Пятистенок

По документам выходило, что вступить в права владения движимым и недвижимым имуществом троюродной родственницы можно было только с 3-го октября. Однако Иван Афанасьевич никогда не отличался терпеливостью. Да и часть договора свою он уже выполнил - тетку в неплохой приют определил. Она, конечно сразу то не согласилась - мол, на своей земле родилась, тут и помирать буду. [cut=Читать далее...]Пришлось невменяемой объявлять, опекуном себя назначить. Да и что ей в таком доме делать то? На который и сам он, Иван Афанасьевич, губу раскатал. Такой пятистенок ни в какой Московии, ни за какие деньги не купишь. Шутка ли - из топленой вековой ели рублен. Бревна, поди, по полметра в обхвате будут. Стоит у речной заводи на пригорке, тесовая крыша на солнышке осеннем после дождя недавнего золотом отсвечивает, на коньке петушок кованый флюгером вертится. Крыльцо высокое, ставни да наличники - все в резьбе искусной. А места здесь какие - загляденье! Иван Афанасьевич хоть и столичного толка был, но сразу понял - такое место машиной поганить, что себя не уважать. Шофера с Крузером в уезде оставил, а сам телегу нанял, и все пять верст сюда копчиком выстрадал. Ехал не абы-кабы. А "своим в доску" мужиком-барином. Загодя готовился. Под это дело и зипун покроя старинного, и сапоги со скрипом и шапку лисью выправил. Как доехали, с телеги сполз, возницу отпустил, да к дому заковылял. Подошел, бревна старые ладонью огладил. Шершавое дерево, теплое, будто живое. Стукнешь по такому - чистым звоном по воздуху прозрачному отзовется. И до того хорошо Ивану Афанасьевичу стало, что решил он на эти выходные здесь остаться. Короток день осенний. Пока печь истопил, благо дрова колотые нашлись, уже и вечер подоспел. На лавку длинную присел, стопочку первопрестольной налил, капусткой квашенной с брусникой закусил, и такая на него благодать нашла, что даже мобильник выключил. "Да пошли вы, все, - сказал себе, вторую опрокидывая. - Обойдетесь без мамки, дармоеды. Все. У меня отпуск". Это он про работников своих так. Взяли моду - чуть что, сразу шефу названивать. "Обойдутся", - бесповоротно решил он, следующую наливая. Разомлел, одним словом, на лавке Иван Афанасьевич под бутылочку. Снилось ему что-то очень приятное и хорошее. Такое хорошее, что и поверить было трудно, а посему закончилось оно какой-то тягучей и липкой пакостью. Вскочил озираясь, в себя со сна приходя. Лампу керосиновую запалил, прислушался. На дворе - ночь глухая, ветер в трубе печной завывает, яблоня старая в окно сучьями ломится, словно когтями по стеклу скребется. Ойкнуло в душе что-то тихонько, как холодком под сердце дунуло. Показалось, что под окном тень длинная промелькнула. Присмотрелся, должно быть пригрезилось. К двери подошел, засов проверил. Лавку к печи передвинул, фитиль в лампе подкрутил, чтоб до утра керосина хватило. Засыпать в темноте кромешной - духу не было. Дрема свое берет, сумраком серым Ивана Афанасьевича укрывая. Вот-вот веки смежит, как вдруг - захолодел насмерть! Вздохнуть не может! Видит, как дверь шкафа старого медленно открывается, скрипом мерзким кости выстуживая. Открылась и замерла. Тишина такая, что и ударом сердешным нарушить нельзя - в ушах звенит . Едва Иван Афанасьевич дыхание перевел, как колокольным "БОМ-м-м-м" его с лавки скинуло, да пошло кругами по горнице гонять. "Бом-м-м-м, Бомм-м-м-м, Бом-м-м-м", словно котел на башку надели и чушкой чугунной по донышку. Сдали поджилки, повалился на колени под образа, уши ладонями зажимая, да подвывая от страха звону в такт. На ударе последнем