Радиомаяк

Илья Беркут, 32 года, к.т.н., сотрудник МИВК

Холодно ужасно. Не столько холодно даже – видали и похолоднее, сколько сыро и ветрено. Тот самый случай, когда даже небольшой мороз пробирает буквально до костей. Даже в фургоне грузовика ощущается эта проклятая сырость. Одно хорошо – дорога ровная, почти не трясет. Удивительное конечно, дело: народу на острове почти нет, а дороги все ухоженные и ровные, хоть и ездить по ним почти некому.

Полесов как будто спит – сидит неподвижно, глаза прикрыл, на холод и глухое рычание двигателя внимания не обращает. Лоб с залысиной, кожа темная от загара, руки большие, крепкие. Сразу видно – военный, причем не штабной. Конечно, вокруг Института много военных крутится, но Полесов от всех этих сержантов да лейтенантов в голубых касках отличался, как волкодав от болонок. Не то чтобы выглядел он как заправский головорез, но чувствовался в нем какой-то стержень – такого просто так не согнешь.

Третий в кабине – худой дылда в очках на горбатом носу. Одежда на нем была потертая и словно с чужого плеча – для выдающегося его роста была она явно мала. Этот молчал еще с самолета, которым они на остров прилетели. Молчание и взгляд его, внутрь себя обращенный, неживой, вызывали у Беркута смесь страха и… брезгливости, что ли? Будто не человек сидел перед ним, а огромный червяк, скользкий и бессмысленный, к тому же вырванный из природной своей среды и от того вдобавок еще и жалкий.

«Угораздило же меня, — думал Беркут, — ввязаться в эту авантюру. Авантюра же, чистой воды. Ведь не первый же год в Институте, знаю, что такое Зона, двенадцать выходов в послужном. Знаю, как там все происходит. Я ж не ходок какой, или как там у них – сталкер! Я – человек науки!»

Грузовик встал. Двигатель, чихнув разок, умолк, приглушенно хлопнула дверь кабины. Полесов открыл глаза и без всякой заминки поднявшись, щелкнул замком на фургонной двери. В открывшемся проеме вырисовались закутанные серой дымкой низкорослые горы – неестественно белые в черную полоску. Ледник. Приехали, значит.

Едва различимые в ранних декабрьских сумерках, слева от дороги виднелись разрозненные домики. Метрах в пятидесяти от грузовика дорогу перекрывал поржавевший шлагбаум. Никак иначе периметр Зоны обозначен не был.

— Это и есть Эйстюрландский филиал МИВК? – спросил Беркут, рассматривая белесые одноэтажные домики с темными, подслеповатыми окошками. Вопрос этот был риторическим – ни Полесов, ни Норман – так, кажется, звали третьего члена группы, раньше здесь не были, а водитель русского языка не знал.

Откуда-то со стороны домов раздался оклик. Неизвестный спросил что-то на местном наречии, водитель ответил. Говоривший вышел из-за домов – это был коренастый, слегка полноватый мужчина в пуховике, с отороченным мехом капюшоном.

— Вы – русская научная группа? – по-английски спросил он, подойдя ближе. Беркут кивнул:

— Да, это мы. Вас должны были предупредить.

— Предупредили. Когда думаете выходить?

Вопрос этот смутил Беркута. Выход в Зону всегда сопровождался кучей формальностей, оформлением пропускных документов, подготовительными процедурами… Все это могло занять от нескольких часов до целого дня – зависело от сложности выхода. А делегацию из другого филиала наверняка мариновали бы чуть не неделю.

— Чем скорее – тем лучше, — сказал он наконец. Толстяк пожал плечами:

— Дело ваше. Сейчас идти не советую – через час совсем стемнеет. Выходите с утра.

Полесов с водителем выгрузили из фургона рюкзаки. Их еще предстояло перепаковать для выхода.

— Пойдемте, я устрою вас на ночь, — продолжил встречающий. – Ужинать будете?

— Будем очень признательны, — пробормотал Беркут, окончательно смущенный простотой приема. Со стороны шлагбаума что-то завыло, гулко и протяжно, словно в гигантскую стальную трубу. Обернувшись, Беркут увидел как замигали в сумерках какие-то серебристые огоньки. Иллюминация продлилась не больше секунды, прекратившись так же внезапно, как и началась. Ничего подобного в Сагринской Зоне он не видел. Впрочем, это как раз было вполне объяснимо. Всякий, кто читал институтские «Доклады» знал, что каждая из шести Зон имеет свои, уникальные проявления – хотя много в них было и общего.

