СССР-Вьетнам

– Всё будет хорошо, – сказала мама Надя. – А если будешь умницей, мы с папой на выходных купим тебе «Гонки» на батарейках. Помнишь, ты ведь о них так мечтал!

– Я сейчас мечтаю только об одном, – дрогнувшим, готовым вот-вот сорваться голосом сказал Филиппка. Его длинные ресницы задрожали, а на огромных печальных глазах заблестели слёзы.

– И о чем же это? – спросила мама, пытаясь казаться беззаботной.

– Чтобы не ходить в садик, чтобы было как раньше. Давай я больше не буду туда ходить? А, мам?! Теперь он уже не в силах был сдерживать себя, и его лицо исказилось в плаксивой гримасе.

– Послушай, сынок… – мама присела перед ним на корточки, стараясь смотреть прямо в глаза. У неё было милое доброе лицо, голубые глаза и белые локоны, завитые в мелкие колечки по последней моде. Филипп знал, что такой вид причёски почему-то называли «химия». «Прежде чем пойти на новую работу сделаю себе химию!» – так она сказала в прошлую пятницу, когда ещё всё было хорошо. Он и подумать бы тогда не мог, что жизнь способна так стремительно измениться к худшему. Теперь он ненавидел эту «химию», ненавидел эту неизбежную мамину работу.

– Филь, ты же знаешь, что как раньше уже быть не может. Бабушка покинула нас, а мне теперь надо работать. Но я уверена, что со временем этот садик тебе даже понравится. Ведь там много игрушек и ребят, и ты наверняка со многими ещё подружишься, правда? Так что утри свои нюни и выше нос! – она задорно подмигнула ему одним глазом. Господи, она разговаривала с ним как с неразумным капризным малышом. Филипп больше всего ненавидел, когда с ним разговаривали как с несмышлёнышем, с глупым чадом. Если бы он только мог до них донести, что его неприязнь к детскому саду – это нечто большее, чем детские выходки или капризы. Если бы он только мог… Как это ни странно, внутренне он уже чувствовал себя взрослым, но взрослым беспомощным, бессловесным, запертым в теле и маленького ребёнка.

Они шли по пустынной улице, мимо гигантского здания телеграфного завода. Казённое здание из красного кирпича, казалось, равнодушно взирало сверху на такую ничтожную трагедию маленького человечка. Ему было плевать. Это была обычная жестокая часть жестокого мира. Мира, который Филиппка открыл для себя совсем недавно. Того мира, который простирался за пределами их уютного дворика, за пределами их семьи. Мама была доброй, и папа тоже, но они не понимали, что лежит вне их маленького мирка. Или понимали? Тогда они должны бы были тоже этого бояться, но они не показывали даже виду. Так, словно они сумели договориться с этим жутким миром. Но такого быть просто не могло!

– Тётя Зоя, вы уж присмотрите за моим Филиппкой, – сказала мама толстой нянечке в белом халате.

И он запомнил её прощальный взгляд: какой-то растерянный, беспомощный. Вот её зелёный шёлковый костюм мелькнул в глубине коридора и исчез. В этот же момент безотчётная тревога и страх снова навалились на него со всей силой. Ему не нравилось тут всё. Всё, начиная со шкафчиков. Они различались с помощью наклеенных на них картинок.

– Ты теперь барабан! – заявила ему в первый день Светлана Фёдоровна: некрасивая крикливая женщина с грубым лицом и огромными ладонями. – Запомни, барабан! – что-то скребнуло по душе, словно кто-то с самого начала пытался отнять у него его имя, его человеческое достоинство.

Потом – знакомство с туалетом. Собственно, там было три толчка, никак не отделенные друг от друга. И удушливый, до слёз, запах хлорки. Когда Филипп зашёл в этот туалет впервые, пожалуй, Это и началось. Словно чёрная зияющая дыра открылась у него в голове и оттуда на него посыпались кошмары какого-то иного, страшного мира, которые словно вырвались наружу через эту дыру. Он смотрел на эти унитазы, и к его горлу подкатился сильнейший приступ рвоты. Рвота и отвращение. Кроме того, его всего словно обдало жаром: аж уши и лицо покраснели. Не в силах понять происходящее с ним, он стоял, словно вкопанный.

