речной песок, оставалось все меньше и меньше – последние, драгоценные капли – и пока за спиною его казачьи сабли сцеживали кровь часовых на килийскую мостовую, Влад налег на лебедку, опуская мост через ров, глубокий, как дунайские темные воды, черным плещущиеся в ночи. Бесконечно долгой килийской ночи, полной конского топота и заполошных криков, свиста стрел и грохота пушек, кровью пропитанной ночи – до последнего камня извивисто-узких улочек, до последней травинки, прорастающей под телами камней…

 

А потом все закончилось – с третьим криком петуха, с рыжим рассветным солнцем, брызгами красного сползающего по крепостным стенам, с утренними выкликами чаек над дунайской волной. А потом – оставалась только усталость, железной цепью сковывающая руки и ноги, и соленый привкус крови под языком, и перцово-жгучая боль в раненном предплечье…

 

И – заполошною чайкой мелькнувшая мысль о Четатя-Алба, где все это еще – только предстояло.

 

***

 

Укрытые персидскими коврами, стены комнаты глушили голоса и шаги. Сладковатый кальянный запах перебивал собой дымные благовония, струившиеся из курильниц, рыжие огоньки свечей цвели по углам.

 

Переступившему порог Владу в какой-то миг почудилось, будто он снова в Турции, ненавистном сердцу его Эдирне. Расшитые золотом подушки, в беспорядке валяющиеся на полу, низкий столик с резными ножками, опрокинутое блюдо возле него, рассыпанная гроздь виноградных ягод – казалось, за стенами вот-вот прозвучит крик муэдзина, тягуче-птичий, на одной надрывной ноте, призывающий на молитву правоверных. Поморщившись, Влад шагнул вперед, и морок рассеялся.

 

– Присаживайтесь, Месих-паша, – он указующе ткнул в одну из подушек, и спутник его, приземистый, чернобородый, молча плюхнулся на пол, подобрав под себя полы кафтана. – Вы просили меня о встрече. Я готов выслушать вас.

 

Чернобородый заерзал, словно в пухлой, украшенной золотыми кистями подушке под ним таилась спрятанная игла. Унизанные перстнями пальцы его затеребили края кафтана. Влад терпеливо ждал, усевшись против него через столик.

 

– Я думал, что мы договорились, Влад-бей, – фальцетом, неожиданным для столь грузного тела, наконец произнес Месих, нервно хрустнув пальцами, – я честно выполнил свое обещание, а выполнили ли вы свое? Вместе с кадием и диздаром я был брошен в грязный зиндан, меня били палками, как шелудивого пса, когда я пытался воззвать к вашей страже… и это в благодарность за то, что я открыл вам ворота Аккермана? Воистину сказано: не доверяйте гяурам, ибо слова их лживы, и лукавы поступки их!

 

– А какой награды вы ожидали за свое предательство, Месих-паша? – хмыкнул Влад, поднимая с пола виноградную гроздь и одну за другой – отщипывая в рот кисловато-сладкие ягоды, пачкающие пальцы липкими каплями сока. – Золота и должности соправителя края? Того самого края, что на пять лет вы превратили в огромный невольничий рынок, людям которого вы запретили носить оружие, согнули их сотнями повинностей, отдали дочерей их в гаремы, а сыновей – в ваши янычарские питомники! Вы жали из них кровь, как сок из винограда, – он с силой сдавил гроздь в кулаке, чувствуя, как щекочут ладонь холодно-тонкие струйки, – и не вам говорить мне о чести и лжи.

 

Бывший санджак-бей Четатя-Алба возвел глаза к потолку, блеклым арочным куполом нависающим над головой, так, словно безукоризненно-белый – ни единой трещинки – он в любую минуту мог обрушиться вниз, погребая под своими обломками тюрбаном прикрытую голову паши.

 

– Может, все же договоримся, Влад-бей? – задумчиво произнес он, глазами изучая плетеные паучьи дорожки в углу между стенами, колышущиеся от рвущегося в комнату ветерка. – За вами стоит большая сила, но и за мной немало. Я имею влияние на Баязида, и мог бы замолвить слово за вас перед ним, наместником Аллаха на земле, если бы вы сохранили мне жизнь. Ваши успехи в войне недолговечны, рано или поздно султан раздавит ваше войско, как подгнившую ягоду. И вот тогда – я помогу вам выторговать мир, на не слишком изнуряющих условиях, – Месих прицокнул языком, словно купец, расхваливающий свой товар на восточном базаре, – и, может быть, султан снизойдет до того, что решится помиловать вас, если, разумеется…

 

Влад расхохотался, ладонью хлопнув по жалобно скрипнувшему столику.