— Меня зовут Ульф, — протянув руку, представляется островитянин, нисколько не смущенный произошедшим.

— Илья Беркут, — рукопожатие выходит крепким, почти дружеским. – Мои коллеги – Петр Полесов и Стефан Норман.

Размещают их в одном из домиков, в сумерках похожих друг на друга как две капли воды. Пара комнат, небольшая прихожая, кухня и санузел – все выглядит вполне по-домашнему, только кажется немного необжитым.

— Раньше здесь был обычный поселок, — поясняет Ульф из кухни. Словам его вторит бодрое шипение электрочайника. – Сразу после Посещения всех жителей эвакуировали. Потом, когда границы Зоны определили и выяснили, что поселок в нее не попал – передали его Институту.

— И сколько сотрудников в вашем филиале? – интересуется Беркут, когда Ульф с чайником в руке возвращается в комнату.

— Триста восемьдесят два. Большинство – уроженцы острова, — кажется, в словах ученого слышна гордость.

— А периметр везде… такой? – неожиданно спрашивает Норман. Это первый раз, когда Беркут слышит его голос. Судя по всему, английский – его родной язык.

— Какой? – переспрашивает Ульф, разливая кипяток по стаканам. Чайные пакеты – странный для русского предмет – окрашивают воду коричневым.

— Открытый, — поясняет Норман. Островитянин пожимает плечами.

— Везде. Зона не расширяется, ее границы неизменны с того самого момента, как их впервые определили. Наше правительство не видит смысла в дорогостоящих работах по огораживанию.

— А охрана? – не удержался Беркут. В Сагринском филиале МИВК военных было едва ли не больше, чем ученых. Они постоянно вмешивались в работу, каждый раз огорошивая какой-то новой «мерой безопасности», от которой, по мнению большинства гражданских сотрудников, проку было, как от козла молока.

— Военные? — Ульф осторожно пригубил исходящую паром чашку. – Военные в морских и воздушных портах. Это же остров.

«И верно, — с некоторой досадой подумалось Беркуту, — здесь ходокам беда: в Зону попасть – раз плюнуть, с хабаром выйти – и того проще, только куда потом хабар этот денешь?»

Полесов гремел посудой на кухне. Из всех он один сразу занялся ужином – Беркут пока отогревался, пытаясь горячим питьем вытравить из-под кожи вездесущую сырость, Норман к своему стакану не притронулся, сидит в углу под лампой, сыч-сычом, только стекла очков поблескивают.

— Я так понимаю, в Ватнаёкульской Зоне вы раньше не были? –после некоторого молчания спрашивает Ульф. – Это плохо.

Очкарик состроил скептическую гримасу и коротко пожал плечами.

— Опыт выходов у нас имеется. – Беркута такое замечание обижает. В Сагринске едва с десяток ходоков могли с ним поспорить по количеству рейдов, а в Институте, пожалуй, никто больше десяти раз не набивал.

— Выходов? – похоже, Ульф имел привычку все переспрашивать. – В другие Зоны. Не сюда. Здесь все иначе.

— В Зоне каждый раз все иначе, — отчего-то Беркут не желает уступать в этом споре. Вернулся Полесов с тарелкой. Разогретая на сковородке ветчина защекотала ноздри сказочным ароматом. Не обращая на собеседников никакого внимания, он уселся на диван и, удерживая тарелку на растопыренных пальцах, с аппетитом начал есть. Это стало неким сигналом – Ульф спешно попрощался и ушел, а Беркут, почувствовав внезапный приступ голода, отправился на кухню.

Ночью в оконных щелях протяжно гудел ветер. Сквозь гул этот время от времени доносились странные звуки – приглушенный грохот, скрип, скрежет. Точно где-то рядом работала огромная камнедробилка. Не спалось – лезли в голову мысли всякие, шевелились там, как тараканы, шуршали.

«Отчего он так сказал? — думал Беркут. Сипло дышит на соседней кровати Полесов, на полу в спальном мешке всхрапывает негромко Норман. – И чего я испугался? Я же читал доклады по этой Зоне. Читал. Потому тут и народу мало, что почти ничего здесь не находят ценного. Такое впечатление, что реликтов денебцы здесь почти не оставили – хотя и наследили порядком. Дык, и в других зонах не без этого».