Между тем, в туалет вошел мальчишка в синих шортах, и по-свойски, как ни в чём не бывало, прямо перед ним справил малую нужду. Потом с удивлением оглядел его:

– Ты чего, застрял тут? – очевидно, он не боялся этого места и не чуял никакого подвоха. Так, словно был с этим местом заодно. Заодно и против него.

Филипп сказал: «нет, я не застрял», и опрометью выбежал из туалета. Позыв рвоты удалось унять. И ужасы вроде бы тоже остановились. Он пообещал себе ни за что больше не подходить больше к этому страшному месту. Терпеть, если понадобится, весь день, но не заходить туда! Вчера ему это удалось, но он прямо с порога дома побежал писать в туалет. Но то вчера… Что будет сегодня? В то же время, он чувствовал, что за этим местом кроется какая-то тайна, но тайна для него позорная, постыдная. Её нельзя рассказывать маме и папе, и уж точно не стоит делиться ни с кем посторонним.

– Привет, тебя зовут Филипп? – перед ним стоял мальчик с простоватым свойским выражением лица, одетый в разноцветную клетчатую рубашку и потёртые зелёные брючки.

– Да.

– Необычное имя. А я – Игорь, – представился мальчик как-то по-свойски, по-дружески, чем сразу завоевал Филино доверие.

– Ты у нас новенький. И Марина Яковлевна сказала, чтобы ты принёс ей одну подушку из кладовки.

– А где кладовка?

– А вот она.

– Хорошо.

Идя в кладовку, Филя подумал, что общаться с посторонними детьми вовсе не так уж и сложно, что может быть, и права была мама, когда говорила, что он ещё подружится с другими детьми, и что этот парень в зелёных брюках, возможно, один из его будущих друзей.

В кладовке было совсем мало места. Со всех сторон тут были расположены деревянные полки с постельными принадлежностями, а места в середине хватало только чтобы стоять одному человеку. Филипп зашёл в кладовку и задумался, какую именно подушку ему брать, как вдруг дверь за его спиной захлопнулась, и всё погрузилось во мрак. Он схватился за ручку, попытался толкать её – бесполезно. Тогда вдруг до Филипа дошло, что он заперт, и резкое неожиданное чувство безысходности захлестнуло его с головой. Не отдавая уже себе отчета, он начал колотиться в дверь, кричать, умолять, чтобы его выпустили.

– Приказом группенфюрера, вы арестованы! – раздался гундосый тонкий голосок за дверью, после чего послышалось несколько детских смешков.

Внезапная, непонятно откуда пришедшая мысль, целиком поразила сознание Филипа: «Всё, это конец!». Не в силах сопротивляться этой мысли, он полностью отдался ужасным образам, которые внезапно захватили всё его сознание.

***

Он стоял взаперти уже третьи сутки. Приспособление, в котором его заперли военные тюремщики, называлось «тигровая клетка». Правда, обычная тигровая клетка была горизонтальной, и заключенный в ней лежал, прижатый к земле, не имея возможности подняться, или даже перевернуться. Состояла такая клетка из металлических труб с натянутой между ними рядами ключей проволоки. Его же клетка была вертикальной – в ней надо было неподвижно стоять. Присесть или даже встать на колени не было никакой возможности. Со всех сторон тебя окружала колючая проволока, которая впивалась в тело, как только ты немного расслаблялся. Засыпая, ты рисковал получить дополнительные ранения к уже имеющимся. Без того тяжёлое положение усугубляла сорокоградусная жара, которая стояла на улице и собственные испражнения, которые, конечно же, никто из этой клетки убирать не собирался. Заключенный номер 1466 – Чинь Ши Танг, на третий день понял, что больше стоять он не может: дико болели ноги, ломило спину, вдобавок от жары и долгого отсутствия сна раскалывалась голова. И тогда он начал кричать: он орал, требовал, заклинал своих мучителей, чтобы они выпустили его из этой тигровой клетки. К концу дня он рычал и хрипел что-то неразборчивое. Собственно, из-за такого вот рычания клетку и окрестили с некоей долей иронии «тигровой». Вечером он уже плакал, умолял, говорил, что готов пойти на любые сделки, на любое унижение, лишь бы его выпустили отсюда. Собственно, он уже сломался. Охранники, видя это, довольно кивали головами. Когда совсем стемнело, стальной замок на клетке был открыт, и её обессилевший обитатель плашмя вывалился на землю. Заключенный номер 1466 был готов к переводу в основной корпус тюрьмы Кай Дуа.

