Чаша

Иришка спешит домой, торопится, переходит с быстрого шага на небыстрый бег. Еще бы не спешить, еще бы не торопиться, стемнело уже, да уже давно как стемнело, а мама велела в десять дома быть, вот тебе и в десять. Сейчас начнется опять, а-а-а-а, где ты была-а-а, иди откуда пришла-а-а-а…. Да с превеликим удовольствием, только оксанкина мама не разрешит у них ночевать, а то бы Иришка вообще домой не возвращалась, что она там дома не видела…

 

Иришка торопится. Вспоминает какие-то правила, бегом не бежать, кто бегом бежит, тот внимание привлекает. А внимание привлекать нельзя, а то плохое случится. Мама так говорит – плохое случится. Что плохое, Иришка не знает еще, но – плохое.

А хочется бежать. Да не бежать – лететь домой, со всех ног лететь, крылья были бы – расправила бы, и только бы Иришку и видели. Потому что страшно. А как не страшно-то, темно, ночь темная, и вроде два квартала пройти, а кажется далеко, как на ту сторону земли добираться.

И плохое может случиться.

Что плохое, Иришка не знает.

Но плохое.

И Оксанка, дура такая, наговорила не пойми чего, насочиняла. Вечером Иришка с ней сидит, Оксанка давай рассказывать жуть всякую, ой, а я тут киношку смотрела, там вот так девчонка темной ночью по улице пошла, а перед ней земля разверзлась, а из земли рука такая, и её за ногу хватает, тащит под землю…

Иришка торопится, набрасывает капюшон на голову, так вроде не страшно должно быть. Вот в темной комнате когда одеяло на голову набросишь, так не страшно. А тут не помогает, тут только страшнее. Да и то правда, говорят же, когда идете по улице, снимите наушники, капюшоны, чтобы видеть, когда к вам сзади подберутся, душить начнут.

Иришка снимает.

Капюшон.

И наушники тоже. Нет, так еще хуже, оксанкин голос в памяти, ну смотрю я одну такую штуку, вот она, прикинь, такая идет, а оттуда прикинь, рука такая черная, и её хватает…

Иришка спешит через двор.

Последний.

Тут хочется бежать. Бежать, бежать, плевать на все правила, на каблуки, на все плевать, скорее, скорее.

Разверзается земля, тянется из земли черная рука, хватает Иришку за ногу.

Да.

Тянется из земли черная рука, хватает Иришку за руку.

Здесь надо завизжать. Громко. Пронзительно. Так, чтобы звон в ушах стоял. Так, чтобы стекла задрожали. Так, чтобы…

И не визжится. Молчит Иришка, оторопело смотрит на что-то черное, полусгнившее, полуистлевшее, лезущее из земли. На череп, чуть прикрытый остатками кожи, на провалы глазниц, на жилки, заляпанные землей…

Здесь надо бежать. И не бежится. Черное-полуистлевшее выбирается из земли, неуклюже выпрямляется.

- Ветчер… доб-рый.

Иришке кажется, что она ослышалась. Нет, не ослышалась, кто-то придерживает полусгнившую челюсть, выговаривает неуклюже:

- Вет-чер. Доб-рый.

- Э-э-… Здрассте.

- Это… Москва, да?

- А… не знаю.

Хлопает гнилая челюсть.

- Живете здесь… и не знаете?

- А… Москва.

- А Рублевка в какой стороне, не скажете?

Иришка пытается вспомнить, в какой стороне Рублевка, и есть ли вообще какая-то Рублевка. Тычет пальцем в темноту ночи.

- А там.

- Спасибо… - полусгнившее нечто идет, замирает, смотрит на ногу Иришки, там, где за джинсики схватился, - ох, я вам грязью заляпал, неудобно как…

- Да… н-ничего…

Что-то черное пытается почистить штанину, смотрит на свои руки, перемазанные землей, отступает.

Исчезает в тумане вечера.

Иришка бежит домой, со всех ног, с треском обламываются каблуки, плевать, плевать, плевать-плевать-плевать, бегом на десятый этаж, какой лифт, а разве есть еще какой-то лифт…

- И-иди откуда пришла! – рев мамаши, еще какие-то проклятия, Иришка не слышит, хватается за мать, рыдает в голос.

- Ты чего? Чего? Плохое случилось? Плохое?

Иришка сама не знает, плохое или не плохое, Иришка сама не понимает, что случилось вообще…

 

Слышно, как тикают часы.

Вот странно всегда, часов не видно – а слышно, что тикают, так и хочется спросить у хозяина, а где часы у него в доме.

Краевский не спросит. Знает, что не спросит.

- Ну что… пишем, - фыркает хозяин, - я, Анатолий Краевский в здравом рассудке переписываю свои активы на Винтерштерна Николая Павловича…

Краевский пишет. А что ему еще остается, кроме как писать. Рука сама по бумаге скользит. И встать бы сейчас, наподдать бы Винтерштерну этому по первое число, так, чтобы не встал больше. Голову ему проломить, вот что. Чем-нибудь потяжелее. А не встанешь, а не проломишь, держит Винтерштерн в руках деревянную куклу, а на кукле кусок галстука от Краевского. И посадит Винтерштерн куклу, и Краевский сядет, и поставит Винтерштерн куклу, и Краевский встанет, и прикажет Винтерштерн кукле по бумажке писать – и пишет Краевский.