Очень хотелось успокоиться и заснуть наконец, но мысли все копошились и копошились. Уже ушли они черт его знает куда, цепляясь то за одно, то за другое, а сна все не было. Вконец отчаявшись, Беркут встал и тихонько прокрался в кухню. Там, сев на угловатый табурет, посмотрел в глаза своему отражения, причудливо искаженному никелированным боком чайника.

— Поди пойми этих островитян, — сказал он тихо. – Что такое сказать хотел?

— Предупредить, — Полесов вошел тихо, но все же Беркут успел заметить его в чайнике. – Вы про этот остров много читали?

— Не особо, — признался Беркут. – А что?

— Через него проходит разлом литосферных плит. Отсюда много горячих источников, сильная вулканическая активность – и все это в северных широтах. Земля Льда и Пламени. Это место и до посещения как будто принадлежало другой планете. А теперь…

— Что «теперь»? – Беркуту не понравился менторский тон военного. Полесова это не смутило.

— Теперь будет весьма не просто отличать феномены, заложенные в это место самой природой и привнесенные… оттуда.

Заготовленная было реплика застыла у Беркута на губах. А ведь прав военный! Место действительно необычное – необычное само по себе, без всяких там посещений! Стало немного обидно – он так усердно штудировал доклады, что не догадался даже открыть простой географический очерк.

— Идите спать, — усмехнулся Полесов. – завтра будет трудный день.

Стефан Норман, 41 год, заключенный

Норман-Очкарик, сталкер хармонтский, как тебя угораздило здесь очутиться? На самом краю мира, куда и в хорошее-то время нормального человека клещами не затащишь, а уж теперь… Военный выгнал его вперед – даром, что яйцеголовый хорохрился. Ну оно и не мудрено – его жизнь дорогого стоит. А жизнь сталкера, да к тому же еще и попавшегося – за ломаный грош не продать.

Ноги мягко ступали по густому коричневому мху. Вот поди угадай – всегда этот мох тут рос или это Зона? В Хармонте все знал, каждый камешек – потому как вырос там, с младых ногтей все облазал, в каждую щель втиснулся, под каждый камешек заглянул. Помнил, что было, а чего не было, что странно, а что – нет. А здесь все странно. И лед этот, черным пеплом присыпанный, и мох, и деревца убогие, низкие, словно фикусы комнатные. Ветер поганый, никуда от него не спрятаться. Даром что вокруг одни пригорки да впадины – все равно достает поганец, точно на ровном месте стоишь.

Погоди-ка! Что за место такое – между двух холмиков, гладкое, что твой омут? И мха на нем нет, точно выпололи весь. Выпололи, а потом заровняли гладко. Зубами стянул перчатку, гайку из кармана достал. Холодная – пальцы даже покалывать стало. Прицелился… пошла, родная.

Хорошо бросил – гайка угодила точно в центр странной проплешины. Летела спокойно, ровненько, а вот на земле…

Яйцеголовый удивленно охнул. Всплеснув негромко, гаечка в землю ушла, точно в ведро с водой ее бросили, а вокруг нее круги пошли. Секунды не прошло – утробно буркнуло что-то, земля в том месте вздыбилась – и вынырнул пузырь, с кулак размером. Надулся, подержался немного и лопнул беззвучно.

— Трясина, — сказал, надевая перчатку. – Обойдем от греха.

— Ты раньше такое видел? – подал голос яйцеголовый. Видать решил, что сталерскую кличку этой штуки услышал. А что – вполне подходит. Только у местных наверняка уже своя есть.

Интересно, почему не в защитных костюмах пошли? Обычно институтские без них в зону носа не кажут, а тут… Хотя – за столько-то лет, мало ли что поменялось? Когда калоша вытащила Очкарика из Сагрниской Зоны, где он неведомо как очутился, говорили, что на дворе семьдесят седьмой. Но сам-то Норман хорошо помнил, что в последний рейд свой пошел в семьдесят пятом, к тому же – в Хармонте. Как занесло его на другой край планеты, в Восточную Сибирь? Никто не знает – даже сам ничего не помнит. Понятное дело, его как иностранного шпиона тут же и закрыли. В русской тюрьме оказалось не хуже чем в родной, правда и не лучше тоже. Сперва допрашивали, на осмотры к врачам гоняли, потом – забыли. Время шло, уже казалось – все, похоронили сталкера. Но нет, вспомнили.

В черную полоску снег похрустывает под ногами, влажный, липкий. От причудливых узоров уже в глазах рябит, да только нельзя прищуриваться, нужно смотреть.