 

– Менее всего я дорожу собственной жизнью, Месих-паша, жизнью, которую Бог продлил мне лишь для борьбы. Что касается силы, что за мною стоит… боюсь, вы несколько недооцениваете ее. И поверьте, что со временем она только умножится. И тогда уже самому султану, – Влад скривился, словно кислая ягода попала ему под язык, – придется выторговывать снисхождение… Итак, это все, что вы хотели сказать мне, почтенный паша?

 

Месих закашлялся, будто бы подавившись словами, виноградно-черные, навыкате, глаза его сделались круглыми от накатившего страха. Влад прищелкнул пальцами, и двое ожидающих дозорных вошли в комнату, точно мешок с сеном, подхватив под руки обмякшего от ужаса пашу.

 

– В зиндан его, к остальным, – Влад поднялся на ноги, – думаю, люди будут довольны, увидев завтра на кольях всю эту троицу. Было забавно беседовать с этим прожженным предателем, торгующимся до последнего. Говорят, еще лет десять назад он обещал сдать вверенную ему Галлиполи венецианскому флоту за сорок тысяч золотых дукатов и возможность стать правителем Мореи… Да, мудрый султан знал, кому доверить управление Четатя-Алба!

 

– А-а, пустите меня, не хочу! – роняя тюрбан, Месих-паша молотил туфлями по полу, повиснув в руках крепко держащих его стражей. – Будь проклят, гяур-обманщик, будь прокляты вы все! Гореть вам в геенне вечность, и всякий раз, как сгорит ваша кожа, чтоб заменялась она другой! Чтоб камня на камне не оставил великий султан от вашего проклятого Аккермана!

 

Едва захлопнулись двери, отсекая собой яростный голос паши, Влад подошел к окну, черным зиявшему в ночь, темную, ни зги, южную ночь, полную шорохов ветра и стрекота цикад.

 

– Четатя-Алба, – прошептал он, – Белая крепость. И пусть не знает она больше других имен.

 

                                                                                                      5

 

                                                                                                                                                            Лето 6998-е от сотворения мира

 

 

С первовесенней травой, тянущей к солнцу зеленые стрелы, с клейким запахом листьев, распускающихся на выстуженных за зиму ветвях, с утренней переголосицей птиц – в Тырговиште прибыли московские послы, привозя с собой грамоту Иоанна Васильевича, с заверениями в дружбе и благорасположении, и – живое подтверждение слов его, Феодосию Иоанновну, старшую дочь московского князя, нареченную невесту Михни, сына Влада.

 

Влад бросил на нее взгляд мельком, сличая с ранее присланным портретом – маленькая, тонколицая, с тяжелой, пшеничного цвета, пышной косой, заплетенной красными лентами, она стояла на крыльце, напряженно оглядываясь по сторонам, будто высматривая отличия – между родными местами и теми, куда ее привезли, не спрося ее воли. Столкнувшись глазами с Владом, она вспыхнула, стыдливо пряча лицо рукавом, и, звонко стуча сапожками, взбежала наверх по ступеням.

 

«Как птичку вспугнул», – Влад отвернулся прочь, здороваясь с новоприбывшими, в высоких горлатных шапках и долгополых кафтанах, степенно приветствующих его посланцев московского князя, когда же взглянул снова – крыльцо было пусто, точно колышущаяся по ветру ветка, еще помнящая осторожную цепкость птичьих коготков.

 

– Михэйцэ, чем без дела стоять, шел бы, с невестою своей поздоровался, – бросил он Михне, с ребяческим любопытством взирающему на гостей, по московским обычаям кланяющимся так, что окладистые, широкие бороды их едва ль не мели собой тырговиштскую мостовую, – подарками бы ее успокоил, чтоб тревогой себя понапрасну не мучила. Или мне самому, – усмехнулся он, подзадоривая, – к ней сходить?

 

– А что ходить к ней без толку, что я, девок не видел? – невеста, по всей видимости, интересовала Михню куда как меньше происходящего во дворе. – Когда свадьба-то, отец?

 

– После седмицы пасхальной и обвенчаетесь, – рубанул воздух рукою Влад, – и смотри мне – княжну не обижать! Узнаю – спуску не дам!

 

Белая – ни единого темного пятнышка – горлица села на перила крыльца, в расстоянии вытянутой руки, обманчиво близкая, повела клювом, черными зернышками глаз осторожно скосила на Влада, готовая вспрянуть в любой момент, умчаться в ослепительную синеву неба, крылами слиться с проплывающими облаками над головой.