Тикают часы.

Не видно, а слышно.

- Подпись вашу, пожалуйста, - Винтерштерн улыбается. Насмешливо. Холодно.

Краевский что есть силы сжимает бумагу – рвать, рвать, рвать, не поддаваться, потом пусть Винтерштерн хоть ножичек в куклу всадит, хоть на огне поджарит, хоть… ничего ему не достанется, все жене Краевского пойдет, или нет, мымре этой тоже ничего не достанется, Иришке все пойдет, дочке…

- Не советую.

Винтерштерн смотрит, посмеивается, говорит:

- Не советую.

Краевский замирает. Вроде нет больше у Винтерштерна козырей, а все равно замирает.

Винтерштерн вынимает из стола еще одну куклу.

- Узнаете?

Краевский смотрит на брелок на шее куклы, узнает. У Иришки брелок такой на сумке был.

- Иришку мою… за что?

- А вот. За красивые глаза. Да вы давайте, давайте, подписывайте…

- Иришку… мне дай, - Краевский тянется к кукле.

- Иришка твоя у меня поживет пока, погостит… - Винтерштерн кладет куклу в сейф, - ей у меня хорошо будет. Если заболеет там чем или еще что случится, мигом исправим…

Хозяин поводит второй куклой, Краевский протягивает хозяину договор.

- Вот и славненько. Почерк-то у вас какой ровный, во, блин… не то что у меня, руки не из того места не тем концом вставлены, пишу как курица… да не лапой, сам не знаю, каким местом. Ну спасибо, мил человек, век не забуду. Да, что я за хозяин-то такой, даже кофе вам не предложил.. Чайку? Кофейку?

- Нет… спасибо.

- Ну как знаете, а то у меня еще тут тортик есть, барашка седло… - Винтерштерн провожает гостя, растягивает губы в улыбке, - ну, удружили, век не забуду…

Слышно, как тикают часы.

Но не видно.

Краевский хочет спросить, где в доме часы.

Не спрашивает.

 

- Ну что… плохие новости у меня.

Маматумба замирает. Кусает полные губы. Когда Винтерштерн говорит – плохие новости, значит, и правда плохие, и плохие для Маматумбы.

Сердится белый человек. Очень сердится.

- Куколки-то ваши… не помогают ни хрена.

Маматумба кусает полные губы. Вот так всегда, белый человек не понял ничего, все неправильно сделал, а Маматумба виноват.

У белого человека всегда Маматумба виноват.

- Все не работать?

- Нет, все-то работают… этот вот нет.

Винтерштерн показывает на деревянную куклу – как живая сделана, и одежда сшита, из одежды настоящего человека, и волосы с настоящего человека, постарался кто-то.

- А что ей вы приказать?

- Это не твое дело, что я ему приказывал!

Винтерштерн хочет добавить что-нибудь обидное, например, чучело ты чернозадое. Не добавляет. С Маматумбой ссориться нехорошо, Маматумба куклу деревянную сделает, перстень Винтерштерновский на неё прицепит, и грудь кукле ножичком проткнет. Винтерштерн позавчера перстень свой посеял, да не посеял, не иначе как Маматумба постарался.

Так-то.

- А как тогда знать? – Маматумба разводит руками, тут же добавляет, - а кто это?

- Стрижева помнишь?

Маматумба помнит Стрижева. Хорошо помнит. Бледнеет Маматумба, даром, что Маматумба чернее сажи, а все равно бледнеет.

- Вы… управляла Стрижева?

- Управляла, управляла… а он все не  а он все не управляется…

- Стрижева? Управляла?

Маматумбе страшно. Так страшно было только, когда первый раз учил отец Маматумбу камлать, долго учил – лицом к костру на живого, спиной к костру на мертвого, а Маматумба на Ахтеука покойного камлал, и лицом к огню…

- А мертвая она!

- Кто мертвый?

- Стрижопа… мертвая уже… - Маматумба тычет пальцем в хозяина, - ты заказала… заказала…

Винтерштерн хлопает себя по лбу. Точно, вообще мозгов нет, ни столечко, ни полстолечка, сам же Стрижева заказал, сам расплачивался, когда окровавленную одежду Стрижева этого принесли, нет, потом как идиот, Наташке тряпки эти стрижевские отдал, шей костюм на куклу…

Вот что значит пашет как проклятый, вообще заработался, как это у других получается по семнадцать часов работать, как-то же получается, а у Винтерштерна нет.

Нет.

Маматумба затравленно оглядывается. Не любит Маматумба большой дом, в котором тикают часы, ой, не любит, тикают часы, и не поймешь, где…

- Беда будет, - вздыхает Маматумба, - беда-беда-беда…

- Да ладно, не парься… ну извини, потревожил…. Вишь, вообще с работой запарился, имя свое забывать уже начал… Ну все, давай…

Винтерштерн отключает скайп, исчезает. Вот так духи исчезали, когда отец духов вызывал, а потом отпускал.