— А здесь и правда поспокойнее чем Сагринске, — говорит яйцеголовый. Ну не дурак – еще и пятисот метров не прошли, а он уже расслабился. Вояка, вон, молчит себе в тряпочку, только по сторонам зыркает. Понимает, где очутился.

Под ногой блеснуло что-то, хоть солнца за тучами почитай и не видно было. Низко висело оно, за пол дня едва-едва над горизонтом поднялось. Видать куда-то совсем на север забросили. Осторожно присел, присмотрелся.

Черные брызги. Россыпь целая. Хабар не дорогой, зато легкий, в другой раз обрадовался бы такой удаче. В другой раз. Переступил. Дальше двинулся.

— Стоять, — и сам замер, с ногой поднятой. Впереди, буквально шагах в трех, над пригорком небольшим… Запульсировало что-то, задрожало крупно. Что-то большое, глазу не видимое.

Яйцеголовый нахмурился, присмотрелся. Нет, не видит. Оно и понятно – тут не разглядишь, тут чувствовать надо. Кишками, хребтом своим.

— Стой, говорю.

Стоит. Молчит. Хмурится недовольно. Да только плевать на его гримасы. Свои гримасы он пусть в институте строит.

— Обходить надо, — перчаткой в сторону ему указал, а сам пригнулся. Так и пошел, «гусиным шагом», как обезьяна ладонями на землю опираясь. Вояка, не думая долго, сам присел и следом тронулся. Яйцеголовый покривлялся еще немного, но спорить не стал.

— Куда идем? – спросил у вояки, когда тот ближе подобрался.

— Куда надо.

— Ты мне хоть рукой покажи, а то ведь сейчас петлять начнем.

Вояка морщится, точно кислого хлебнул. Недоволен видать.

— К реке, — рукой показывает. – Потом на другой берег и на гору. Всего километров семь.

Ничего себе. Аж присвистнул от неожиданности. Семь километров по Зоне можно и трое суток идти. И не дойти, что хуже всего. Бывалый сталкер в Хармонте  на два-три от границы забирался, это если в зоне ночевать. Чего ж эдакого потребовалось русским здесь? Что такое увидели, чего в их собственной-то Зоне нету?

К реке вышли, когда уже стемнело – уставшие, холодные. Ели на ходу, шли не останавливаясь. Покуда Зона их привечала – ничего особенно страшного им не встретилось, все обойти можно было или переждать.

Вода в реке была белая, как молоко. Такая белая, что казалось даже, не течет она, а парит над руслом в воздухе, берегов не касаясь. Как ближе подошли – ясно стало – от воды пар шел. Или туман. Такой, что поднявшись на полметра растворялся совсем, исчезал, словно ножом его кто срезал. А вдоль берега – ледяная кромка, точно лезвие бритвенное – прозрачная, что твое стекло. Странная река, жуткая. Даже русла у нее  нет: со склона, по трещинам да промоинам стекает десяток ручейков, что у дерева ветки. Стекают, а сами постепенно сливаются, один в другой, так, конец-концом, в одну струю и собираются, та петляет, разбивается, снова собирается. Жуткая речка, что тут скажешь.

Вояка с Яйцеголовым о чем-то на своем наречии перемолвились, потом говорят:

— Брод завтра искать будем. Сейчас на ночь надо устраиваться.

Только оно легче сказать, чем сделать. Место голое, вокруг ветер гуляет, от воды склепом несет. Тут и замерзнуть недолго, да и спрятаться негде.

— Вон там, — рукой Яйцеголовый показывает. – Домик какой-то.

Домик. Страшно, конечно, а что делать? Пошли.

Тут раньше, видать лодочник жил или рыбак. На столбах сеть развешена, вся каким-то волосом обросла. Волос шевелится, и от шевеления этого мурашки по хребту бегают. Присмотрелся – точно. Ветер в бок дует, а волос навстречу людям тянется. Плохо.

Сам домишко стоит крепко. Стены шифером зашиты, крыша просела немного. Стекла помутнели, стали серо-желтые, ничего сквозь них не разглядишь. Перед домом – площадка ровная, видать хозяин когда-то выправлял, для красоты и удобства. Теперь площадка эта уже вся мохом заросла, только бороздки странные какие-то виднеются.

— Что скажешь? – вояка тоже борозды заприметил. Еще бы! Как ближе подошли, сразу видно стало – узор это. Круги какие-то, кресты. Курить захотелось жутко, до дрожи в пальцах. Кому тут рисовать-то?