 

Влад протянул ладонь, чуть касаясь пальцами перил, холодом пропитанного камня – горлица не улетала, все с тем же любопытством глядя на него, склонив набок точено-мраморную головку, чтобы мгновенье спустя – шагнуть на протянутые пальцы, щекочущими коготками впиваясь в кожу, точно в надежный насест.

 

– Ур-р… гур-р… – теплая, пуховая тяжесть в руке, сомкни ладонь – и забьется, бешено вырываясь… Влад вскинул руку – и горлица взмыла с ладони ввысь, к острой кровле тырговиштского замка, к солнцу, пышущему перед ней раскаленной добела свечой, к синему полотнищу неба, растянутому над тырговиштскими стенами.  

 

– Зачем отпустил, отец? – хмыкнул Михня. – Ястребов на нее хорошо притравливать… – и едва увернулся от крепкого отцовского подзатыльника. – Ой, да что я сказал-то такого?

 

…Белый, как нежные горлицыны перья, день подходил к концу, свечою плавился в ночь, рыжими крылами заката плыл над крышами Тырговиште, полный велеречивых посольских бесед и чернилами пахнущих грамот, свежестью накатившей грозы тянущий из распахнутых окон – долгий весенний день. Когда же сумерки сделались невыносимо густыми, вбирая в себя трепещущие под ветром кроны деревьев и булыжником вымощенную дорогу, лошадей, смеживших веки у коновязи, и застывших над гнездами птиц, Влад задул свечу, белым воском истекающую в подсвечник, и холодная лунная дорожка по полу опочивальни привела ему сны.

 

– Тр-р… скр-р… – разбуженные порывами ветра, несмазанные рамы скрипели, бились о подоконник, пели хриплыми тягучими голосами, раздергивая сон в лоскуты. – Тр-ч… скр-ч…

 

Откинув покрывало, Влад подошел к окну. В серебряных от лунного света стеклах мелькнуло что-то темное, словно птичье крыло, распахнутое над покатыми крышами. Словно…

 

Вытянув перед собой руки, она шла по узкому коньку крыши, пальцами осязая кипящий луною воздух – девушка в длинной белой рубахе, с распущенными по плечам волосами. Под голыми ступнями ее скрипела черепица, мелкие, царапучие камушки порскали вниз. Когда до конца крыши ей оставалось несколько зыбких, покачивающихся шагов, Влад вспрыгнул на подоконник, раскинув руки, шагнул ей навстречу, в лунную, танцующую круговерть, в порывы ветра, взметнувшие в лицо ему серебряно-светлые косы, прижал к себе – крепко, не вырвешься – втащил за собою в черный проем окна, только сейчас вспомнив, как надо дышать.

 

Блеклыми, выбеленными луною глазами – она смотрела ему прямо в лицо, приходя в себя, затем – закричала, разбуженной в ночи птицей, всплеснула крыльями рукавов.

 

Он помнил ее не такой, впервые увиденной в солнцем залитом тырговиштском дворе – московскую княжну Феодосию, невесту нареченную его Михни. В бледном, неверном свете луны, пропитавшем косы ее и сорочку, она показалась ему самой иеле, ведьмой зыбкого ночного воздуха над тырговиштскими крышами, той, что является в полночь на погибу душе и танцует, не касаясь ногами земли, а на кончиках пальцев ее – пляшет адское пламя.

 

– Холодно… – прошептала она наконец, успокаиваясь. – Где я? Как я здесь оказалась?

 

– Я снял тебя с крыши, как бродячую кошку, в паре шагов от края, – накинув на зябкие, ходуном ходящие под рубашкою плечи княжны свой кафтан, Влад усадил ее на кровать. – Как ты там оказалась, я знать не могу.

 

– Значит, я опять ходила во сне… – розовый, заревой румянец шел на смену мраморной бледности. Княжна взметнула взглядом на Влада – и тотчас же ткнулась в плечо ему, пряча покрасневшие щеки. – Не смотри на меня, господарь… срам это…

 

– Думаешь, я увижу что-то такое, чего не разглядел бы еще на крыше? – Влад подавился смешком. – Впрочем, я пощажу твою скромность, княжна. Позволь мне одеться.