Маматумбе страшно, в панике Маматумба, давненько в такой панике не был. Надо же упредить белого человека, надо же сказать – беда будет, такая беда-беда-беда, что бедее некуда. Нет ничего хуже, чем куклу мертвеца сделать, и куклой мертвеца управлять. А где его искать, человека, пропал, исчез, где живет, где дни днюет, где ночи ночует – а неизвестно.

А беда придет.

Придет в дом беда…

 

Спать.

Спать, спать, спать.

Спать, спать, спать, спать, спать, спать.

И пропади оно все, и гори оно все огнем, к ядреной фене, к чертовой матери, к… Винтерштерн не знает, к чему. Пропади. Как там советуют в журналах, отключите телефон, домофон, еще много всяких фонов, забудьте обо всех делах, идите спать…

Винтерштерн идет спать. Спать, спать, спать, спать, спать. Выключает свет, любопытная луна заглядывает в окна, Винтерштерн задергивает шторы. Луна ищет лазейки, как бы просочиться  в комнату.

Не просачивается.

Щелкает замок внизу, вот так, ни раньше, ни позже Наташку черт принес. Как надо, так нет её, а как не надо, так нате вам, черт принес, еще в кои-то веки вспомнит, что пылесосить надобно…

Ну-ну…

Хозяин ждет, пока служанка бросит сумки у входа. Служанка сумки не бросает. Поднимается по лестнице. Это новенькое что-то, какого черта она наверху забыла, точно пылесосить пойдет.

На лестнице запашок тления, тянет мертвечинкой, это новенькое что-то…

Поворачивается ручка двери.

Винтершерн ждет.

Что-то темное, полуистлевшее пробирается в комнату, замирает на пороге. Так бывает во сне, в самом кошмарном сне, когда нечто выходит из детских страхов и подбирается к тебе, тянет ненасытные когти.

Полуистлевшее существо придерживает полусгнившую челюсть, хрипло спрашивает:

- Вызывали?

- Я... нет… но…

- Вызывали?

- А… да. Вы… вызы… вал.

 

- Ну что… - Винтерштерн смотрит на Аляева, холодно, пристально, - сами с рынка уйдете? Или как?

Аляев уже проклинает все и вся, что пришел сюда. А никуда не денешься, пришел и пришел, в дом, где тикают часы, и черт их пойми, где они тикают, вроде есть, а вроде нет…

- Не уйдем. Ни сами, ни как.

Винтерштерн роется в ящике стола, вынимает деревянную куклу.

- Узнаете?

- Нет.

- А платье… узнаете?

- Н-нет.

- Оксанка ваша в таком ходит. Помните?

Аляев помнит.

Хозяин приоткрывает лиф платья на кукле, показывает иголку в груди.

- С сердечком у Оксанки вашей проблемы?

- А вы откуда…

Аляев осекается. Начинает понимать.

Слышно, как тикают часы. Слышно, а не видно, вот и черт пойми, где у него в доме часы спрятаны.

- Ну что… вот так поглубже иголочку воткнуть, и все. И с приветом. Так?

Аляев не верит. Не хочет верить.

- Чушь собачья. Ничего вы не сделаете.

- Думаете?

Винтерштерн роется в ящике, вынимает еще одну куклу.

- А эту… узнаете?

Аляев узнает. Себя.

Тикают часы. Неизвестно, где. Только слышно.

- Ну вот…

Винтерштерн вонзает иглу в грудь куклы.

Боль.

Острая.

Жгучая.

В груди. Аляев роняет кусок хлеба, который держал в руках, хватается за грудь. Падает чашка, плюется недопитым кофе. Еще не верит себе, приказывает себе не верить, быть того не может, совпадение, мало ли, с работой перенервничал, с кем не бывает, или…

Нет.

Не совпадение.

Винтерштерн посмеивается, поигрывает двумя деревянными фигурками, вонзает иголку глубже…

Аляев поднимает руки. Капитулирует.

- Так-то лучше… Ну давайте, пишите… дарственную…

Аляев пишет. Под диктовку.

- Чего, руки трясутся? Ничего, ничего, бывает с непривычки… не сильно я вас булавкой-то? А то, может, не рассчитал… да чего не рассчитал, если до вас по-другому и не доходит…

Винтерштерн пощелкивает пальцами – чуть слышно, подзывает кого-то. Дверь в зал распахивается, выпускает что-то непонятное…

Аляев не понимает. Так бывает в страшном сне, когда снится тебе, сидишь за столом, в гостях, и слуга подает на стол блюда, вышколенный официант с накрахмаленным воротничком, а потом смотришь на этого официанта, в лицо ему заглянешь, а там вместо лица кровавое месиво, или череп скалится…

Вот так и здесь. Кто-то прибирает на столе, складывает на поднос опрокинутые чашки, качаются в глазницах почерневшие жилки…

Черт…

- Это… это…

- Чего такое? А-а, все, Саш, убрал, молодчина, иди себе… Ну все, все, не смущай народ… Что вы там… написали? Почерк у вас, однако же.. Врачом вам надо было родиться… Ну да ничего… сойдет.

