— Домой! Домой скорее! До-о-мо-о-ой!
И бегут ребятишки домой, Даша, Маша, Глаша, Саша, Паша, Каша, бегут-бегут к дому, скорее игрушки все свои собрали, лошадку Дашину, удочку Машину, куклу Глашину, машинку Сашину, рогатку Пашину, конструктор Кашин.
Бегут к дому на вершине холма.
И никуда не денешься, бегу вместе с ними, со всеми, еле-еле успеваю палку свою подхватить. Палка у меня, о пяти концах, это собака моя, четыре лапы, голова и хвост. Зовут Таксобак, прошу любить и жаловать. Ма только головой качает, все дети как дети, в игрушки играют, а ты…
А я.
Бегу за всеми. И то обидно, как ночь наступает, домой надо. Сейчас бы на небо звездное посмотреть, у-у-ух какое, темное, звездами утыканное, и луна из-за горизонта выплывает, над лесом поднимается, большая, круглая, дивно пахнущая сыром, уу-ух…
А надо домой.
Скорей.
Бежим к дому, дом у нас большой знатный, в четыре этажа, ни у кого такого в целом городке нет. И пирогов таких нигде не пекут, как у нас дома. И детской такой нигде нет, на целый этаж, детская у нас под самой крышей, в мансарде…
Бежим к дому. Ма встречает, обнимает, пересчитывает, да все ли на месте, Даша, Маша, Глаша, Саша, Паша, Каша, обнимает меня, тоже загоняет в дом. И тут уже не заноешь, не запросишь, ну маа-а-а-а, ну ещё немно-о-ожко, ну только на луну посмотрю-у-у-у… Нет-нет-нет, домой-домой-домой. В прихожей начинаю ныть, ма-аа, а можно Таксобака в детскую возьму, ма только крыльями захлопает, нельзя-нельзя, он грязный.
Оставляю Таксобака в прихожей, не скучай. Па закрывает окна, опускает занавески, чтобы Песочный человек в дом не пробрался. У-ух, страшный песочный человек, уу-ух, как залезет в окно, как заберет кого-нибудь, положит в мешок, унесет на ту сторону луны…
А теперь, деточки, моем крылышки, и за стол. На ужин оладьи, запеченные на солнышке, с приправой из облака. Я как всегда спрашиваю, а можно мне кусочек луны или звёздочку с неба, мне как всегда говорят — нельзя. Что ты, что ты, ишь какой, луну с неба захотел, и в кого он такой уродился…
Я не понимаю, как можно урониться в кого-то. Вчера уронился в Глашу, когда играли, у-у-уу-х, Ма ругала…
В окна заглядывает луна, большая, полная, круглая, пахнущая сыром. Садимся у камина, Даша, Маша, Глаша, Саша, Паша, Каша, и я, слушаем сказку, Ма рассказывает про молочные реки, кисельные берега, дальние моря, чужие страны, слушаем с замиранием сердца. Осторожно спрашиваю, а когда мы туда поедем и сами всё посмотрим. Ма всплескивает крыльями, ох, что за ребенок, все дети как дети, а это что… и все, Даша, Маша, Глаша, Саша, Паша, Каша давай надо мной хохотать, что ты, дурачина, о-ох, дурачина, это же сказка, это же не по правде, нет никаких дальних краев, только городок наш, а за городком поле, а за полем лес, а за лесом край земли, куда солнышко заходит…
Смеются.
Ма обнимает нас крыльями, спать, спать, детишечки. Поднимаемся по широкой лестнице, все-таки поворачиваюсь к ма, все-таки прошу осторожно: а можно еще поиграть немно-о-жко?
Жду. Если ма в настроении, скажет, ну только немножко, и посижу в гостиной, посмотрю на полную луну, или к па в библиотеку проберусь, если па в настроении будет, книжку с картинками покажет, где дальние страны, молочные реки, кисельные берега, уу-х, здорово…
Ма обнимает крыльями. Падаю духом, понимаю: нельзя.
— У-у-у-у….
— Что ты, маленький, полнолуние же! Вот придет песочный человек, вот заберет…
Вздрагиваем. Все. Разом. Даже па. Где это видано, чтобы вот так, при всех, сказать про песочного человека. Песочный человек, он же все слышит, вот явится сюда, вот заберет кого-нибудь…
Бр-р.
Лучше не думать.
