Язвы долины Мегиддо (Утопия в девяти записях с эпилогом) часть вторая

Запись восьмая. Мая 17. 3 ч. ночи.

На улицах жутко. Изредка попадаются трупы. Многие с каким-то нечеловеческим зверством изуродованы и искалечены. Хорошо, что нашлись люди, которые добровольно решили их убирать и хоронить. Монахи. Кое-кто еще в апреле испугался, и вместе с патриархом и всеми его приспешниками сбежал на Афон. А те, кто остался, вышли на улицы и стали божедомами. Хотя их об этом никто не просил. Я часто вижу на улицах их черные долговязые фигуры и фургончики с намалеванным крестом. Они работают в обычных марлевых масках. Просто подходят, просто берут зараженного покойника и кладут в фургон. Потом еще хоронят по всем своим правилам. Удивительные люди. Если бы не они, то к нашим семи египетским язвам давно бы прибавилась какая-нибудь восьмая и девятая...  

Недавно закову деменцию, — ее у нас называют «чумой» по привычке, — подхватили врачи изолятора. Теперь он разгромлен и пуст. Выжившие врачи и пациенты, естественно, сбежали. Хотя... может, и врут. Алекс сам не уверен. Это он, с тех пор, как его газета закрылась, снабжает меня слухами. А, что ему еще остается? Достоверной информации теперь нет: телефон отключен, газеты не выходят, все главные имперские телеканалы показывают красно-синюю пыль. Изредка, когда нет сильных помех, удается поймать соседнюю фему[10] или какую-нибудь иностранную станцию, но у них, о том, что творится в городе, знают еще меньше нашего.

 Хорошо, пока есть электричество и холодная вода. Говорят, всего шесть, или семь районов может пользоваться такой роскошью. Но, все-таки, на электростанции и водонапорных башнях еще тоже работают люди! Я читал, что когда в России была война, и враги почти два года осаждали главный русский город, то в этом городе работало все: даже театры и библиотеки. Есть там было нечего. Люди падали и умирали от голода возле станков, замерзали, но продолжали работать и не сдавались. Думаю, те, кто еще у нас работает и помогает нам выжить, достойны восхищения не меньше, чем эти русские...

 А вот газа и отопления давно нет. Если бы не электрический чайник, нам пришлось бы искать дрова и устраивать посреди квартиры очаг. Ведь даже если просто захочется пить, нужно сначала вскипятить воду. Только тогда ее и будет можно пить без опаски.

Продуктов теперь тоже почти не достать.  Все консервы из магазинов разворовали, а что-нибудь, упакованное не настолько герметично, едят одни «чумные» безумцы и нищие мародеры. Провинции шлют нам составы с продовольствием, но военные их редко пропускают в зону карантина. Может, они решили, что нас и кормить-то не стоит: чем быстрее сдохнем, тем быстрее все кончится? Эти господа пока не догадываются, после нас сдохнут, и они тоже. Соседние государства опускают гуманитарную помощь с вертолетов, но это все оседает на таможне. Никаких властей в городе не осталось, даже полицейскии, а на таможне завелся какой-то местный царек. Сидит на наших консервах и сбывает их по двойной цене. Денег почти ни у кого нет, но перед таможней в квартале Галата против всех мыслимых санитарных правил — постоянная давка. Царек берет все: золото, драгоценности, антикварные вещи, книги. Иногда голода боятся больше, чем заразы. Но время от времени случается так, что какой-нибудь человек из толпы кидается бежать или начинает кричать и бить других. Тогда площадь перед таможней мгновенно пустеет. Люди уже научены горьким опытом.  Мне самому тоже частенько приходится там бывать. А что делать? У меня ведь Кора и дети. Вместе с Пел уже семь человек. Пять девочек и два мальчика. К Пел я давно привык, а остальных еще немного путаю. Но это не страшно. Главное, все пока здоровы. Зак говорит, что детишки чуть меньше восприимчивы к «чуме», чем взрослые. Будем надеяться. Пока как-нибудь проживем. Кстати, Зак с Алексом иногда нам подкидывают консервы. У них, оказывается, есть лишние. И где только берут?!..

Да, Зак. Совсем забыл про него написать. Благодаря бесправию городских властей, он недавно легализовался. Открыл в своей «Элевтерии» «Лазаретто св. Конъюнкции», развесил на фасаде плакаты о том, что такое наша новая чума dementia abjuncturae, и с чем ее едят, и вовсю занялся шарлатанством. Раздает свое плацебо направо и налево. В первый день его чуть не убили, а потом, подумали-подумали, вспомнили прежние заслуги, и начали брать. Теперь там почти такая же толчея, как возле таможни в Галате. Алекс утверждает, что вчера один «чумной» исцелился. Говорит, сам видел, собственными глазами. Врать он, конечно, не станет, но, если честно, как-то сомнительно это все, насчет исцеления верой. Мое семейство, к счастью, здорово. И Кора, и Пел, и ребята... Все верят?.. ну а я, что, получается, тоже верю? Да как же можно верить во что-то, когда знаешь, что то, во что ты веришь, — полная фикция?  