Слышно, как тикают часы.

А не видно.

 

Из двери кухни Стрижев смотрит на хлеб, оброненный гостем на пол. Не успел убрать, не успел, вот это хуже всего, что убрать не успел…

Что-то теперь будет…

А ведь будет.

Еще как.

Стрижев осторожно пробирается в сторону комнаты, Винтерштерн строго грозит пальцем, не мешай…

Стрижев не мешает.

Ждет.

Стрижев уже знает, что будет беда, осталось только дождаться этой самой беды. Чуть расступается дальняя стена в комнате, выпускает демона.

Гость и хозяин его не видят.

Стрижев видит.

Демон, тонконогий, тонкокостный, помахивает длинным хвостом, кутается в перепончатые крылья. Осторожно нагибается, осторожно подцепляет кусок хлеба, как величайшую святыню, подбрасывает на ладони.

Многозначительно смотрит на Стрижева, многозначительно кивает в сторону Аляева.

Уходит в стену.

Винтерштерн провожает гостя, возвращается в комнату, снова пощелкивает пальцами. Стрижев ненавидит этот жест. И ненавидит Винтерштерна. Много за что. За все.

- Чего ты на гостя-то прямо так выпал, хоть бы лицо прикрыл, что ли, - хозяин посмеивается, - и так дедулька чуть со страху кони не отбросил, а тут еще и это… Чего ты такой? Видел кого?

- Демон приходил.

- Что… тебя забрать хотел, что ли? Ты скажи если что, я их…

Винтерштерн думает, что - он их. Ничего он их. Ни-че-го-шень-ки.

- Да нет. Гость ваш хлеб на пол бросил. Вот он и пришел. На хлеб.

- Оголодал, что ли?

- Да нет… нет большего греха, чем хлеб бросить…

- Охренеть, не встать. Я и не знал… Блин, озадачил ты меня, а я теперь сиди, думай, когда чего где бросил…

Стрижев не слышит. Не слушает. Вспоминает.

 

- Скорую…

Стрижев пытается встать, не может, тело не слушается. Крепко отметелили, очень крепко, крепче некуда. Люди Винтерштерновы свое дело знают, это Стрижев давно догадывался, что люди Винтерштерновы бить умеют. Сразу надо было акции отдавать, не ждать, пока… а какого черта он вообще должен был акции отдавать, как наживаться вместе, так пожалуйста, а как прибыль делить, так…

- Скорую…

Стрижев шевелит непослушными губами, не слышит собственного голоса, да есть ли он, этот голос…

Понять бы еще, где он. Не понимается. Мир залит кровью, миру больно, мир пылает огнем. Стрижев бредит, Стрижев видит черную землю, ручейки крови, да не какие-то тонюсенькие, а полноводные, полнокровные, полно…

Стрижев протирает глаза. Видение не уходит. Нет, это не кровь не может быть столько крови, это что угодно, но не…

Не кровь.

Стрижев смотрит в черное небо, это же сколько времени прошло, что уже ночь, вроде бы утром отметелили Стрижева. Похоже, не только отметелили, но и опоили гадостью какой-то, мерещится черт знает что…

- Ско…

Стрижев уже и не пытается сказать – чувствует, что голос его не слушается. Пытается встать, не может, земля уходит из-под ног, выпрыгивает, живая земля.

Стрижев пытается понять, где он. Не может, не понимает, куда его вообще черт занес, в какие дебри. Бывает вот так вот, изобьют, а потом в лесу бросят, только это не лес, это другое что-то…

Темная тень в тумане – там, впереди, где земля, кажется, обрывается в бездну.

Стрижев кое-как встает на четвереньки, кое-как плетется к силуэту на горизонте. Сообразить бы еще, что спросить. Где мы находимся. Не то. Который час. Не то. Подвезите до города…

Нет.

И все-таки….

Нужно что-то говорить.

Стрижев касается плеча стоящего.

- Э-э… не подскажете…

Темный силуэт оборачивается. С ума, что ли, сошел Стрижев, очень похоже. Вытянутая звеериная мордочка, короткое рыльце, желтые кошачьи зрачки…

Стрижев бежит. Не разбирая дороги. С размаху врезается в кого-то, кто-то говорит знакомым голосом – куда прешь, куда торопишься-то, все там будем.

- Па?

Стрижев смотрит на отца, как отец, почему отец, он же двадцать лет уже как… или это не отец, или врач в больнице напутал что-то… Да ничего не напутал, были же похороны, все было.

- А ты… ты не умер?

Голос не слушается Стрижева, он слышит и в то же время не слышит себя, будто слова доходят не через уши, а как-то по-другому.

- Ты чего? Все еще ничего не понял, идиотище?

Стрижев не понимает. Не верит.

- Ничего… - отец утешительно хлопает Стрижева по плечу, - я сам такой был… когда сюда попал, ничего не понимал, все искал, как домой попасть…

Стрижев начинает понимать.