ему на макушку из шкафа часы настенные вывалились, крохи разума "на нет" к полу пригвоздив. Поднялся Иван Афанасьевич, до буфета кое-как добрался. Графинчик наливки какой-то, видать теткиной, отыскал. Хлопнул полную единомоментно, сладость ягодную предвкушая, и тут же его вывернуло холодной, тошнотворной кровью. Взвыл в ужасе, к стенке прижавшись, стакан на свет блеклый разглядывая. Отпали сомнения - крови живой отведал! "У-у-у, дура проклятая..." - начал было он, как вдруг - движение сзади определил. Кошкой к окну метнулся, вгляделся и обмер. Кругом - везде куда взгляд доставал, факелы двигаются, капюшоны черные, остроконечные, освещая. Грохнуло в стену чем-то тяжелым, вроде как камнем пудовым приложили. И тут же вдогонку шарахнуло, ставень резной на землю роняя. "Матерь Божия, да что здесь твориться-то?". Следующая каменюка оконный переплет разнесла. Наполнился дом гулом страшным. Людским. "Смерть Колдуну!" "Жги окаянного!" "Хворост, хворост тащи, ребята!" "Уйти не дай!" Свист залихватский, гогот да улюлюканье душу вынимают, последние силы в кисель приходуя. На карачках Иван Афанасьевич до сеней побежал, лысиной по половикам скользя, живот крестным знамением мелким осеняя. "Господи, не дай пропасть! Верну, вот ей-ей, ВСЕ верну! И дом и землю и зарплату и налоги... Господи не дай..." К несчастью порог ему на пути нарисовался. Притулился с разгона об него темечком многострадальным, да и затих. Очнулся - ад кругом. Все в дыму, а из окон разбитых - языки огненные в избу рвуться. Словом, капут новоявленному мужику-барину. Да только тот, как жареным запахло, сразу в мысль вошел - даром, что из Москвы. Вспомнил Иван Афанасьевич, что подпол у тетки был. Знатный, холодный, под припасы всякие. И откуда силы взялись - поднял крышку тяжелую и сразу туда. Донизу долетел, да замер в положении неудобном. Вроде верхом сидит на чем-то. Мобильником свет добыл, вниз смотрит и чувствует, как немой крик ему загодя хрип рвет. Промеж ног - череп человеческий оскалом в промежность вцепился. Взвился Иван Афанасьевич, да и бежать кинулся. Как был - с черепушкой на причинном месте. Несется в полный рост по коридору замшелому, тусклым экраном стены вокруг освещая. А стены те - все головами человеческими отрубленными поутыканы. В голос воет Иван Афанасьевич, из последних сил дистанцию спринтерскую на рекорд беря, а сзади орет кто-то: "Стой!!!! Идиот!!!". Выбежал из коридора на волю. А там мужики дюжие - сразу руки ему крутить, да ноги вязать. Светом ярким по векам резануло, соображать уже не соображает, чует только, что несут его куда-то под крики радостные. В себя на столбе пришел. Висит на нем, цепями прикованный, а над ухом голос суровый зачитывает: "... колдуна Гришку огнем жечь...". И не успел Иван Афанасьеич от ужаса сознание толком потерять, как другой голос - страшно и зычно, - "Стоп!!!" Смотрит страдалец наш, бежит к нему тот, другой. За грудки хватает и в лицо хрипя бешенно: "Гришку куда дел??? Убью, сволочь!!!" . Очнулся в палате белой, с лбом бинтами обвязанным. Рядом юрист из соцслужбы, с которым договор насчет опекунства подписывал. "Иван Афанасьевич,- начал тот, - ну неужели вам трудно было потерпеть еще пару дней? Дом-то этот, Анна Ивановна еще полгода назад киношникам продала. Только вчера последнюю сцену "Черного лекаря" засняли. А тут - вы, актера в коридоре обогнали... Одежда у вас подходящая была и выражение лица - режиссер до сих пор в восторге... А пятистенок в бумагах теткиных - банька на берегу, голубчик. Я еще тогда удивился, чего ради вы все это затеяли...?"