***

Из закрытой кладовки раздавались дикие, совершенно отчаянные крики. Дверь уже давно не держали снаружи, да в этом и не было необходимости – её никто не пытался открыть изнутри. Вся шестая группа собралась кучкой, и теперь молча смотрела на эту дверь. Первой на шум прибежала нянечка – тётя Зоя. Охая, она распахнула дверь и увидела мальчика, бьющегося в истерике на полу. Глаза его были безумно выпучены, зрачки расширены. Руками он словно со всех сил колотил по воздуху. А в центре его жёлтых шортиков с начёсом красовалось огромное мокрое пятно. Это был новенький – Филиппка. Несмотря на то, что дверь уже открыли, он продолжал кричать и извиваться, словно ничего не замечая вокруг себя.

– Ну уймись, уймись уж, никто тебя тут не держит. Чо разорался? – немного рассерженно пробасила нянечка. Она с неудовольствием посмотрела на мокрые шорты.

– Трусы твои придётся застирывать, а с этим, – она показала на пятно, – так и ходи до вечера, пока само не высохнет. Нету мне, думаешь, другой работы, как ссаки ваши тут стирать?!

К этому времени тени страшного мира уже почти отступили, и Филипп понял, что он лежит обмочившийся на пороге кладовки, и на него смотрят два десятка любопытных глаз. Когда нянечка ушла, первым нарушил молчание скуластый невысокий мальчик со светлыми волосами. Он показал пальцем на его шорты и громко продекларировал:

– Филип – прилип!

Раздался дружный хохот, и эту фразу подхватили двое, трое, пятеро голосов. Пока наконец её не скандировали все, включая девочек: «Филип – прилип! Филип – прилип! Филип – прилип!!!» – безжалостно голосил дружный, словно обезумевший хор. Но, почему-то, самым страшным для Филиппки было не унижение, не крики толпы. Это было неожиданно, но самым страшным в этот момент ему показались их глаза. Это были пустые глаза птиц, глаза механических кукол, начисто лишённые всего человеческого. В них не было ничего кроме жестокости, насмешки. «Так не должно быть» – вдруг подумал Филипп. И эта мысль обожгла его, стала повторяться снова и снова: «Так не должно быть. Люди не могут быть такими. Так не должно быть!»

Лучи яркого весеннего солнца били в окно игровой комнаты. Ветер колыхал линялые посеревшие занавески. Филиппка видел это всё отстраненно, словно со стороны. В какой-то момент его позор и боль достигли таких размеров, что воспринимать их серьёзно было уже нельзя. Он свои мокры шорты сзади. Странно, но он почему-то видел в этот момент их сзади, словно спрятался сам у себя за спиной.

***

Заключенный номер 1466 – Чинь Ши Танг лежал на огромных дощатых нарах, идущих вдоль всей северной стены барака. Была уже ночь. Заключенные лежали, накрывшись плотными коричневыми тряпками, почти вплотную друг к другу. Внезапно он услышал хрип справа от себя:

– Забудь, – прошептал ему старик, которого все тут звали попросту «старый Хао», или «старина Хао», и который, похоже, пользовался большим уважением среди заключенных. Всё его лицо избороздили шрамы – оно было словно вспаханное плугом весеннее поле. Зубов у него, кажется, не было вовсе, так что дед изрядно шепелявил, и его слова порой приходилось разобрать с большим трудом.