Там, у них в «Элевтерии» был небольшой подпольный радиоузел. Так, они развернули широкое вещание и теперь в городе опять появилось радио. Передачи в основном медицинские и религиозные: какой-то там «Голос надежды», «Голос общественного здоровья», иногда, правда, бывает музыка. Вчера, например, передавали «У дверей святой Софии» Ники Ставр. Двести лет этой песни не слышал ‹...›

Запись девятая и последняя. Индикта 11, июня 5, 0.04.

У меня остается последняя ночь, чтобы более-менее подробно рассказать обо всем, что случилось за эти две недели. До этого я просто физически не мог писать, а завтра уже не получится. Завтра утром я попрощаюсь с Корой, с нашими детишками, — их у нас уже двенадцать, — и пойду к Заку в лабораторию, чтобы уже вряд ли когда-нибудь оттуда выйти. Я сам так решил. Во-первых, у меня просто нет другого выхода, а во-вторых... это такой шанс, который упускать нельзя. Ведь это действительно что-то гораздо большее, чем просто возможность спастись. То, о чем и не мечтал никто. Ради этого стоит умереть... умирать не страшно. Особенно, теперь, когда смерть у всех вошла в привычку и жизнь одного человека ничего не стоит. Мне только жаль расставаться. С Корой, с детишками: я к ним слишком привязался, и они меня тоже, кажется, полюбили. С ними душа отдыхает, не хочется думать ни о чем плохом ‹...›

«Чума», — ее тогда окрестили «захарьевой чумой», — пробралась в монастыри Константина Липса и Вирса: здоровых монахов оставалось совсем мало, трупы убирать было почти некому. Они так и гнили на улицах. К тому же в конце мая началась сильная жара: вонь повсюду стояла просто дикая. Электричество и воду, все-таки, отключили: наверно, заболели последние рабочие. Какой-то безвестный инженер додумался задействовать музейные экспонаты: наполнить цистерны Бонос, Мокия и Филоксена и пустить воду по акведуку Валента. К счастью, древняя система водоснабжения оказалась исправной: наши предки строили на совесть. Все стали добывать воду из водосборника Нимфеум Максимум, как много веков назад. Все, что было в городе деревянного, растаскивали на дрова. Грабили музеи, пинакотеки, библиотеки, — в ход шли даже самые редкие старинные книги, картины: надо же, было на чем-то кипятить воду. Часто случались пожары: некоторые нарочно прыгали в огонь в надежде, что вирус погибнет, а они успеют ‹...›  

 Люди начинали умирать еще и от голода. Ели все подряд, даже подъедали за «чумными»: главное, чтобы это было сварено. Я слышал, «чумные» разорили единственный состав с продовольствием, который в конце мая пропустили в карантинную зону: кое-что съели, а все остальное подожгли. На никейском вокзале тогда видели много их трупов: дрались из-за еды. Торговля в Галате закончилась. Пока там на таможне сидел царек, сохранялась какая-то видимость порядка и стабильности, но потом его убили, а таможенные склады разграбили. Нам, правда, продолжали опускать гуманитарную помощь, но она исчезала мгновенно и неизвестно, куда. А в двадцатых числах мая к нам прилетали иностранные волонтеры. Горели желанием нас вылечить, хотя, откуда им было знать, что такое наша чума? Привезли с собой кучу консервов, лекарств, и всякого медицинского оборудования. Они обосновались в госпитале св. богоматери Халкопратийской в четвертом районе, но и суток не продержались. Наверное, мы, которые еще не потеряли рассудок в нашем аду, просто надышались этим воздухом и стали чуть-чуть сильнее. А на свежего, непривычного человека вирус действует почти мгновенно. Ни маски, ни защитные костюмы, ни дезинфекция, их не спасли: к утру все до одного друг друга перебили. Консервы, конечно, исчезли, а контейнеры с оборудованием Зак обработал паяльной лампой и забрал себе. На всякий случай.  

Кстати, о его пресловутых таблетках. Я не знаю, на кого они действовали, а на кого нет. Знаю только одно: «чумных» становилось все больше и больше. Здоровые люди либо погибали от рук «Чумных», либо сами в них превращались. Но я не могу его винить за то, что он дурил головы отчаявшимся людям. Он просто старался им дать хоть немножечко надежды.

Многие боялись выйти из дома даже по самой крайней необходимости: за водой. Если ты куда-то шел, у тебя было очень мало шансов, что ты доберешься туда живым. Горстка уцелевших полицейских во главе с нашим знакомцем Ксилокефалом, решила ходить по домам и раздавать оружие всем здоровым. Зак не одобрил: сказал, что так мы только быстрее друг друга перебьем. Я думал по-другому: без оружия быстрее перебьют нас, и не выходил из дома без пистолета, который мне принес Валент. Правда, пустить его в ход <…>

Сказать честно, не знаю, как мы выживали в этом аду: что ели, чем кормили детишек, но, как сказал тот господин, который падал с крыши небоскреба, — какое-то время все было благополучно. А два дня назад случилось самое страшное. Ранним вечером, когда солнце только начало краснеть, мы все сидели в большой комнате на полу. Как обычно, тесно прижались друг к другу и смотрели на огонь очага, который устроили в широком оцинкованном тазу. Посередине я с Корой, а с правой и с левой стороны, полукругом наши детишки. Мы молчали, потому что, о чем еще говорить, если день прошел хорошо, все здоровы, если я вернулся домой, «чумные» никого не убили, и завтра никто не умрет с голоду?