 

Винтерштерн берет одну из кукол, подводит к себе. Стрижев идет к хозяину дома, вот черт, нет чтобы просто Стрижева позвать – нет же, надо свою власть показать…

Черт…

- Ну что… - Винтерштерн смотри на поверженного врага, - как живется-можется?

Стрижев фыркает. Это называется – живется, пустые глазницы на истлевшем лице…

- Ничего… демоны не донимают?

- Да нет… вроде как перестали.

- Вот видишь ты какой, и демонам ты не нужен… Шучу, шучу… Костюмчик бы тебе справить хороший… - Винтерштерн принюхивается к запашку тления от одежды Стрижеваа, - вот что… дельце есть одно.

Стрижев слушает. Дельце так дельце. Стрижева никто не спрашивает, хочет он это дельце или нет. Сделает, только Винтерштерн пожелает.

- Вот что… ты, друг сердечный, в аду был?

Стрижев пожимает плечами, что было, то было.

- Говорят, ты там был… на горе?

У Стрижева холодеет спина. Вот ведь вроде бы, мертвый, некуда уже холодеть – а спина холодеет. Главное, не подавать виду, не подавать…

- Да, много там было гор…

- Ты мне с темы-то не соскакивай. Сам знаешь, про какую гору говорю.

Стрижев мотает головой:

- Не понимаю.

- Не понимаешь? Ишь, непонятливый попался. Ну, ничего, поймешь сейчас…

Винтерштерн вынимает из стола булавку, осторожно вонзает в грудь куклы. Стрижев хватается за грудь.

- Вспомнил?

- Н-нет.

- А так?

Стрижев сгибается пополам, падает на ковер.

- Не… не… не-на-до…

- Не надо? А может про гору вспомнишь?

- Ка… кую… го… ру…

- Не помнишь? А так?

Стрижев срывается на крик:

- Да что нужно-то?

- Ты мне дурака-то не валяй… - Винтерштерн приглядывается к Стрижеву, присвистывает: -  чего, прикидываешься, что ли? Точно, смотри-ка, у тебя ж сердце-то давно как сдохло, чему тут болеть-то…

Стрижев вспоминает.

Вспоминает о том, о чем лучше не помнить.

И вообще никогда не знать.

 

Кажется, что цель близка.

Только кажется.

До цели еще подниматься и подниматься. Дни. Если не года. Если не века. Нет здесь никаких дней, веков и лет. Есть только вечность. Вечность, рвущая душу.

Здесь уже никого нет, здесь уже не обернешься ни к кому, не спросишь, да точно ли там, на вершине горы, что-то есть, да не обманули ли его…

Обманули.

Точно.

Ничего там нет, на вершине горы.

Здесь, наверху, холодно. И снег. Даже странно, вроде бы в аду – и снег. Хотя вроде у Данте что-то такое было. Хотя здесь нужно забыть про Данте, и про всех, про всех, про всех. Потому что те, кто попадал сюда, никто не возвращался назад, никто не мог рассказать, что тут на самом деле…

Здесь снег. И застывшая кровь. Ручьи, реки застывшей крови. И снег.

Стрижев поднимается на гору. Уже ни на что не надеясь – здесь человек быстро теряет надежду, оставляет её у врат ада.

Стрижев спрашивает себя, зачем он поднимается на гору, что он вообще ищет на этой горе. Не знает. Ведь обманули бесы, как пить дать, обманули, бесы, они такие, они правды не скажут, хоть убей. А ведь повелся, поверил, как дурак – поверил, то-то бесы сейчас потешаются…

 

- А там что? – спрашивает Стрижев, показывает в темноту ночи, где еле-еле мерцает голубоватое сияние.

- Власть там, - кивает демоница, лениво позевывает, снова ласкается к Стрижеву, скользит ладонями по спине человека, лижет шею раскаленным языком, и больно, и приятно…

Стрижев посмеивается.

- Адское правительство, что ли?

- Нет. Власть.

- Какая… власть?

- Над миром.

Стрижев не понимает.

- Так я и говорю… правительство.

- Не-еет, - демоница смеется, покусывает Стрижева, - власть… кто туда пойдет, власть возьмет… над миром…

- А серьёзно?

- Серьезно… у кого хочешь спроси…

Демоница говорит на языке мыслей. Здесь все говорят на языке мыслей. Вон два полководца сражаются друг с другом уже несколько тысяч лет – говорят на языке мыслей. Вон женщина ходит по адским дебрям, ищет ребенка, которого бросила когда-то на улице, - не находит, тоже зовет его на языке мыслей. Вот мужчина ходит по аду, ищет всех женщин, которых когда-либо обманул, каждую надо найти и попросить прощения – тоже говорит с ними на языке мыслей, десятерых нашел, еще штук триста осталось…

Стрижев думает, почему он лично не несет никакого наказания, хотя есть за что. Думает, не спросить ли у кого. Не спрашивает. Не все ли равно. Снова смотрит на гору, спохватывается.

- А… почему до сих пор эту власть не взял никто?

Демоница фыркает, не знает.

- Врешь ты все.

Демоница снова фыркает, не хочешь, не верь.