Ма видно и сама испугалась, сболтнула что-то не то, обнимает нас крыльями, поклевывает в макушки, ведет в детскую, закрывает крыльями, будто старается уберечь от беды. И уж какое тут еще немножко поиграть, уж какое тут поиграть, скорей бы с детскую, скорей бы спать, под одеяло, зарыться, не вылезать до самого утра, пока спускается с луны, ходит по улицам страшный песочный человек…
Ма укладывает нас, заботливо подтыкает одеяло, и правда, здорово так, свернешься, как в гнездышке, глазки прикроешь, и ма головой качает, ох, в кого он уродился такой, дети все как дети…
А я что…
А не виноват я, что не такой уронился. Я не просил, чтобы меня таким уронили. А то соберутся тетушки-бабушки, охают, ахают, ох, детишечки-то все как на подбор, в маму, перышки беленькие, глазоньки маленькие, клювики ровненькие, ух, вы мои лапочки… а с Шашей-то что, грязный какой-то, перья торчат, а глазища-то, глазища, вы бы его хоть окулисту показали… у-ух, клювище какой…
Ма выходит из комнаты, прикрывает дверь. И пусто так становится без неё, боязно так, будто песочный человек уже — уу-ух…
Чш, чш. Об этом не думай. Да как не думай, когда думается, думается, вот как песочный человек открывает большим ключом луну, спускается по невидимой лестнице, держит мешок, в который кладет непослушных детей. А когти у него ух, длинные-длинные, а глаза большие-большие. Идёт по ночным улицам, гукает гулко — у-гу-у, у-гу-у, и страшно так от его криков…
И дрожишь под одеялом, и утешаешь себя, что сюда-то он не проберется, нет-нет-нет, дверь на три засова заперта, и окна закрыты, и занавески задернуты, и огонь в очаге горит, чтобы песочного человека отпугнуть.
А всё равно боязно.
И нужно спать, а не спится, ну хоть ты умри, не спится, слушаю шорохи за окном, представляю, как там катится по небу полная луна, выйти бы сейчас, ну на секундочку, глянуть хоть глазочком на луну в небе, правда из сыра сделана или из золота. Если что, не один я выйду, Таксобак со мной, он ка-ак залает, ка-ак прогонит песоч…
Чш, чш, не упоминай всуе…
Осторожно выглядываю из-под одеяла. Жутко так, а все равно хочется выглянуть. Закрываюсь одеялом, соскальзываю с постели, утешаю себя, если я под одеялом, то вроде как из кровати не вылез…
Ничего не происходит.
Стараюсь не смотреть в темные углы, чтобы не увидеть там ненароком страшные большие глаза. Осторожно-осторожно подхожу к двери, приоткрываю — скрипит, проклятая, скрипит, сейчас весь дом переполошится, слетятся, крыльями захлопают, а-а, куда-а-а, а-а-а, песочный человек заберее-е-ет…
И сам знаю, что заберет.
А вот иду.
Спускаюсь по лестнице, не скрипи, не скрипи, а то и спрятаться не успею, заловит меня песочный человек. Главное, мимо спальни прошмыгнуть, где ма и па, тихохонько прошмыгнуть, чтоб не заметили…
Прошмыгиваю мимо спальни, где па и ма, прислушиваюсь к голосам за дверью. И знаю, нельзя слушать, а подслушиваю, навостряюсь, ну-ка, ну-ка…
— Ну ты понимаешь… они все… все уже на него косо смотрят… тетя Августа… тетя Рая…
Еще не знаю, про кого говорят, чувствую — про меня. Почему-то чувствую, что про меня.
— Понимаешь… это уже невозможно скрывать… что он не наш…
Вздрагиваю. Не понял. Кто не наш, почему не наш…
— А что ты предлагаешь? Не надо его было тогда брать, так, что ли, ну потерял кто-то и потерял?
— Ну, кто ж знал, что такое вылупится… все дети как дети, а это…
Не верю себе. Ошибка какая-то, быть не может.
Ма продолжает:
— Ну не совсем не брать… ну есть же приюты… ну все дети как дети, а этот…
Не понимаю. И хочется плакать, и не плачется, и нужно что-то делать, и непонятно, что…
Бегу по лестнице, пусть её скрипит, уже неважно, догорает огонь в камине, милый, родной, уже не милый, уже не родной. В прихожей ждет Таксобак, хватаю его подмышку, он меня защищать будет, выбегаю на улицу, в ночь, в холод, смотрит на меня единственным глазом полная луна. Бежать, неважно куда, бежать, бежать, искать своих родителей, настоящих, где-то же они есть, чёрт возьми, где-то есть, быть не может, чтобы нигде… Ма сейчас сказала бы, не ругайся, только нету никакой ма…
Бежать.
Чёрта с два.
Легко сказать — бежать, в полночь, в холод, в темноту ночи, где луна смотрит единственным глазом, где ходит-бродит песочный человек, гулко кричит — у-гу-у-у, ищет новую жертву.