Мы сидели, а потом, Кора вдруг от меня отодвинулась, взяла за руки Пел и Зою, еще одну нашу девочку, и сказала им: «пойдемте гулять. Смотрите, какой красивый закат! Не хочется сидеть дома». Я поначалу не понял, что это ей такое пришло в голову, а вот Пел сразу поняла: вырвала свою ручку из кориной ладони, убежала в другой конец комнаты, забилась там в угол и заплакала. Она, еще не успела добежать, а все наши детишки как по команде стали отодвигаться от Коры. В их глазенках был страх.

Я спросил: «что с тобой, девочка? Какие прогулки?» — хотел положить ей на плечо руку, но она дернулась, как от удара током и закричала, чтобы я к ней не прикасался, а девочкам: «Пел! Зоя! Цыплята! Надо идти!»

У меня просто не было времени осознать, что сейчас случилось, что это случилось моей девочкой. Надо было действовать. Кора только сделала движение, чтобы подойти к Пел, а я уже схватил ее за талию и крепко сжал. Она почувствовала мое прикосновение за секунду до этого, но я успел: опять вздрогнула, стала кричать, вырываться, извиваться как змея. Она у меня маленькая, хрупкая, но в тот момент была очень сильной. «Чумные» вообще сильнее здорового человека. Детишки все разинули рты и смотрели. Они даже не сразу опомнились, когда я им крикнул: бегите все в библиотеку и закрывайтесь! Живо!

Не знаю, как у меня получилось дотащить Кору до нашей спальни и закрыть дверь на замок. Она чуть не вырвалась несколько раз и исцарапала мне все лицо ногтями.  Как только я ее выпустил, она еще сильнее вскрикнула, отпрянула, и юркнула под кровать. Я знал только одно: если упущу ее, то, больше никогда не увижу. Запру в комнате — она сбежит через окно. Нет, нельзя мне было ее потерять во второй раз, никак нельзя. Пока стоял у двери, Кора только мутными злыми глазами смотрела из-под кровати. Но стоило сделать один маленький шажок, она сразу заверещала, — другого слова не подберу: «крыса! Кры-ы-са!» Она рассказывала, что в детстве однажды видела новорожденных крысенышей — розовых и скользких, комки шевелящегося розового желе. Они у нее всегда ассоциировались с чем-то самым гадким, тошным и отвратительным: теперь таким «крысенышем» стал я.

Здесь в спальне были ампулы со снотворным и упаковка одноразовых шприцев. Когда-то мне его прописал врач, и с тех пор они так и пылились в столе: терпеть не могу лекарства, если в них нет особой нужды. Снотворное сильное, наверняка оно смогло бы усмирить Кору. Но, чтобы достать ампулу, отломить кончик, набрать снотворное в шприц, нужно было слишком много времени. Я не знал, что делать. Просто стоял и ждал чего-то, стараясь на смотреть туда, под кровать. И тут, оказался на полу. Кора на меня бросилась.

Все было как во сне. Я пытался ее схватить за запястье и одновременно дотянуться до шнура от телевизора, — тогда бы у меня появилась веревка: можно было бы попробовать связать ей руки. Но силы были неравными. Кора визжала, как будто ее били, хотя, на самом деле, била меня сама. В ход шли костяшки пальцев, и ногти, и зубы…

Эти глаза с расширенными зрачками, затянутые какой-то матовой пленкой, губы, искривленные судорогой, бледные, и с розовой пеной в уголках... Невозможно вспоминать. Не хочу. Чудовище. Оборотень. Не Кора... Не Кора, а та самая женщина, которая меня тогда заставила от нее бежать: наконец-то она явилась мне во плоти, эта дьяволица, порожденная «чумой» ‹...›     

«Крыса!.. Крыса! Крыса! Крыса»! — кажется, из всех слов, Кора теперь только одно это и помнила. В какой-то один момент у меня все-таки получилось ее схватить за левое запястье: Кора тут же вцепилась мне зубами в руку. Наверно, она выдрала у меня кусок мяса, потому что боль была настолько сильной, что мышцы сами расслабились: пришлось ее отпустить. Я был весь в крови. Кора стала душить меня. Сил уже почти не осталось. Все плыло перед глазами: вот сейчас задохнусь и все кончится. Но Кора неожиданно захрипела, обмякла, выпустила мою шею и упала на меня, стукнувшись головой об пол. Она была без сознания.    

Я уложил ее в постель и стал, постоянно поглядывая в ее строну, быстро готовить инъекцию. Это было не похоже на простой обморок. Кора хрипела и слабо металась по постели как в бреду. Нужно было торопиться: мало ли, что. Игла у одного шприца сломалась, но мне, все-таки, удалось, пока она не очнулась, вколоть ей большую дозу снотворного.