Стрижев верит. Здесь во многое начинаешь верить. Стрижев никогда и в ад не верил, а вот нате вам, ад. И в демониц не верил, а вот нате вам, демоница. И много еще во что не верил…

Да.

- А… как туда попасть?

- На гору подняться.

Стрижев хочет спросить, почему никто до сих пор не поднялся на гору.

Не спрашивает.

 

Стрижев поднимается на гору, скользит по камням, чуть не падает, обдирает руки до крови. Здесь, наверху, ветер – сильный, неистовый, бросает горсти снежинок, вот ведь, вроде бы ад – а холодно. Стрижев вспоминает какие-то шутки, еще оттуда, из земной жизни, как ад не заплатил за отопление и замерз…

Стрижев смеется.

Вроде не смешно, а смеется.

Так что на гору забраться тяжеловато, конечно. Но не так тяжеловато, чтобы сто тысяч лет никто даже не попытался сюда подняться. Стрижев оглядывает гору, ищет ловушки, ищет хоть какой-нибудь подвох – не находит.

Ничего.

Вершина.

Ветер рвет и мечет.

Снег.

Клетчатый пол, каких много в аду, на таком полу хочется сыграть в шахматы.

Тонконогий демон выходит из пустоты, кланяется Стрижеву.

- Мир вам.

Стрижев замирает. Так и знал, все не так просто, кто-то охраняет власть на вершине, вот ведь черт, а ведь никто не сказал, что охраняют, а кто сказал, кто знал, никто здесь не был…

Стрижев откашливается. Говорит.

- Я… мне… я за властью пришел.

Демон опускается на одно колено – не перед Стрижевым, сам по себе. Расставляет на полу шахматные фигурки. Стрижев все понимает, так и думал. Оглядывает клетчатое поле, оглядывает брошенные поодаль шпаги, мечи, это не для Стрижева было приготовлено, для другого кого-то. Знает демон, что Стрижев никогда в жизни шпагу не держал, а меч Стрижев вообще не удержит, Стрижев столько не весит, сколько этот меч весит.

А вот шахматы, это да, в шахматах Стрижев силен был еще когда, еще…

Давно это было.

Ветер неистовствует.

Снег.

Стучат по доске шахматные фигуры. Стрижев старается не думать, что с ним будет, если проиграет, да что значит – если, можно подумать, кто-то когда-то у демона выигрывал, быть того не может…

Демон смотрит на доску.

Замирает.

Капитулирующе поднимает тонкие лапки.

- Ваша взяла.

Стрижев не верит себе, не понимает. Ошибка какая-то. Подвох. Подлог. Очередная насмешка…

- Ваша взяла, - повторяет демон, холодно, равнодушно, на самом дне равнодушия слышится насмешка.

Стрижев делает шаг по снегу. Шаг, шаг, еще шаг, Стрижев ждет, в какой момент ад подготовит очередную свою ловушку, расступится черная бездна, поглотит, увлечет глубоко-глубоко…

Ничего не происходит.

Стрижев берет власть – в виде шахматного короля. На самом деле власть, конечно, выглядит совсем по-другому, человеческий глаз её и не увидит – власть. Это человеку показали шахматного короля, чтобы понятно было. Стрижев берет короля – корону с перевернутым крестом, еле удерживает дрожащими руками, вроде бы не тяжелая фигурка, а удержать не может, вот так же на выпускном золотую медаль выронил, и диплом так же выронил, и много чего…

Стрижев думает, что делать дальше. Не знает. Тут никто не скажет, что делать дальше. Стрижев надевает корону на голову – просто так, уже догадывается, это не поможет, ад наверняка выдумал что-то другое, хитромудрое, что-то…

Нет.

Стрижев чувствует – случилось. Еще не понимает, что, но случилось. Стрижев уже не тот Стрижев, которым был мгновение назад. Если это вообще Стрижев.

Человек (то, что было человеком) прислушивается, причувствуется к миру… нет, не к миру – к мирам, нахлынувшим на сознание. Отовсюду. Разом. Одновременно. Он слышит людей – миллионы, миллиарды, мириады, людей во всех временах, во всех уголках земного шара, как будто есть у круглого земного шара какие-то уголки. Он чует избитого хозяином раба где-то в Византии, и другого избитого хозяином раба где-то на свалке в сибирском захолустье – тысячу лет спустя. Он чует большого человека с большими деньгами на последнем этаже большого дома в большом городе. Он чует…

Что-то еще…

Ах да…

Стрижев спохватывается, что же он еще хотел. Вспоминает. Хотел управлять людьми. Всеми. Без исключения.

И понимает, что больше никогда не сможет управлять людьми.

Никогда.

 

- Чего… демоны приперлись? – спрашивает Винтерштерн. Спрашивает недовольно, заходит в комнату, кутается в халат, вот ведь, спать не дал, проклятый трупак, что ему не сидится…

- Демоны, - Стрижев показывает на окно. Стрижев видит там, в темноте ночи что-то темное, жуткое, подбирающееся к дому. Что-то беззвучно стучит в окна, что-то заглядывает в дом, - но не может войти. Так было испокон века, невидимая грань между человечьим жилищем и темнотой ночи, между миром людей и миром нелюдей, между…

- Они сюда не войдут, - говорит Винтерштерн. Уже знает. От Стрижева.