– Что? – прошептал Танг, – что забыть?

– Все те сопли, что ты лил там, когда был в тигровой клетке. Все твои обещания и откровения. Просто поднимайся и начинай заново. Они всех так пытаются ломать. Но вьетконговцев хрен сломаешь! Они все равно сильнее этих недоносков империалистов.

– Я уже говорил: это ошибка, я не вьетконговец. Я школьный учитель, и не хотел воевать.

– Боюсь, – старик хрипло рассмеялся, – теперь это не имеет особого значения. Кстати, – он тревожно оглянулся, – Сегодня ночью на дежурство по нашему бараку заступает Дуч-дьявол. Я хочу дать тебе как новичку один совет: молчи, что бы ни было, не издавай ни звука. У сержанта Дуча давно уже не все дома, он помешался на своём садизме. Здесь все верят, что ночами в него и правда вселяется дьявол, ну или что-то нечеловеческое. Впрочем, все тут какой-то мере помешались на садизме. Я прекрасно помню мирные времена – никто такого зверства не мог бы раньше и представить. Люди были добрыми, совестливыми: как на севере, так и на юге. А теперь мы, вьетнамцы, сами же с себе подобными вытворяют такое… Так бывает, когда судьбу страны начинают решать иностранцы: сначала французы, потом эти янки. Сегодня, когда ты чистил толчки на улице, тебе повезло: ты блеванул, и никто не заметил. Обычно они бы этого так не спускают. Тебя бы заставили… Не буду говорить сейчас, чего бы тебя заставили, сам всё со временем увидишь. Тебе как новичку главное сегодня ничем не выделяться – просто затаись и ни звука. Не скажу, что к этим пыткам можно привыкнуть, но новеньким здесь приходится особенно тяжко.

В этот момент раздались ритмичные стуки: кто-то нарочно проводил по ребристой стальной обшивке барака чем-то тяжёлым, деревянным. Танг увидел, как старый Хао непроизвольно съёжился от этого звука. Теперь даже он казался запуганным и жалким.

– Что-то сегодня слишком рано пожаловали. Эти проклятые обезумевшие псы, – прошипел старик. Танг огляделся. На нарах вокруг него никто не спал. Все молча глядели в пустоту, и в глазах у них читалась лишь обреченность и беспомощность.

– Проклятые псы… – повторил старый Хао. Он старался говорить это с вызовом, с ненавистью. Но голос его предательски дрожал. Видно было, что он нарочито изображает злобу, накручивает себя, пытаясь спрятать за нею свой ужас и беспомощность.

***

Пёс, пёс… собака. Филипп вспомнил про их собаку. У них ведь была собака! Лорд – глупое лохматое создание, чёрный, с белым пятном на ухе. Как он всегда радовался, когда они возвращались после долгого отсутствия! Как лежал рядом с ними летом на полянке, высунув язык и тяжело дыша. Словно ниточка протянулась из этого чёрного, безнадежного мира к миру светлому, доброму, потерянному: тому, где были мама, папа, их дом и Лорд. Этот мир всё ещё ждал его. Филиппка понимал это. Надо было только всё перетерпеть, выдержать несколько часов, и этот бездушный казённый мир, возможно, отпустит его назад, домой. И тогда он как-нибудь уговорит маму, забьётся в самый дальний угол их домика, будет умолять, но не вернётся больше сюда!

***

Уже прошло минут двадцать от тихого часа, но разбушевавшиеся дети не желали успокаиваться. Пара мальчишек гонялась друг за другом, скача по чужим кроватям, безжалостно мутузя друг друга подушками. В воздухе уже витало облако гусиных перьев. Воспитательницы не было. Под крик: «Вот тебе!» – один из дерущихся свалился с кровати и полетел вниз головой на пол. В этот момент в комнату вошла Марина Яковлевна.