Что случилось дальше, не помню: наверно, меня еще хватило, чтобы выползти из спальни и запереть дверь: потом вырубило. Открыл глаза на голос Прохора — это мой старшенький, ему десять лет. Он дотронулся до меня концом лучины и спросил: «папа, вы не «чумной?» Хотел что-то ответить, но язык не послушался. Зато, вернулась память. Навалилась сразу, как пыльный мешок. Слезы текли сами: не было ни желания, ни сил их сдерживать.

Вслед за Прохором, ко мне начали подходить другие ребятки: садились рядом, что-то говорили, пытались утешить, что ли, не помню. Запомнился только вопрос шестилетней Гафи: «дядя, а почему у тебя волосы все белые?»    

Было трудно хоть немного прийти в себя и включить голову. Трудно, но необходимо: там, в спальне — больная жена, которая обязана выздороветь. А здесь — дюжина еще здоровых ребятишек, которые обязаны не заболеть. Нужно было что-то делать дальше. Но, что? По этому поводу была только одна идея: забрать детей и идти в «Элевтерию» к Заку. А смысл? Он, что, вылечит Кору своими пустышками, этот рыжий догматик? Или, как его обожаемый Христос, изгонит из нее бесов? Чушь! Чушь! Уже вылечил! Премного благодарны!.. Но... он же, все-таки, специалист, — должен вылечить, обязан, или... или я его убью. Просто пристрелю, как «чумного».

У меня был старый брезентовый чехол от лодки. Респираторов, конечно, на всех не хватило: я замотал детишек тряпками, которые нашлись, и велел им накрыться чехлом: они под ним все как раз хорошо поместились. Таким способом мы вышли на лестницу. Я — впереди, детишки под чехлом — сзади. Но, стоило нам спуститься на пару пролетов, как какой-то человек в белом, с чемоданом в руке, чуть с ног меня не сшиб. На лестнице было темно, и мы не сразу друг друга узнали. Это был Зак.

Он чиркнул зажигалкой и закричал мне в лицо: «Ник, дружище, эврика!» — но потом пригляделся ко мне и осекся, невольно отступил назад:

«Ник, что произошло?»

«Кора... там», — ответил я. Зак серьезно кивнул и сказал:

«Идем быстрее. Где она? Ты уверен, что она еще не сбежала?..»

Пока мы все поднимались обратно, я в двух словах объяснил Заку, как было дело.  Вернувшись в квартиру, разрешили детишкам вылезти из-под чехла и ждать нас с дядей Заком в библиотеке. Как только мы остались наедине, Зак почесал затылок и спросил:             «Что значит, в обморок? Это исключено, особенно, в первые часы, после инфицирования».

Я сорвался и ответил грубо:

«Откуда мне знать? Ты у нас светило, тебе видней». — Тогда он попросил не нервничать, и рассказать в деталях, что происходило с момента, как мы с Корой начали драться и до ее обморока. Вспоминать об этом хотелось сейчас меньше всего, но Зак настаивал. Я рассказал, что она повалила меня на пол, что, укусила:

«Вот». — Поднес к его лицу свою руку и сам только теперь в свете зажигалки смог как следует рассмотреть рану: она была не очень глубокая, но рваная, сочилась и саднила.

Зак вздохнул, мне показалось, что облегченно:

«Господи, Ник! На кого ты похож! Ты хоть в зеркало себя видел?» — я, естественно, не удержался, высказал все, что думаю про зеркало и про него самого. Он это проглотил, немного помолчал и тут, потрепал меня по плечу:

«А женушка твоя, надо полагать, поправится. Она у нас будет номером первым. Ничего. К утру отойдет от твоего барбитала или, что ты ей там... потом полежит недельку в лихорадке, — это не страшно, — и встанет на ноги».

«Зак, что ты несешь?» — я его даже за отвороты халата схватил: он был в белом халате, притом, поверх рясы. — «От чего поправится? От снотворного?!»

«От контр-инфицирования».

Мне пришлось послать его с его словечками куда подальше, а он на это деликатно осведомился: помню ли я, что он как-то брал у меня кровь на анализ? Конечно, все это начисто вылетело из моей головы, но Зак, оказывается, и не думал забывать. Он все это время изучал мою кровь:

«Ник, это невозможно, такого просто не бывает, но твой чертенок, скажем так, белого цвета. Распространяется как обычно, но вирулентность равна нулю. Ты понимаешь, он нейтрален! Он никак не влияет на твое сознание! Ты чист! Какая-то счастливая мутация! Исключение! Уродец, уникум! Послушай, дружище, где ты мог так удачно облучиться?»

Мозг не сразу среагировал на вопрос: слова Зака окончательно сбили меня с толку. Наконец, я проговорил, еле ворочая языком:

«В нулевом году[11] на Анкирской атомной: я тогда служил в Каппадокии и нас послали строить саркофаг над четвертым блоком».

Зак смутился. Сказал, что не знал об этом:

«Так, ты у нас, значит, еще…»

«Неважно», — махнул я рукой.