- Не войдут, - кивает Стрижев.

- По твою душу пришли, - говорит Винтерштерт.

- По мою, - соглашается Стрижев.

- Ох, злятся нечистые, что добыча ушла…

Стрижев кивает. Еще бы не злились. Добыча из-под носа ушла. Первый раз такое за все время ада, чтобы добыча ушла. Никогда такого не было, с самого сотворения мира, да и до сотворения мира тоже такого не бывало.

- А может, я им тебя кину? Посговорчивее станешь.

Стрижев пожимает плечами, мол, если меня им кинуть, я уже не вернусь.

- Ну что… про гору вспомнил-то?

- Да какую гору, вы мне хоть скажите!

- Какую, какую, обыкновенную. Где корону шахматную снял.

Стрижев бледнеет. Вот тоже, вроде мертвый уже, мертвее некуда – а бледнеет.

- Откуда… знаете?

- От верблюда.

Стрижев не соглашается, мотает головой.

- Откуда… откуда?

- Да человечек один рассказал… шаман гаитянский.

- Шаман?

Ну… это мне в инете один раз письмишко вылезло, гаитянский шаман, ритуалы, власть над миром… Я думал, разводилово очередное, сам знаешь, сколько дряни в интернете водится… Так, связался для прикола, позвонил… Оказалось, и правда действует… вот, кукол мне понаделал, человечками управлять научил… Тут я с тобой ошибся малость, кукле твоей приказал меня слушаться… только не просек, что ребята мои тебя уже кокнули…

Винтерштерн смеется. И правда, смешно получилось, рассказать кому, не поверят. Да и не расскажешь никому, кому же такое рассказать можно, вот так, друзьям в бане, я тут по совету шамана человечку одному кой-чего приказать хотел, чтобы он сделал, а человечек-то мертвый оказался…

Ну-ну…

- Не вспоминается, значит, про корону? И про шахматы? И про гору? Или мне тебе напомнить?

Стрижев отрицательно мотает головой. Не надо напоминать. И так все ясно.

- Ну что… вот молодец какой, ему и куколок никаких не надо, раз – и приказал всем, чего хочется… Только в одном просчитался. Ты всем приказываешь, я тебе приказываю. Верно? Ну что…  про гору вспомнили, вот и хорошо. Теперь дальше вспоминать будем. Человечек тут один есть… власть на нем вся в России держится… Да не, не в Кремле, тю, чего как маленький, такой мальчик большой, до сих пор верит, что в Кремле власть наша. Чего ты в самом-то деле… Ну так вот, человечек, на котором власть… Ну да ты его знаешь. Ты теперь всех знаешь. Давай… прикажи ему активы на меня переписать…

Стрижев мотает головой.

- Нет.

- Чего нет? Активов у него нет?

Стрижев мотает головой.

- Нет. Не прикажу.

- И не ври, что не умеешь.

- Умею.

- Ну, вот как хорошо, значит, прикажешь…

- Нет нельзя… приказывать.

- А чего так?

 

Стрижев молчит. Не может объяснить, чего так.

Он уже понимает – он не сможет рассказать, что видел. И не потому, что Винтерштерн не поверит, Винтерштерн теперь много во что поверит, после того как к нему оживший труп пришел. Только… не в этом дело. Просто…

Стрижев видит. Стрижев много чего видит, и эту комнату, и Винтерштерна, и стаю демонов за окном, и огрызок месяца, и темные круги ада – там, бесконечно далеко внизу. Стрижев видит, как стекает в бездны человеческая боль – накопленная за дни, за недели, за месяцы, за годы, за десятки веков, слезы матери, потерявшей сына на войне, слезы ребенка, мать которого ушла и не вернулась, слезы воина, чья армия уничтожена, и страна лежит в руинах, слезы девушки, возлюбленный которой не пришел сегодня, слезы…

Стрижев видит, как слезы стекают в глубокую чашу  на самом дне ада – одна, две, миллиард. В чашу, которая почти переполнена.

Почти переполнена…

Почти…

 

- Нельзя… - Стрижев мотает головой, - нельзя… земля не держит… конец света будет…

Да ну тебя совсем, еще страшилками бабушкиными меня запугай.

- Я серьезно.

- И я серьезно.

- Вот как… не хотим по=хорошему, значит… ладно, будем по плохому тогда…

Стрижев уже знает, что значит – по плохому. Хорошо знает. Это когда Винтерштерн берет куклу, копию Стрижева – и водит куклой, делает вид, будто кукла приказывает кому-то что-то...

Стрижев сжимает зубы.

Сильнее.

Сильнее.

Сжимает руку, не поддаться, не поддаться, не приказывать…

- Не хотим, значит? – спрашивает Винтерштерн.

- Не хотим.

- А если так попробовать?

Винтерштерн берет булавку, вонзает в голову куклы. Глубже, глубже, глубже.

Голову сдавливает тисками.