 

Она отстранилась, более не смущаясь его, и молча смотрела, как он одевается – спокойно-сонным взглядом, на донышке которого плескалась луна. Когда же, отвернувшись надеть сапоги, Влад вновь оборотился к кровати – она спала, неловко привалившись к подушке, и лунный жемчуг прятался в ее волосах, и жемчугом расшитые дорожки – бежали по подолу сорочки.

 

Подняв ее на руки, он шагнул за порог, в черные, луной забытые замковые коридоры, шел, вдоль вытертых темнотою стен, и косы княжны щекотали его лицо, словно мягкие горлицыны перья, и это был сон, долгий, нескончаемо-лунный сон…

 

…если б только не волос, пшенично-светлый, солнечно-золотой, найденный им поутру на подушке.

 

***

 

Красные, как киноварь, пасхальные яйца прятались в тарелке-гнезде, выглядывали из-за пышных боков кулича. Красным плескалось в кувшине вино, и темные, густые капли его дрожали на ободке, пятнали скатерть рубиново-яркими бликами.

 

– А верно ли, господарь, что прозвище твое, Дракула – значит дьявол, враг рода христианского? – она впервые сидела так близко к Владу – протяни руку и коснешься плеча, под тончайшего шелка рубахой, белой, как ангельские горлицыны перья… княжна Феодосия, невеста нареченная Михни, и мягким горлицыным перебором плыли над праздничным столом ее речи, и бледные пальцы мяли, комкали краешек скатерти, словно любопытно-цепкие птичьи коготки. Влад обернулся к ней – и она тотчас же опустила глаза долу.

 

– Верно, княжна. Дракул – прозванье мое по отцу, что служил королю в ордене Дракона, борющимся со скверной языческой, врагами христианского рода. Но не главенствовал дракон над умами рыцарей сего ордена, а был он у них под копьем, копытами конскими сбитый. Угощайся, княжна, – Влад протянул ей с тарелки кусок кулича, и тонкие, перстнями унизанные пальцы скользнули по его руке, принимая, чтобы отдернуться мгновенье спустя – словно обожженные кипятком.

 

– Как у Георгия Победоносца, значит… – княжна зябко повела плечом, точно в маленькой, свечами нагретой комнате пронесся порыв сквозняка, выстуживая воздух до уличной свежести. – А верно ли, как отец сказывал мне, что принес ты клятву биться с нехристями до последнего, не щадя жизни своей, отказавшись от всех… иных удовольствий?

 

– И это верно, княжна, – медленно, с расстановкою, произнес Влад. – Пресны мне стали земные блага, будто живу я – лишь за тем, чтобы биться, будто единой цели свою жизнь подчинил… Ну так кому от этого печаль? Сын мой науку ратную от меня переймет, а господарыня моя – лет десять как в земле холодной, и долга перед ней я более не несу… Что ж ты не ешь-то совсем, княжна, как птичка клюешь? Сама за стол со мной попросилась, уж не за тем ли, чтоб разговор говорить?

 

– А верно ли… – оборотившись к нему всем телом, княжна смотрела ему прямо в глаза, по-птичьи пристально, не опуская ресниц, – верно ли говорят, что вершишь ты в своем господарстве суд скорый и справедливый, и всякий может тебя об этом суде попросить?

 

– И здесь не обманываешься, княжна. О чем просить меня хочешь? – отставив в сторону кубок, Влад склонился к ней, так близко, что мог рассмотреть крохотные бисеринки пота на висках ее, сбегающие из-под кромки волос. – Проси – все сделаю для тебя.

 

Хрупкие, на первый взгляд, но такие неожиданно сильные, пальцы княжны вцепились в его запястья, будто пропасть глубины необозримой готова была разверзнуться перед ней, и единственный, кто мог удержать ее на этом краю – это был Влад.

 

– Через неделю – свадьба моя, господарь, но сердце мое не лежит к ней, муторно мне, тяжко, хоть и, послушная воле отца, согласна я была на нее… спервоначалу – согласна… – отрывисто выдохнула княжна, не отрывая от него взгляда, – сейчас же – не могу, господарь… не люб мне жених мой, сын твой единокровный… другой мне люб…

 

«Не доглядел! – с какой-то отчаянной злостью взметнулось в мыслях у Влада. – Попортили мне девку, пока Михня ворон считал! Вот только кто, она ж из покоев своих, как приехала, не выходила…»

 

– Кто он, княжна? – обманчиво-ласково произнес Влад, отцепляя от рук своих ее руки. – Дружинник мой, или из прислуги кто?

 

Мраморно-бледные, щеки княжны налились яблочным румянцем. Словно тогда, в его опочивальне, в ту невозможно-лунную, бесконечно-долгую ночь, она ткнулась Владу в плечо, в поисках успокоения и защиты.