Он помолчал немного, и продолжил. Оказывается, он ликвидаторов тоже обследовал, но с тем, что обнаружил у меня, столкнулся впервые: «Твои чертенята, Ник или уж, вернее, будет назвать их «ангелятами», полностью нейтрализуют действие своих «черных» собратьев. Я пока с трудом понимаю механизм, но суть в том, что ты умудрился подхватить чуму еще до начала эпидемии: развиться она не успела, зато, успела инициировать твоих чертенят, которые ее «съели» и ни с того ни с сего вдруг решили «побелеть», — иначе не скажешь. Ангел с бесом бодался и победил. Да, это полная победа! Понимаешь ты?! Правда, у меня было слишком мало времени и приходилось...  ставить эксперименты на людях... но Ирина... ты ведь помнишь Ирину Гликосому? — она пошла на это добровольно. Я ее даже не просил. К счастью, все обошлось, она не пострадала. Но главное-то, в чем! Я получил сыворотку!»

«И... Кора?» — вырвалось у меня, а он засмеялся: «да, да, она просто хлебнула твоей волшебной кровушки».

Дальше что-то объяснять, было не нужно. Я неловко, как-то косолапо обнял Зака, потом, поискал свечу, зажег, и кинулся в спальню к Коре: она спала так же мирно, как раньше, и опять улыбалась во сне. И опять верхние веки закрывали ресницами нижние, какой-то неуловимо-прекрасной изогнутой черточкой. Я осторожно вытер пальцем присохшую пену в уголках кориных губ и поцеловал ее. Встал на колени перед кроватью, сжал ее ладонь в своей руке, зарылся лицом в ее разметанные волосы, заплакал. Не знаю, как долго так стоял. Наверно, долго, потому что, через какое-то время скрипнула дверь и в щелку просунулась рука с горящей зажигалкой и рыжая лисья физиономия Зака. А снизу показалось еще несколько веселых любопытных мордашек.

«Ник», — позвал профессор-расстрига — «это ты всегда успеешь! Не понимаю, неужели тебе не хочется отметить наш триумф? У меня с собой тридцать банок консервов и две бутылки превосходного фалерна. Все от лучших поставщиков: сейчас наш добрый приятель большой Ник сосредоточил в своих руках восемьдесят процентов всего консервного бизнеса в городе: солидное предприятие, не то, что какая-то вшивая таможня! Я его периодически граблю. Совершеннейшая скотина, надо тебе сказать, но друзьям не отказывает. Хватит всем: и в том числе госпоже Коре, когда она придет в себя. Неужели не соблазняет?»

Что ж, ничего не оствалось, как пойти с Заком. Он уже успел все объяснить детишкам и теперь они от радости просто с ума посходили. Правда, немного кололо сердце, когда приходилось отвечать на их звонкие щебечущие вопросы: «И мой папа тоже?!», «И моя мама!?.»  Все-таки, меня угораздило слишком сильно к ним привязаться, начал подзабывать, что у каждого из них когда-то были свои ‹...›

‹...›гуляли до утра. Я даже достал давно забытую гитару и начал вспоминать кое-какие детские песенки: «В Вифлееме городе», «Коль славен наш господь в Сионе…» Детишки галдели, смеялись, скакали как козлики по всему дому. Не припомню, когда мне в последний раз так было хорошо. Не хватало только жены…

 «Зак» — спросил я, — «а со своими пустышками, что собираешься делать?»

Он засмеялся:

«Спрессую в мелки и раздам по школам: пусть дети учатся чистописанию…»

Мои ребятишки уже мирно посапывали по разным углам, когда Зак вдруг серьезно на меня посмотрел и тихо, с неохотой, сказал: «Знаешь, дружище, есть еще кое-что. Мне трудно об этом говорить, но я должен. Сыворотку получить удалось, но…»

Я вздрогнул: что еще? Может, хватит на сегодня страшных историй?

«Чтобы вывести колонию бактерий, достаточную для вакцинации всего города, мне потребуется месяца два, а-то и три. Сам понимаешь, что… такого времени у нас нет. Еще месяц, и в городе не останется ни одной живой души, а чертенята поползут дальше в Никомидию, в Никею…»

«И, что?! Что?!»

Зак сглотнул, помолчал, а потом проговорил, тяжело и медленно, будто камни языком ворочал:

«Вобщем, Ник, можешь считать меня садистом кем угодно, но мне нужна вся твоя кровь. Ну, или почти вся».

Я не услыхал для себя в этих словах чего-то зловещего или жуткого. Никакого животного трепета не ощутил, даже сердце не екнуло. Только подумал почти равнодушно, почти как будто между прочим, что кому-то же надо, по крайней мере, расплачиваться за жизни тех, кого мы убивали как собак бешеных? Самооборона? Да? А вот, завтра к тебе подойдет какая-нибудь моя кроха и скажет: дядя, а где мой папа, или моя мама? А за что ты их убил? И что ты сможешь ответить? Будешь оправдываться? Ссылаться на обстоятельства?  Да, в глазах ребенка, который задаст этот вопрос, любые твои оправдания будут только слова и больше ничего. А ребенку слова не нужны. Ему другое нужно, — ерунда совсем, пустяк, — ему нужно тепло и счастье...       

Я молчал. Зак ждал. Чего, интересно? Может, монолога Ифигении в Авлиде? А я только ему подмигнул и весело сказал: «слушай, а ведь все будет по-другому. Будет этот чертов прекрасный честный свободный мир. Может, и все люди станут братьями... Как тебе-то, самому? Не страшно?» ‹...›

 

Вместо эпилога: запись десятая. Века I, м-ца 1, числа 1  Новой Эры. Раннее утро.