– Так! – сказала она властным, разоблачающим тоном. Было слышно, как о половицы заскрипели пятки драчунов, и как они оба быстро юркнули в свои кровати.

– Так! – повторила Марина Яковлевна. Она взяла стульчик, и села на него посреди комнаты.

– Не хотите по-хорошему, придётся с вами по-плохому! Знайте, вы сами себя наказали. Причём наказали всех сразу. Сейчас вы все закроете глаза. Вот так, закрыли. А теперь я беру полоски бумаги и клей, и каждому, слышите, каждому, кто откроет глаза, я буду их заклеивать клеем! Вы поняли?

В этот момент Филипп почувствовал, что его парализовало от ужаса. Он не смог бы пошевелить рукой или ногой, даже если бы очень захотел. Более того, при каждом новом слове воспитательницы он чувствовал всё большую и большую боль в пальцах рук, в суставах ног, в голове. Эта боль нарастала, становилась невыносимой. Надо было остановить воспитательницу, во что бы то ни стало, потому что эта боль разрасталась с каждой секундой, каким-то таинственным образом она вела к чему-то невыносимому, непоправимому. Надо было её остановить. Но она и не думала останавливаться!

– Теперь я хотела бы разобраться с теми, кто устроил драку. Огурцов, это ведь как обычно ты устроил драку на тихом часе? Ну-ка, поднимайся, вставай. В наказание ты простоишь остаток тихого часа на подоконнике без трусов. Да, перед всеми, и перед девочками. Ну-ка вот так, вставай сюда!

Филипп не мог видеть, что происходит. Он панически боялся открыть глаза и о происходящем судил лишь по зловещим шорохам и звукам шагов. Но он совершенно отчетливо понимал, что происходит что-то ужасное. «Она не в себе. Она явно сходит с ума!» – судорожно металось у него в мозгу. Голова, казалось, проминалась от боли, словно голова пластиковой куклы, попавшая под ножку стула.

– А вы все лежите с закрытыми глазами. И если кто слово скажет – встанет без трусов на подоконнике рядом с Огурцовым! Вы поняли? Ну, хорошо, я беру клей, бумагу и ножницы и иду проверять, каждого!

Филипп слышал её тяжелые шаги. От ужаса он вцепился распухшими покрасневшими пальцами в простыню. Но тело его было неподвижным – оно словно было прикручено к кровати тугими ремнями. Клавдия Петровна медленно и неотвратимо шла именно к нему. Всё громче слышалось это её «так, так…». Голова адски горела, а его разум парализовали мысли: «Я попался. Теперь мне конец. Я не вынесу этого!». Хотелось закричать, но он почему-то точно знал, что нельзя кричать. Во что бы то ни стало, надо молчать! Молчать, ради всего святого…

«Ух… ух…» - Шаги воспитательницы теперь замерли прямо возле его кровати. Последняя мысль сотрясла его сознание: «Это неизбежно. Это – конец!»

***

– Если кто-то думает, что у вас есть какие-то права, или что вы попадаете под какие-то конвенции ООН и прочее дерьмо, то он глубоко заблуждается. Вы тут нам нахрен не сдались. Пользы от вас ноль, а рису вы жрёте немеряно! – с этими словами Дуч-дьявол подошёл к очередному заключенному и со всей силы пнул его кованым ботинком по животу. Раздался глухой удар.

– Но есть у вашей судьбы и поучительное, идеологическое назначение. Чем с большими мучениями сдохнет очередная коммунистическая сволочь, тем менее повадно будет вашим друзьям – вьетконговцам. Я лично обещаю, что пара из вас останется в живых до конца, для того, чтобы иметь возможность рассказать обо всём этом своим дружкам, – на этих словах Дуч подошёл к Тангу, который, как и прочие заключенные, стоял на корячках на земляном полу. Внезапно последовал неимоверной силы удар ботинком по животу. От неожиданности, у Танга изо рта вырвалось что-то наподобие громкого выкрика: «Ваах!»