Домой. Скорее. Поворачиваюсь к дому…
Поворачиваюсь к дому…
Повора…
А дома нет.
То есть, конечно, он есть, куда он денется, дом, только кто его знает, где он этот дом. Днем-то всё просто, всё понятно, наш дом самый высокий, нигде в округе такого дома нет.
А ночью все дома одинаковые.
С темными окнами и закрытыми воротами. Стучу в ворота, в одни, в другие, в третьи, никто не откликается, да и кто откликнется ночью.
Забиваюсь в проулок между домами, один, другой, третий, расступается город, тут же схлопывается, кусает, заглатывает…
— У-гу-уу!
Померещилось.
Нет, не померещилось, снова гремит на улице, там, в темноте ночи:
— У-гу-у-у-у-у!
Бегу — не разбирая дороги, прочь от этого страшного у-гу, страшного, и в то же время манящего, чарующего, зовущего обернуться…
— Угу-у-у-у!
Бегу. Летать еще не умею, и как это у других уже получается, младшеньких и то крылья над землей держат, а меня нет. Бегу, путаюсь в собственных ногах, крючковатых, мохнатых, правильно тети говорили, в кого я такой…
Вроде все стихло, ушел куда-то страшный песочный человек, не слышно больше гулкого гуканья. Снова пытаюсь найти дом, вроде бы здесь должен быть, вот за этим поворотом, вот…
— У-гу-у-у-у!
Вот он. Прямо передо мной. Во весь рост. Огромный, в синем плаще, украшенном звездами, круглые глазища светятся, лапы крючковатые, крылища вон какие, уши острые, с кисточками, а клюв-то, клюв… и мешок за плечами, куда он бросает детей, которые не спят…
Наутро
— А Шаша где? Не встал еще, что ли? Да что за ребенок, как всегда, утром не добудишься!
— Да полно, Ма, счас мы его разбудим… ну-ка, кто у нас тут такой лежебока, а…
— Шаша?
— Шаша?
— Шаша! Шашенька!
— Шаша!
— Пропал Шаша, пропал!
— Это ты все вчера, в кого он такой, в кого он такой! Вот и докаркалась, не голубка ты, а ворона!
— Да как ты можешь! Шаша!
Ночью
Бегу. Во весь дух. Уже сам не знаю, куда. Несется вдогонку песочный человек, несется вдогонку — уг-у-у-у, зовет, зовет за собой.
Зовет.
Главное, не слушать, не слышать зов, бежать, бежать, не смотреть в единственный глаз полной луны…
Бегу. Сам себе не верю, что оторвался от песочного человека, большого, страшного, что он где-то там, там, заплутал в городе, город меня уберег.
Вижу наш дом с приоткрытой калиткой, вот теперь не сомневаюсь — наш дом.
Бегу. Со всех ног, спотыкаюсь в крючковатых своих пальцах, тетушки бы сказали, а-аа-а, в кого он такой…
Голос, зовущий из темноты ночи:
— Угу-у-у-у!
Вспоминаю что-то. То, что давно забыл, а может, и не знал, гнездо на той стороне луны, гулкое — у-гу-у-у, и так хочется посмотреть, что там, за краем гнезда…
Падаю с небес на землю.
И не пойму, было это или нет, привиделось, или и правда…
Опрометью бросаюсь в темноту улиц, аа-а-а, подожди-и, кричу, как никогда не кричал, дома кричать не разрешали:
— Уу-у-у-у-х!
Гулко отвечает ночь:
— Угу-у-у-уу!
Взмахиваю крыльями, снова, снова, неловко хлопаюсь на тротуар. Ничего не поделаешь, придется бежать бегом…
Ночь опускается с неба, взмахивает большими крыльями, обнимает меня.
— У-гу-у-у!
Отвечаю:
— У-у-у-х!
Смотрю на песочного человека, на его огромные глаза, у меня такие же, и клюв такой же, и лапы…
— Угу.
Песочный человек сажает меня в мешок, взмахивает крыльями, летит домой, на ту сторону луны.
— Угу-у-у-у-у-у-уу!
— У Голубевых горе какое, средненький пропал.
— Ох, свят, свят.
— Говорят, песочный человек унес.
— Ох, грехи.
— А вроде давненько песочный человек не появлялся… вот с тех пор, как средненького забрал…
— Ой, да прекратите вы, в приличном обществе… ужасы такие…
— Тоже верно. О чем я, бишь, говорил? Ну да, позавчера, значит, у Врановых на балу…
2014 г.
ещё раз