 

Я открыл глаза ранним утром. Все окна в доме были распахнуты настежь: в них врывался терпкий морской воздух, голоса людей и золотое солнце. Потом мне рассказывали, что я провалялся в постели, в полубреду-полузабытьи три недели с лишним и, разумеется, пропустил самое интересное. Над изготовлением сыворотки трудились все уцелевшие сотрудники Института. И, конечно, сам Зак. Умница Зак. Приготовить ее в наших условиях и за столь короткое время было нелегко. Но еще труднее оказалось провести всеобщую вакцинацию, о которой Алекс заранее объявил из аппаратной Первого городского радиоузла «Элевтерия». Все те, кто еще не был заражен, пришли сами. В «Элевтерии» на скорую руку развернули лазарет, поставили койки: привитые люди нуждались в постельном режиме, так как усвоение сыворотки почти у каждого вызывало приступ «послечумной» лихорадки. Мест на всех не хватало. Пришлось открывать дополнительные пункты вакцинации в зараженных госпиталях и больницах. Что и говорить: у всех в эти горячие деньки было немало работы. Особенно, у монахов и полицейских, которые, вместе с другими добровольцами вызвались отлавливать и прививать «чумных». Через две недели все было позади. А спустя еще какое-то время, я открыл глаза...

            Первым, что я увидел, было улыбающееся лицо Коры в короне из солнечных лучей.

            — Доброе утро, Ник, — сказала она, беря меня за руку. В следующий миг ко мне просунулась черная круглая головка с прямым пробором; худые ручонки обвили мою шею и голосок Пел весело прощебетал:

            — Доброе утро, папочка! — Девочка уставилась на меня своими черными озорными глазами и тоже улыбнулась.

            С трудом припомнив все, я тяжело проговорил, сам не знаю, задавая вопрос или констатируя:

            — Я… жив?

            — Папа, ты глупый? — скуксилась Пел. — Конечно, ты жив: никуда бы ты не делся, потому что, если бы ты умер, мы бы тебя с мамой убили! Честно! А я одна осталась: Зою, Гафи и Макса, и еще Глику и Павлика с Дорой родители утащили, Прохора какой-то дядька к себе уволок, А Хари и Еву — тетки какие-то. Всех-всех позабирали, а я от тебя с мамой никуда не денусь, потому, что не хочу. Буду с вами жить! А за них ты не переживай: они обещали, что будут к нам приходить — часто-часто. И мы будем все вместе играть. Ведь, правда, здорово будет, папа?

            Я кивнул. Попробовал приподняться на кровати, но Кора строго пригрозила:

            — Лежи-лежи. Ты еще слаб: Зак запретил тебе двигаться.

            — Зак?.. — проговорил я с улыбкой. – Ну как? Этот рыжий лис Ренар все-таки облагодетельствовал человечество? И, что? Действительно, все люди теперь э... вроде бы как братья? И крови моей на всех хватило?

            — Лежи, горе! – усмехнулась Кора. — Вот поправишься, пойдем гулять, и сам все увидишь собственными глазами: пока ты не встанешь на ноги, праздник не кончится: он же должен завершиться коронацией, — так что успеем.

            — Праздник?

            — Да, у нас новый праздник! — вставила словечко Пел. – Даже карнавал! А называется – Филадельфии.[12]

            — А что за коронация? У нас новый император?

            — Что-то в этом роде, — усмехнулась Кора. — Тут же, пока ты болел, столько всего произошло... василевс вернулся. Но после прививки решил отречься от престола: уехал в Никею выращивать цветную капусту. Эпарх тоже не захотел оставаться, да и все магистры куда-то разбежались. Одним словом, у нас теперь полное безвластие: город переименовали в Адельфополь[13] и объявили вольным, а скоро должно состояться торжественное избрание подестá. Кандидатов было двое: ты и Зак. Зак отказался, так что остаешься ты. Ты же у нас теперь, как-никак, национальный герой...

            — Что-о-о? – я даже вскочил и присел на кровати. – Кора, девочка, ты бредишь!

            — Это ты, папочка, бредишь! — оскорбилась Пел, — а мама все правильно говорит: тебя выберут нашим величеством. — Она взялась двумя руками за подол своего платьица и сделала мне реверанс. – Ваше папское величество!

            — Чушь какая-то! Да кому это вообще в голову могло прийти?! Опять, все, что-ли, с ума посходили, только... в другую сторону? Бред!

            — Ложись, ложись, Ник, тебе вредно. Успокойся: если хочешь, можешь тоже отказаться. Сейчас власть, в общем-то, по-моему, все прекрасно без нее обходятся. Ложись.

            — Нет уж. Извини, если тут такое творится, я лежать не собираюсь. Идите, девчонки, одевайтесь, пойдем куда-нибудь!

            — Ник!

            — Кора!

            — Ник, ну, хотя бы бульончику выпей.

            — Никаких бульончиков, я здоров!

            — Эх, — вдохнула Кора. — Горе... ну хорошо, пойдем в храм.

            — Куда???

            — В Храм святой Элевтерии.