 

– Ты, господарь… Только ты мне люб, и никто более… каждую ночь, почитай, тебя во сне вижу… в пост церковный… грех-то какой… – бессвязно шептала она, прижимаясь все тесней и тесней. – Как подумаю, что под венец с другим – руки на себя наложить хочется… Дьявол ты, господарь, истинно – дьявол…

 

Словно сама луна молочно-сладкими, медовыми каплями истекала с ее языка, язвила в самое сердце – серебряно-жгучим копьем, и сладости этой было так невозможно много, что хотелось плакать, чтобы со слезами изжить – застрявший в сердце ядовито-змеиный осколок, мешающий чувствовать и дышать.

 

А потом – яблочно-сахарные губы княжны скользнули к губам его, впились – отчаянно и неумело, и комната сузилась до размеров горящей свечи за спиною ее, зыбкого, блекнущего пламени. А потом – свеча дрогнула и погасла, оставляя комнату шорохам и трепещуще-лунным теням, звуку падающих одежд и прерывистому дыханью, лунной россыпи бликов на девичье острой груди и свечному, раскаленному жару девичьего лона...

 

– Грех это все, господарь… в пасхальную седмицу, невенчанными… – прижимая к груди сорочку, княжна выпрямилась на лавке, смотрела на него тоскующе-мутным взглядом. – Нельзя так, не по-божески это… Владуц… Что же теперь будет?

 

– Замуж за меня пойдешь, – отрезал Влад, оправляя одежду, – не отменять же свадьбу, о которой с отцом твоим договаривались. Может, так оно и к лучшему – Михне не бабу еще, охоту ему подавай, да ярмарочные потехи, какой из него, к ляду, супруг?

 

Нашарив под лавкою сапоги, Влад обернулся к ней снова. Княжна улыбалась ему тихой, успокоенной улыбкой, луною залитое лицо ее было светло и бестревожно.

 

И тяжесть покинула сердце его.

 

                                                                                                          6

 

                                                                                                                                                            Лето 7015-е от сотворения мира

 

 

В зыбком июльском мареве дрожали и плавились стены Ислам-Кермен, вытесанные из грубого камня, пожелтевшие под палящим светилом стены северной твердыни ислама. Солнце, раскаленный добела казан, висело прямо над головой, над зубчатыми башнями крепости, над тяжелыми крепостными воротами, черными глазницами пушек уставившимися на днепровскую воду. Колкий, соломенно-ссохшийся ковыль под ногами, в темных, выжженных пятнах кострищ, да необозримые степные просторы позади крепости, всем ветрам открытое поле.

 

– Ислам-бей просил передать, что мы согласны на ваши условия. Вот только хотелось бы обсудить некоторые детали… –  приземистый, узкоглазый, с плоским, как блин, невозмутимо-спокойным лицом, он стоял перед собравшимися – посол осажденной крепости крымцев, отправленный ими переговорщик. Растянуто-неторопливая, многословная речь его вгоняла Влада в какое-то раздражение – можно же, наконец, побыстрее перейти к сути, не ходя вокруг да около! – Ясырь, да. В крепости много ясыря. Нам не увести всех. Ислам-бей оставит вам половину… вижу, вы недовольны… три четверти. Хотите, отберете лично – самых крепких рабов, самых красивых невольниц… Как вам эти условия, Влад-бей?

 

– Передай Ислам-бею, что я не согласен, – отчетливо произнес Влад. – Весь ясырь, всех захваченных вами русинов, и не только их. Вам понятны мои слова?

 

– Влад-бей слишком жадный… Пришел на чужую землю с большим войском, далеко от своих улусов. Не как гость пришел, требует по-хозяйски…

 

– Можно подумать, вы когда-нибудь по-другому требовали, – хмыкнул Влад, – в верховских землях, например. С князем московским договор нарушили, полонили его людей, селенья пожгли. Как теперь с вами-то разговаривать?

 

Сонно прищурившийся, посол вновь оживился, взмахнул рукою в красном, будто пламенем залитом рукаве.

 

– Так мы с Иоанном Васильеви-чем о союзничестве договаривались, а теперь сын его в московском улусе сидит, Василий Иоан-нович, – с трудом прожевал он чуждое его языку имя. – С ним другой договор наш хан заключить должен… а он пока не заключает… Так что Ислам-бею-то передать?