Яйцеголовый площадку по краю обошел, в окошко заглянуть пробовал, потом в дверь постучал. Не ответили. Дернул за ручку, хрустнуло что-то, жалобно так – и выпала дверь вовнутрь, точно тараном выбитая. Вояка смотрит косо – иди, мол, чего встал. Сталкеру не привыкать – пошел.

В доме темень, хоть глаз выколи. Воздух стоялый, пыльный. Тишина. Хотел было фонарик включить, раздумал. В комнатах пусто, спокойно. В дальней – люк в подвал, истлел уже, провалился. А снизу – веет чем-то, иначе и не скажешь. Как будто дышит кто.

— Ну что? – сзади Яйцеголвый нарисовался.

— Не знаю. В подвале что-то есть.

— Предлагаешь другое место искать?

— Да можно и тут. Но без костра.

Петр Владимирович Полесов, 38 лет, военный

Старая радиовышка черным остовом проступает в тумане. Красный фонарь на вершине моргает ритмично и монотонно, точно и не было никакого Посещения, будто все в порядке. Нет, все не в порядке. В этом месте не может ничего быть «в порядке».

Позади – два дня и две ночи в Зоне. Переправа через Белую Реку, Дикая Охота – кавалькада светящихся бесформенных иллюминаций, вихрем пронесшаяся над головами, от чего волосы встали дыбом, сгорели электронные часы и взорвались лампочки в фонариках. Остался позади Дом с привидением, что всю ночь в подвале выло и охало; Едкий снег, который оставлял на коже ожоги и плавил брезент рюкзаков.

Теперь от вершины – и радиомаяка на ней – их отделяло меньше километра. Минут сорок, если спортивным шагом и по прямой. Только вот в Зоне нет прямых путей.

Очкарик совсем в себя ушел. Молчит, на спутников не смотрит, взгляд стеклянный. Зона словно проглотила его и теперь медленно переваривает. Что в его голове сейчас творится – поди разберись. Беркут держится молодцом, не зря все же его рекомендовали. Бдительности теряет, сил не переоценивает. Хороший парень.

В группе только Полесов знает истинную цель их вылазки. Спутники засекли ее несколько недель назад. Решение приняли быстро – надо извлекать. Правда, толком никто не знал, что это и можно ли вообще это извлечь. Потому и собрали разведгруппу: Полесова командиром назначили, Беркут должен цель опознать, а заключенный №138-925 – сработать как проводник, а заодно…

— Как думаете, что там, наверху? – спрашивает Беркут во время короткого привала. Полесов курит, Норман меланхолично разжевывает брикет сухпая.

— Подъем, — Полесов тушит сигарету, прячет окурок в карман. – До темноты меньше двух часов. Нужно спешить.

— Скажете, наконец, за чем мы идем? – Беркут вопросительно поднимает бровь.

Вопрос остается без ответа.

— Очередной миф, вроде Золотого шара или Зеленого инея? – ученый не сдается. Сталкер молча выдвигается вперед, напряженный, как охотничья собака. Он тоже чувствует, подсознанием улавливает наполняющие воздух фибры. Он особенный, этот Очкарик – Зона уже забирала его. Такое бесследно не проходит. Полесов идет за ним, ступает шаг в шаг. Склон становится круче, из-за трещин и пепельных осыпей идти трудно. Колючий ветер не дает поднять головы, хлещет по лицу, лыжные очки и шарф не спасают. Странный ветер – слишком уж сильный даже для этих широт.

Норман встал на тропу. Узкая, она идет вдоль склона, змеей забираясь вверх. Тропа нужна – еще шагов десять и склон станет почти отвесным. Подъем рассекает ущелье – глубокий разлом, по дну которого течет небольшой ручей. Там, на самом дне его Полесов различает что-то. Похоже на труп – голова в воде, руки раскинуты, топорщится горб рюкзака. Судя по одежде – сталкер. Над руслом ручья вьется странный парок, синеватый такой, почти прозрачный.

 Очкарик замирает на краю трещины, голову задрал, смотрит на склон. Беркут сзади возится, дышит тяжело. Щелкает тумблер фонаря.

— Что это? – раздается его голос через секунду. Полесов бросает короткий взгляд туда, где пляшет круг света. На каменистой поверхности какая-то надпись – белой краской, довольно старая. Слишком крупная, чтобы сделать ее одному и без лесов или альпинистского снаряжения. Но грубая, явно любительская.