            — Ура! Храм! Храм! – заголосила Пел.

 

 

 

* * *

            Мы шли по брусчатке залитых солнцем древних улиц: справа — я, слева — Кора, а между нами — Пел, держась за наши руки. Я не узнавал своего города. Строгие мрачные романские храмы горели солнечным золотом куполов, портики и крытые галереи оделись пестрыми цветами. На позеленевших медных головах императоров и великих стратегов наивно красовались веночки из одуванчиков и ромашек, и от этого даже им самим становилось весело: казалось, еще секунда, и улыбка преобразит их суровые черты. Повсюду протянулись яркие ленты цветочных гирлянд, на мостовой как снег лежали конфетти. Лица прохожих не уступали своему городу в праздничности и свете. Люди смеялись и весело болтали между собой. Все до одного были в карнавальных костюмах, только без масок: никто не видел смысла прятать от других свое лицо. Один стал императором в лоруме и зубчатом жемчужном венце. Другой — пáриком[14] в грубой разлохмаченной тунике и сандалиях.  Третий был в воинском доспехе, нес круглый щит с монограммой РХ. Четвертый стал шутом, пятый – епископом...

            Один тучный мужчина в обычном сером костюме с трудом, тяжело дыша, тащил тяжелый вместительный чемодан и понуро глядел в землю. Это был большой Ник собственной персоной: без автомобиля, без личного шофера. Надрывался со своим чемоданом совсем один. Я окликнул его и скорбная физиономия делового человека сразу просияла.

            — Господин Пистис! Госпожа Кора! — воскликнул он, и с небывалым для его комплекции проворством подбежал к нам. — Вы не представляете, как я рад вас видеть!

            — Это вы у нас, дядя, главный консервный спекулятор? — поинтересовалась Пел. Мы с Корой чуть не прыснули со смеху, а большой Ник горестно кивнул:

            — Увы, увы. У вас замечательная дочка, Ник. Сколько ей уже?

            — За замечательную спасибо, отчеканила Пел, — а лет мне скоро будет семь с половиной.

            — Господин Пистис, а я как раз к вам и шел. Вы, как будущий представитель городской власти должны принять это и распорядиться. — Он указал на чемодан.

            — Ник, дружище, а что у вас там? Кирпичи? — спросил я. — Он, кажется, тяжелый.

            — Не то слово. Собственно, вот. — Большой Ник нажал на кнопки замков, чемодан распахнулся и на мостовую высыпались пачки ассигнаций, которыми он был набит до отказа.

            — Господин Пистис, — заговорил он вдруг плачущим голосом. — Ради бога, ради всего святого, умоляю: возьмите все это и... распорядитесь, как сочтете...

            — Зачем? — не понял я, — это же ваши деньги.

            — Господин Пистис! — совсем уже заплакал большой Ник. — Это не мои деньги! Это все, что я украл у нашего города за время эпидемии. П-понимаете, я уже битых три дня шляюсь по улицам и пытаюсь их вернуть. Но их, черт меня дери, Ник! Их никто не берет! Ни одна ско... ни один человек! Ник, это их деньги, но они им.. не нужны! И я подумал, что вы, как будущий представитель... муниципальной власти...

            На него было жалко смотреть, но мне, все-таки, пришлось его разочаровать:

            — Милый мой господин Платон, — усмехнулся я. — Простите, конечно, но никаким представителем городской власти я никогда не был, не буду и быть, не собираюсь.

            — Как, и вы?! — в его голосе и взгляде было настоящее отчаянье. — Тогда... тогда берите так. Берите, Ник, неужели даже вам деньги не нужны?! У вас же... очень скромные доходы, я знаю, а этих денег вам... на эти деньги вы сможете купить... да, все, что в голову взбредет! Госпожу Кору с дочкой оденете в русские меха, машину купите, яхту, виллу на Принцевых островах...

            — Спасибо, конечно, Ник, — улыбнулся я. — Раз уж вы так настаиваете, я возьму, пожалуй, пару сотен иперпиров. Я сейчас как раз на мели.

            Наблюдая за нашим патетическим диалогом, Кора и Пел переглядывались между собой и загадочно, лукаво чему-то своему улыбались. Большой Ник возмутился:

            — Пару сотен?! Да, вы, господин Пистис, издеваетесь!.. Ладно! — смягчился он. — Нате ваши две сотни. С паршивой овцы хоть шерсти клок!

            Я поблагодарил, помог ему снова упаковать чемодан и пожелал удачи. Сухо с нами попрощавшись, Большой Ник подхватил тяжелую ношу и понуро побрел своей дорогой.

            А Кора и Пел надрывались со смеху. Я спросил, что смешного в том, что в человеке проснулась совесть, а мои девчонки взяли меня под руки и повели в ближайшее кафе. Здесь, причина их загадочного смеха мне и открылась. Мы заказали камбалу с кориандром, артишоки под белым соусом, фрукты и легкое таврическое вино. После, съели еще по порции мороженого, но когда я попробовал расплатиться, хозяин даже обиделся, замахал на меня руками:

            — Сударь, поезжайте в Анатолию, а еще лучше — куда-нибудь за кордон, и швыряйтесь там своими бумажками, сколько вам влезет. А у меня — не надо. Я же... для вас стараюсь, от души. Эх, вы! Сударь! Честно сказать, я раньше тоже склонен был: подкапливал. Только потом подумал: а что проку? Простая же бумага. Разве, в художественном смысле: вот, император Константин хорошо изображен, как живой. А вы, сударь, на стеночку повесьте и любуйтесь, если нравится.