Мир разрывается от боли.

Стрижев как со стороны смотрит на себя, неужели это он катается по полу, неужели это он расцарапывает себе истлевшее лицо, и странно так, вроде истлел давно – а больно…

- Ну что? Посговорчивее будем?

Голос Винтерштерна как из ниоткуда, откуда-то издалека.

- Не… будем…

- А если так?

Булавка вонзается в грудь.

Хочется вырваться из собственного тела, бежать, бежать, бежать, падать, падать, падать на самые нижние круги ада, сатане в пасть, больнее все равно уже не будет, не будет, не будет, Стрижев с силой колотит кулаками в стену, смотрит на глубокие отметины на стене, неужели это он сделал…

- Упорствуем, значит?

- Чаша, - хрипит Стрижев пересохшими губами, - ча-ша…

- Нет никакой чаши.

- Я был…. Там… Я знаю…. Есть…

Винтерштерн хочет в гневе отшвырнуть куклу, передумывает, бережно прячет в стол. Вынимает другую куклу, отсюда Стрижев не видит – какую.

- Узнал?

- Н-нет.

- А ближе подойти? А так?

Стрижев смотрит.

Узнает.

 

- Ветчер… доб-рый.

- Э-э-… Здрассте.

- Это… Москва, да?

- А… не знаю.

Хлопает гнилая челюсть.

- Живете здесь… и не знаете?

- А… Москва.

- А Рублевка в какой стороне, не скажете?

 

Стрижев не понимает, откуда у Винтерштерна кукла этой девчонки, а да, девчонка-то какой-то большой шишки дочка, так вроде бы…

Винтерштерн вонзает иглу кукле в грудь.

- Ну что… сердечко у девки больное, долго не выдержит… Что скажете?

Стрижев рвется из тела, разрывает тончайшие связи, скрепляющие его с полуистлевшей плотью. Освобожденную душу тянет вниз, вниз, в пучины ада, Стрижев отчаянно хватается за половицы, за ковер, за кресло, аз душу Винтерштерна, тянет, тут, главное, не выпускать, не выпускать…

- Ты чего, а? Пусти, с-сука, ком-му сказал!

Стрижев не пускает, Стрижев тянет душу Винтерштерна, а кто-то там, глубоко-глубоко тянет душу Стрижева.

Боль.

Это уже даже не боль, это уже не пойми, что.

Стрижев кувырком летит в пучины ада, уже не пытается ни за что ухватиться. Ужас сдавливает грудь, неужели упустил, упустил, - нет, не упустил, тащит за собой своего врага, ниже, ниже, вон уже тянутся к новым жертвам демоны…

Что-то происходит.

Мир замирает.

Будто обрывается бешеная, безудержная мелодия, которая звучала с сотворения вселенной.

Стрижев падает на клетчатый пол ада, обессиленно выдыхает:

- Чаша… переполнилась… чаша… до капли… до последней…

Мир замирает – перед тем, как рухнуть в небытие.

- Вот так… думали, хватит на наш век… думали, чаша бездонная… думали… все поколения…

- А делать теперь чего? – спрашивает Винтерштерн.

Стрижев машет рукой, теперь уже ничего не сделаете…

- Санек… - Винтерштерн умоляюще смотрит на Стрижева, - сделай… что-нибудь… ну… не знаю…

Стрижев тоже не знает, что нужно делать. А нужно делать. Здесь. Сейчас.

Пока еще не поздно.

Стрижев наклоняется над чашей. Смотрит. Боль, боль, боль. Боль поколений и поколений. Миллиардов и миллиардов.  Боль маленького мальчика, у которого родители забрали плюшевого мишку. Боль человека, у которого сгорел дом. Боль поэта, стихи которого никто не печатает. Какая-то и вовсе незначительная боль, которую никто не замечал кроме тех, кому больно, подумаешь, ерунда какая…

Стрижев принюхивается. Причуивается. Отступает куда-то по времени назад, где он, Стрижев, еще живой, еще несется в машине на полной скорости по трассе, спешит на встречу, боится опоздать. Кто-то машет рукой на обочине, женщина с ребенком. Стрижев не остановится, он уже знает – не остановится, в тот раз он не остановился, в тот раз, три года назад…

Стрижев тормозит.

Машину заносит хрен знает куда, Стрижев еле-еле выворачивает руль.

- До города не довезете?

Тонкий визгливый голос, ненавидит Стрижев такие голоса.

- Отчего же не довезти... садитесь.

- Ох, спасибо вам огромное, я уж думала, околеем тут, кондуктор, скотина, вышвырнул, видите ли, проезд двадцать, вчера еще восемнадцать было… Ой, век не забудем, есть же люди на свете…

Стрижев молчит, женщина тоже поутихает.

Из чаши испаряется одна капля.

Винтерштерн отчитывает домработницу, не Наташу, другую, которая до Наташи была. Тут следует показать на дверь. Винтерштерн не показывает на дверь, устало машет рукой.

Люди, люди и люди. Тысячи. Миллионы. Миллиарды. Подходят, собирают капли, брошенные в чашу.

В чашу.