 

– Передай, что это мое последнее слово, – нарочито спокойно произнес Влад, – весь ясырь и саму крепость со всем вашим добром в ней. Если же мои слова его не устраивают, и Ислам-бею более понятен язык оружия – что ж, продолжу говорить с ним на привычном ему языке!

 

– Я передам Ислам-бею сказанное… Он подумает, и скажет свое решение, как можно более скоро… – мотнув кудлатою шапкой в полупоклоне, посол отвернулся от Влада и неторопливо двинулся в крепость. Широкая, чуть сгорбленная спина его смотрелась отличной мишенью для стрел… впрочем, убивать его было определенно не с руки. Взять крепость с наименьшею кровью, сберечь людей, и без того измотанных взятием Кызы-Кермена, крепости-двойника по ту сторону днепровских вод, соколиного гнезда на высоком обрыве… Теперь это гнездо было разорено, и Ислам-Кермен явно не желал для себя подобной участи.

 

Воздух стыл полуденной, предгрозовой духотой, ясное поначалу, ни облачка, небо заволакивалось тяжелыми сизыми тучами. Первый порыв ветра, внезапно сильный, рванувший ковыль к земле – принес с собой запах пожара.

 

– Трава горит, степняки подожгли, – пробормотал кто-то из воинов, – они каждое лето жгут, как я слышал, чтобы дать рост свежей траве.

 

– А я другое слышал, – перебил его Влад. – Что огонь этот – маскирует путь надвигающемуся крымскому войску. Впереди дым идет, а они – за дымной завесой. Не нравится мне что-то это затишье… Усилить дозор!

 

…Даже зорко вглядывающиеся в бесконечную степь часовые не смогли упредить их – выросших будто бы из-под земли, на крепконогих, кудлатых лошадках, с визгом взмахивающих саблями, с луками наизготовку – крымцев, с первыми грозовыми раскатами обрушившихся на ставшее лагерем войско.

 

– И-ия! Ай-я! – воздух вздрагивал и гудел, стальноклювыми, легкоперыми стаями стрел пронизанный воздух. Выпархивая из гнезд колчанов, по двое, по трое одновременно – они взмывали ввысь по дуге, прицелившись хищно, когтили плоть точеными клювами. – Ий-я-а!

 

Начавшийся мелким капельным перебором, дождь быстро превратился в ливень, стремительный, сплошной стеной, вбивавший ковыль в размокшую грязь под копытами. Холодные, словно градины, капли, летели в лицо, затекали в подшлемье, не оставляя ни единого сухого места, а одна, самая меткая и горячечно-жаркая – царапнула в шею, наискось, капля с остро-стальным наконечником… Влад выдернул ее свободной рукой, швырнул в сторону, изломав пополам – шальную стрелу, ощутившую вкус его крови, пригнувшись в седле, рубанул наседающего с саблею степняка.

 

– Влад! Крепость!

 

За спинами войска, бледная на черно-грозовом, расцвеченном серебристыми вспышками небе, Ислам-Кермен отворила ворота, из каменного чрева своего, отряд за отрядом, под разноцветно-рябящими стягами – выпуская подмогу, саблями вгрызшуюся с маху в тылы, в кольцо замыкая Владово войско.

 

– Ий-я! Ай-е! – муравьино-черные, стремительные потоки, справа и слева, казалось, их было чересчур много, многим больше его людей, зажатых между крепостью и Днепром. В ослепительной громовой вспышке, бабахнувшей будто бы над самым ухом, Влад углядел лицо одного из нападающих: соломенный тюк, кутанный в цветастые тряпки, дергающийся в седле в такт движению, крепко прикрученный веревкой к лошадиному крупу – одна из известных ему хитростей крымцев, сажающих на лошади чучела, дабы сбить противника с толку своей возросшей численностью… Впрочем, даже с учетом «воинов»-обманок – противника было достаточно, чтобы понять – победа в этот раз будет не на стороне Влада.

 

– Уходим! К кораблям! Не отставать! В степь не выманиваться – они пытаются рассредоточить нас!

 

В беснующемся, грозовом, изрубленном молниями небе над днепровскими водами – бились по ветру паруса, скрипели просоленные доски, готовясь принять на борт уходящее войско. Дело, исполненное наполовину, полуудачный военный поход – мысль об этом не давала покоя, саднила, словно незажившая рана, и распрощаться с ней не было пока что ни единой возможности.