– Что же это я? Надо было молчать, любой ценой молчать! Неужели именно меня?! Нет, я не выдержу! – ошмётки мыслей беспорядочно метались в его оцепеневшем разуме. Когда двое охранников в зелёных касках тащили его в угол барака, краем глаза он заметил старого Хао, который стоял напротив. Лицо старика было искажено от ужаса.

Ноги Танга привязали к ножкам специального стального стула, а руки продели в специальные колодки.

– Итак, у нас сегодня дает концерт дерзкий новичок! – издевательски произнёс Дуч-дьявол. И какую меру пресечения мы сегодня выберем? Может быть, просто забьём в колени по гвоздю и отпустим гулять с миром? – его тёмные, птичьи глаза, не выражающие ни одной эмоции, испытующе смотрели в расширенные от ужаса глаза Танга. Любой в этот момент согласился бы что это – уже не были глаза человека.

– Ииии нет! Потому что у нас сегодня будет… ксилофон! – с этими словами он достал из-за спины огромную деревянную кувалду и потряс ею над головой.

– Приступим!

«Только молчи. Не надо подавать виду…» – убеждал себя Танг, хотя сердце его было готово вот-вот выпрыгнуть из груди. «Только молчи!»

Первый удар молотка размозжил о железный стол мизинец и безымянный палец. Танг выгнулся от боли, но промолчал. Следующий удар расплющил большой палец правой руки. И тут Танг не выдержал. Он просто закричал от боли во весь голос. Кричал, видя, как всё больше заводится и впадает в безумие Дуч-дьявол, как раздуваются его ноздри и проступают вены на его висках. Не переставал кричать, когда он уродовал ему палец за пальцем, разбивал суставы на руках и на ногах, ломая коленные чашечки. Все происходило быстро, он даже не потерял сознание от болевого шока. Последним, что Танг увидел, было безумное, раскрасневшееся лицо тюремщика, и кувалда, ударяющая его справа по голове, ломающая сначала челюсть, потом и сам череп.

Его тело теперь представляло собой ни к чему не пригодное кровавое месиво. Он осознал, что смотрит на него с сожалением, откуда-то спереди и сверху. Всё было кончено. Теперь можно было покинуть и озверевших палачей и обезумевших от ужаса жертв. Можно было уходить. Уходить отсюда прочь в поисках нового пристанища.

***

Филипп вдруг почувствовал, что в какой-то момент всё закончилось: и чернота, и безумная головная боль. Он стал свободен! Над ним снова сияло лазурное весеннее небо, где-то далеко проносились облака, а спальня, кровать, воспитательница и дети остались далеко внизу и были, в сущности, уже не важны. Он радостно оглядел окружающий его простор. Где-то там внизу была речка, и у её изгиба стоял их домик. Там был его любимый пёс Лорд, там были мама и папа! Филипп понесся туда с неимоверной скоростью, быстрее ветра!

***

Надя отпросилась из машинного бюро за два часа до конца рабочего дня – сердце почувствовало неладное.

– Марина Яковлевна, Где мой Филиппка? – она, не снимая сапоги, подбежала через игровую комнату, мимо мирно играющих в кубики детей, к воспитательнице, сидящей у окна и заполнявшей какой-то журнал.

– Он…, – воспитательница стыдливо осеклась, – мы его не смогли разбудить после тихого часа, но с ним всё в порядке – он дышит и здоров!

– Где он? – Надя метнулась в спальню. Когда Марина Яковлевна догнала её, женщина уже обнимала, сидя на кровати, своего сына, прижимала к себе, трясла его за плечи… Бесполезно. Филипп всё так же с застывшим лицом, смотрел прямо перед собой совершенно неподвижными, ничего не выражающими, остановившимися навсегда глазами.

Похожие статьи:

Рассказы → Солнечный синдром

Рассказы → Макаикар, некромант

Рассказы → Свободное путешествие чистого разума

Рассказы → Шесть порций

Рассказы → Век свободы не видать