            — Простите, пожалуйста... — Я смутился, спрятал деньги от греха подальше…

            Выйдя из кафе, мы сели на метро и через десять минут уже были возле Храма. Снаружи бывший ресторан «Элевтерия» почти не изменился. Это было все то же круглое здание в построманском стиле, чем-то напоминавшее Пантеон. Те же, испещренные арабесками капители из порфира и зеленого мрамора, те же высокие витражные окна, тот же купол. Правда, исчезла неоновая вывеска с полуголой красоткой на фоне канатов и якорей. Вместо нее над входом разместилась большая икона. Она изображала женщину в старинной царской одежде, какую-то безмятежную и мудрую. Левой рукой она обнимала младенца, в правой, держала пику, на острие которой извивался маленький черный бесенок. Надпись под иконой гласила:

Св. Элевтерия Адельфопольская[15]

            Мне стало неловко. Я почувствовал какой-то нехороший трепет в сердце и опустил глаза.

            — Зайдем? — улыбнувшись, спросила Кора.

            — Ну... не знаю… — а Пел дернула меня за рукав пиджака и с этакой умилительной детской серьезностью пролепетала:

            — Папа, не бойся. Здесь можно: это храм для всех.

            Да. На обычный храм это было не похоже. Хотя, от ресторана внутри тоже почти ничего не осталось. Теперь, вдоль стен, до самых потолочных стопил с ростральными люстрами, вырос целый лес вертикальных реек. На каждой из них, одна над другой, от пола до самого верха были прибиты маленькие полочки, штук, по пятьдесят на одной рейке. На полочках стояли фотографии. Фотографии были разные: маленькие, большие, цветные, черно-белые, новые, старые, полароидные снимки, карточки, вырванные из документов и неровно наклеенные на кусок картона. Тысячи, десятки тысяч человеческих лиц. И перед каждым из них горела тонкая свеча. Сюда постоянно приходили новые люди. Ставили новые фотографии, зажигали свечи. Если их снимку не хватало места внизу, они поднимались по специальной передвижной лестнице на самый верх, и тогда в колеблющемся сумраке под куполом «Элевтерии», вспыхивал еще один желтый огонек. Это было очень красиво и очень грустно. Сколько же угасло этих маленьких свечек в те дни, когда человеческая жизнь не стоила и капли воска, из которого они сделаны?!

            Здесь, в Храме, я как-то почти физически ощутил этот простой, безжалостный в своей простоте факт: нас стало на полтора миллиона меньше. Но было и другое. Лица людей, смотрящих с фотографий, были так же светлы и радостны, как и лица живых, тех, которых я сегодня повстречал в нашем воскресшем городе. Может быть, все эти полтора миллиона сейчас смотрят на нас откуда-то сверху, и тоже радуются вместе с нами?..

            — Ник! Кора! Госпожа Пелагия, сударыня! Ну, что вы встали там, как бедные родственники?! Идите к нам! — услыхал я знакомый голос. Перемены в интерьере «Элевтерии» так меня поразили, что я не сразу заметил группу людей, стоявших в центре залы. Там был Зак и все наши. Даже Елена, которая, сильно жестикулируя, что-то взахлеб рассказывала Валенту и Алексу. Я горько улыбнулся, и сказал, обращаясь и к ним, и к тем, кто был на фотографиях, и ко всем жителям нашего города, и ко всем тем, кому еще только предстояло ими стать:

            — Здравствуйте, люди!..

 

Тула, окт. 2009 — СПб, окт. 2018.

           

           

 

[1] Блоха xenopsylla cheopis – основной переносчик бактерии Yersinia pestis, т.е. чумной палочки.

[2] Градоначальник.

[3] Т. е. в губернском.

 

[4] Кто бы мог подумать! (прим. Н. Пистиса).

[5] Дьявол Агафангела (лат.)

[6] Здесь Зак достает из кармана фотографию и показывает нам. На фотографии какие-то зеленые бесформенные пятна на черном фоне. Это и есть штамм Diabolus Agaphangeli под электронным микроскопом. (Прим. Н. Пистиса).

[7] Это спросила в один голос бледная как мел сладкая парочка — Ахилла и Патрокл. (Прим. Н. Пистиса).

[8] Здесь: с офицером.

[9] Любовь соединением соединяет (лат.).

[10] Административная единица средней величины: меньше претория (края) и больше диоцеза (уезда, районного центра).

[11] Индикта, т.е. 15-летнего цикла.

[12] Братолюбие (греч.).

[13] Город братьев.

[14] Крестьянином.

[15] Ελευθερία — освобождение, избавление (греч.).

 

Похожие статьи:

Рассказы → Потухший костер

Рассказы → Портрет (Часть 2)

Рассказы → Портрет (Часть 1)

Рассказы → Последний полет ворона

Рассказы → Обычное дело