 

***

 

Рыжее, как лисиный хвост, пламя свечки мело темноту, трепещущее золотистыми искорками, черной копотью оседающее в подсвечник – если вглядываться в него без отрыва, зацепиться глазами, как за крючок, то тягучий, кисельно-вязкий туман, наполняющий комнату, начинал развеиваться, и возможно было даже приподнять голову от подушки, шевельнуть языком, отвечая сказанному тебе.

 

– Мой вердикт – безнадежен, – мутная, глухая чернота в изголовье Влада колыхнулась, выталкивая из себя сгорбленного, кривоносого человечка в серых лекарских одеждах. Подойдя ближе, он коснулся ладонью шеи Влада, покачал головою, седенькой, мелко трясущейся в белоснежном кружавчатом воротничке, подпирающем острый подбородок. – Кожа вокруг раны синюшная, что говорит о стремительном сепсисе, и кровопусканиями тут уже не помочь. Я бы на вашем месте позвал священника, пока больной еще в ясном сознании и может исповедоваться. Думайте лучше о спасенье души его, а не бренного тела, мой господин.

 

Скомканное, будто бумажный лист великанской рукой, пространство вокруг изогнулось, вздыбилось, в черных, взъерошенных складках своих пряча лекаря и свечу, яростный, негодующий голос Михни и прохладу намоченной ткани, легшей на горячечный лоб.

 

– Дон-н, дон-н, дзинь! – хрустальный, колокольчиковый перебор над головою, раздражающе-яркий свет. Влад стоял в огромной зале, сплошь заставленной статуями, одна другой выше, каждая – в лавровом венке, с патетически распростертой рукой. – Дон-нг, дзин-дон!

 

– Глупо… – он вышел из тени статуй, мелкой, семенящей походкой направился к центру зала, в короне и золотом расшитой мантии – Матьяш Корвин, король венгерский. С надменным, презрительным превосходством он глянул на Влада, скривил губу, словно сцеживая по капле каждое слово. – Так глупо прожить свою жизнь… В бесчисленных войнах, вечно настороже… потерять всех друзей… стоило ли оно того, а, Влад? Во имя чего это все?

 

Белая, белее мраморных стен, она спустилась откуда-то с потолка, скользнула к Владу, тонкими, цепучими коготками хватая плечо – маленькая темноглазая горлица, успокоительно гуркнув, зарыла в волосы клюв. Щекочущие, мягкие касания крыльев, спокойно-светлая безмятежность… Влад положил ладонь на спину ее, осязая под пальцами тонкие пушинки перьев.

 

– Во имя долга, Матьяш, ради чего еще стоит жить господарю, как не во имя долга перед своею страной? Свободной и независимой, в союзе крепком с могущественной державой – такой оставляю Валахию я после себя… И знаешь, оно того стоило – прожить свою жизнь так, как я прожил, – горлица на плече взволновалась, забила крыльями, переступая с места на место, и волнами пошли стены и потолок мраморно-белого зала, и трещинами – стройные ряды статуй, разваливаясь, распадаясь на куски. Качнувшись, Влад едва устоял на ногах, затянутый в белый, сияющий водоворот, и, взглянув на него черными бусинками глаз, горлица вдруг клюнула его в шею, до крови, с силой, точно стрела в том последнем, злополучном бою… И Влад вновь поднял веки – на слепящее свечное пламя, поднесенное так неожиданно близко.

 

– Жар у него, отче, в беспамятстве он! Сможет ли говорить с вами?

 

Разбившись в тысячу ярких огней, свеча отражалась, как в зеркале, в золоторизном церковном облачении. Склонившись к Владу с чашей со святыми дарами, священник смотрел на него, будто бы читая в мыслях – о сияющем зале и горлице над обломками статуй, о презрительно сжатых губах мертвого короля и холодном, хрустальном звоне между смыкающихся стен. Сладковато пахнущая ладаном, просфора легла на язык, прохладная, как кусочек льда посреди раскаленного воздуха комнаты. Влад попытался привстать, опершись на подушку – и тотчас же свечи взвились, запрыгали хороводом подле него, огненно-золотое пламя метнулось по стенам, поглощая собой священника и ладанный аромат, тонкие пальцы Феодосии, касающиеся щеки, и белесый свечной огарок, дымом исходящий за спиною ее.

 

– Тш-ш… тр-рш… – Влад брел по полю, холодному, отданному на откуп всем ветрам, бледно-серому осеннему полю, и голые ветки деревьев скреблись, качались над головою его, и черные стаи ворон смотрели с них, нахохлившись под мелкой дождливою моросью. Она сидела в отдалении, яркое цветное пятно среди однообразно серого – цыганка, прячущая лицо свое в длинных, распущенных волосах. Воронье цепкие, смуглые пальцы ее тасовали колоду, раскидывали веером на коленях рубашкою вверх. – Тш-ш… Чш-ш… Тяни... Сам свою судьбу увидиш-шь...