— Uppruni visku, — читает Беркут по слогам. – Что это значит?

Сталкер вдруг подпрыгивает, пальцами цепляясь за выступ над головой. Заскрипев носками ботинок по камню, взбирается выше, находит, наконец, уступ, на который можно встать, замирает. Снова прыжок и напряженная борьба. До сделавшей поворот тропинки – метров двадцать отвесной скалы.

— Это все чудесно, но как мы спускаться будем? – мрачно интересуется Беркут. Полесов начинает подъем.

— Поищем другой путь, — бросает коротко.

Ветер бросается на людей, как разъяренный пес. Приходится всем телом вжиматься в камень, чтобы не сорвало, не сбросило вниз, туда, где синим паром исходит ручей, где застывший труп неизвестно сталкера. Очкарик впереди почти на три метра. Неожиданно он замирает, затем резко, едва не прыжком, подается в сторону, срывается, виснет на одной руке. Каменная крошка посыпавшаяся из-под пальцев зависает в воздухе, словно на стекле ее рассыпали. Через мгновение раздается короткий, нарастающий гул и камни начинают светится, как фосфором обмазанные. Светится и дрожать. Еще мгновение – и гул, став нестерпимым, обрывается. А камни исчезают – словно и не было их. Подъем продолжается.

Вышка нависает над ними мрачным призраком. Красный фонарь – словно воспаленный глаз, мигает, смотрит, не отрываясь.

— Куда теперь? — сипло дыша спрашивает Беркут. Полесов садится на землю у одной из проржавевших опор.

— Наверх, я думаю. Но я бы у нашего проводника спросил, — он оборачивается к Очкарику, заговаривает на английском. — Мистер Норман, вам ничего здесь не кажется знакомым?

Сталкер пожимает плечами.

— Я вам не сова, в темноте не вижу. А что?

— После того, как вас обнаружили в Сагринской Зоне, от одежды вашей еще восемнадцать часов исходило неопознанное излучение. А меньше месяца назад спутник зафиксировал такое же излучение в Ватнаёкульской Зоне. На этом самом месте.

Беркут вскинулся, в возбуждении шагнул к Полесову.

— Вы хотите сказать… Телепорт? – Он замер, глядя сквозь военного. – Ведь ни до, ни после Посещения не было зафиксировано космических тел, входящих в атмосферу Земли – или выходящих за ее пределы. Словно никто и не прилетал вовсе. Уже тогда предполагали, что денебцы использовали принцип непространственного перемещения. Но позвольте – почему не была организована полноценная экспедиция – с оборудованием, средствами?

— На организацию подобной экспедиции – с обеспечением безопасного прохода большой группы людей, да еще и с грузом, уйдет не меньше года, — спокойно пояснил Полесов. – Да и знать надо, к чему готовиться.

— Да-да, вы правы… Теперь все понятно. Теперь понятно, зачем сталкер… Что будем делать?

Полесов поднял голову. Красный фонарь по-прежнему ритмично мигал над головой, метрах в десяти, пожалуй. Ржавый каркас вышки покрыт был каким-то буроватым грибком, словно пузыри вздувшиеся на стальной поверхности. Скрипели под напором ветра заклепки в пазах.

— Непространственное перемещение, — возбужденно бормотал Беркут, снимая рюкзак и разминая занемевшие от холода мышцы. – Прорыв в науке! Космические путешествия…

Полесов смотрел на Очкарика, безучастно стоявшего в стороне. Два года. Два года прошло между моментом его пропажи в Хармонте и появлении в Сагринске.

— Готов? – спросил на английском. Сталкер поднял голову, изучая вышку, не ответил.

— Так ничего и не вспомнил?

— Нет.

— Боишься?

— Не боюсь. Из одного только места вернуться нельзя. А оттуда я, выходит, уже возвращался.

— Выходит, что так.

Три темных силуэта, очерченные вечерней дымкой, муравьями взбираются по ребристому костяку, иглой протыкающему низкое небо. Багровое око, монотонно подмигивая, следит за их восхождением. Луна, едва различимая сквозь пепельные облака, медленно встает над черно-белым ледником.

Похожие статьи:

Статьи → Феодализм не коммунизм, но пальчики-то те же?

Рецензии → «Эксперимент есть Эксперимент»

Статьи → ПНВС: Представим наукой волшебную сказку

Статьи → Наставники и путь человечества

Рассказы → Стрелок. Часть 1. Страйкер