 

Влад вытянул первую, что пришлась ему под руку – белый, оголенный костями скелет под кроваво-красным цыганским плащом, сжимающий в пальцах косу. Цыганка хохотнула в ответ – каркающим, коротким смешком.

 

– Теперь уже время приш-шло… Сам видиш-шь…

 

– Благодарствую за гадание… и за все остальное тоже. Чем я могу рассчитаться с тобой? – Влад присел перед нею на корточки, в склизкую, плавящуюся под сапогами грязь, протянул ей карту обратно в руки.

 

– Достаточно, ес-сли поцелуешь меня, – цыганка встряхнула головой, откидывая с лица волосы. Грязно-земляными глазницами, на Влада уставился череп, и черные, как змеи, косы вились вкруг него, и белые, костяные зубы оскалились Владу. – Боиш-шься меня?

 

– Нет. И никогда не боялся, – губами, еще помнящими вкус просфоры, Влад коснулся костяного остова, пахнущего кладбищенской землей и могильною гнилью, и острые, как обломки кости, пальцы впились в плечи его, и холодом дохнуло за спиною, и гробовыми досками скрипнули ветки над головой. Белой, вьюжисто-снежной метелью – она рассыпалась в прах, истаивала под руками его, вместе с уныло-серым полем, меченым дождем и вороньими криками, и тускло мигнула свеча, в последний раз, и пламя скрылось, гашеное снежинками, и Влад закрыл глаза, чтобы вновь открыть их – в ослепительно-белом.

 

Снег падал сплошной стеной из-под набухшего брюха тучи над головою Влада, словно пух из пропоротой перины, ангельски-нежный, тающий на ладонях пух. Влад совсем не удивился, когда он вышел из облачно-снеговой пелены – Штефан, не постаревший ни на одну морщинку, радостно улыбающийся Штефан, протягивающий руку ему сквозь метель.

 

– Ну вот, и дождался тебя, брат. Пойдем, там тебя тоже ждут, вот увидишь! – и шагнул вслед за Владом – в снежно-белые, раскрывшиеся перед ними врата.

 

__________________________________________________________________________

 

* Влад Дракула – правитель Валахии (современная Румыния), совместно со Штефаном, правителем Молдавии, боровшийся с Османской империей за независимость своих стран, фактически, при отсутствии какой-либо помощи со стороны других государств. Был убит в 1476-м году претендентом на валашский престол Лайотой Басарабом, после чего Валахия на сотни лет оказалась под властью Османской империи. В рассказе излагается альтернативная история – а что было бы, если бы Влад Дракула не погиб, а прожил бы еще достаточно долго, продолжая борьбу?

 

* В рассказе используется византийская система летоисчисления «от сотворения мира» (сентябрьский стиль, то есть новый год начинается в сентябре), для перевода ее к современным датам следует вычесть 5508 лет. Она применялась на Руси в допетровские времена

 

* мамалыга – каша из просяной крупы, считалась пищей бедняков

 

* Четатя-Алба (Аккерман по-турецки) – молдавская крепость, захваченная одновременно с крепостью Килия турецко-татарскими войсками в 1484-м году. В настоящее время на ее месте располагается город Белгород-Днестровский. При взятии крепости в 1484-м в числе прочих пленных был захвачен посол Ивана III, дьяк Федор Курицын, автор небезызвестного «Сказания о Дракуле-воеводе», написанного им после поездки с посольским визитом к венгерскому королю Матьяшу Корвину

 

* кадий – мусульманский судья-чиновник

 

* диздар – командир гарнизона крепости в Османской империи

 

* санджак-бей – правитель санджака, то есть округа, военно-административной единицы в Османской империи

 

* ясырь – пленные, которых захватывали турки и крымские татары во время набегов на русские, польские, валашские, молдавские земли

 

* улус – «государство» по-татарски

 

* Кызы-Кермен и Ислам-Кермен – крепости, построенные крымскими татарами на берегах Днепра в конце 15 века, в настоящее время на их месте располагаются города Берислав и Каховка

 

 

 

Похожие статьи:

Рассказы → Третья из историй, рассказанных драконом

Рассказы → Валашский орел и бык молдавский

Рассказы → Сын Дракона

Рассказы → Марика

Рассказы → Однажды в Валахии