Человек и Железяка

           Железяка-летун, раскинув крылья, летит низко. Парит над лесом, спускается и кружит над верхушками неподвижных во влажном мареве деревьев. Лес в этом адском климате растёт безобразной густой щёткой, продраться сквозь которую понизу можно лишь протискиваясь между плотно торчащими стволами, оплетёнными лианами. Можно и верхним ярусом попытаться пройти, но там живёт столько разных тварей, что не знаешь, унесёшь ли ноги живым.

          Человек, голый, с некрасивым лицом, прикрытый лишь обгоревшей тряпкой, прижавшись к стволу, вглядывался в кусок серого дымного неба. Хлопья жирного пепла сыпались вот уже вторую луну сверху — вулкан проснулся.

          И человек рассмеялся, беззвучно растянув в улыбке рот. Вспомнил — учитель называл одну луну днём. И помрачнел вдруг — кто знает, может, это учитель и летит сейчас по его следу.

          Все, кто оказываются по ту сторону Живого леса, становятся мёртвыми. Железяками. Мысли их принимают другое течение. Им становится важно, что у них на лице, и не важно, что в груди. В груди у них пусто и холодно, как в кратере потухшего вулкана.

          Человек озабоченно посмотрел в сторону. Почуялся шорох. Вжавшись в серый мягкий ствол пробкового дерева, он медленно поворачивал голову. Вот он. Палочник. Серая в этот момент тварь-хамелеон выпрастывала себя из узкого проёма дупла. Смердя блестящим скользким телом. Дерево в два-три обхвата еле уместило в себя многометровую тушу палочника. Цепляясь уродливыми передними присосками за ветви, стволы, складываясь и растягиваясь во всю гигантскую длину, тварь уже выбралась на верхний ярус леса, пугая до дикого визга стаю хищных рукокрылов.

          Человек поморщился, слыша, как влажное хлюпанье накрыло одного из них. Палочник своим ковшом-глоткой работает сверху, обрушиваясь, когда кажется, что опасность миновала.

          А туша-ствол, дёргаясь и сокращаясь, всё двигалась вверх. И человек, поняв, что охотятся не за ним, скользнул в узину междустволия.

          Но скрежет, треск ломаемых сучьев, раздавшийся сверху, заставил замереть… вжать голову в плечи… попытаться увидеть, что там наверху...

          Только летун мог издать такой звук. Неужели палочник зацепил летуна? Зачем он ему? Спутал с рукокрылом? Их много поднялось в небо, испугавшись смерти сородича...

          Смятое тулово железяки со скрежетом падало в дебри Живого леса. Палочник втягивался с утробным выдохом в дупло — он понял свою ошибку, едва обхватил ковшом-глоткой накалившийся на солнце корпус летуна.

          Летун застрял в стволах высоко от земли, едва не переломившись пополам, и его взгляд упёрся в замершего от неожиданности человека.

          Человек, цепляясь за ветки, заставляя перелетать сильное, жилистое тело с дерева на дерево, оказался в считанные мгновения возле железяки. Ишь ты, красавец какой...

          Глаза летуна следили за движениями человека, нащупывая, просчитывая его.

   —    Если ты мне поможешь, тебе будет предложено вознаграждение, — произнёс летун.

          Губы человека изогнулись.

   —   Стать таким, как ты.

         Тот моргнул. Человек знал, что железяке не было больно, а летун знал, что человек знает, что он не чувствует боли.

   —   Скажешь, не хочешь? Все так говорят, а потом все счастливы.

         Человек молчал. Он пытался вытащить застопорившееся в стволах туловище летуна. Вытащить не трудно, жаль его крыльев. Ажурная лёгкая конструкция левого вывернулась вместе с повреждённой рукой.

   —   Все, говоришь? А сколько нас всех? Знаешь?

   —   Только в Живом лесу и водитесь. Больше таких, как ты, нигде нет.

          Человек опять молчал. Учитель говорил, что железякам нельзя верить — они сами не думают, за них говорят другие.

          Крыло подалось, наконец. И легло вдоль левого бока летуна. Летун сам не двигался, лишь вращал глазищами на красивом правильном лице.  

          Человек, глядя на это лицо, вспомнил своё отражение в Деревянном озере. Низинка, что в глубине Живого леса, наполнялась во время дождей водой. Деревья, стоя в воде, расцветали. Тогда, в двадцать первое свое цветение, он встретил там, у озера Бегущую по воде. Ноги её едва касались воды, ступая по стволам подгнивших и упавших в воду деревьев, по их пням, и ему казалось, что она бежит по воде...  

        Сеть накрыла её, когда они спали возле своего дома, на песчаной отмели Деревянного озера, высыхающего к середине лета. Раня до крови руки о стальную сеть, она карабкалась, цепляясь за мелкие ячейки, вверх, пока не запуталась так, что захрипела. Сникла и уставилась в небо на того, кто уносил её из Живого леса. Летун лишь подтянул удавку-сеть, подал знак Тарантуле внизу, придавившей жвалой второго человека. И повернул к городу...

   —   Мы сделаем тебя красивой, — сказала женщина-биорг, ласково взяв за подбородок жертву, затравленно глядевшую на неё, — ты будешь амфибией, чудное тело афалины и лицо человека. Ты же хочешь быть похожей на человека?

         Лицо биорга — бело-розовый правильный овал золотого сечения — склонилось над человеком из Живого леса. Наклонилось вправо и влево, разглядывая. Биорг провела тонким титановым пальцем, обтянутым выращенной в оранжереях города кожей, по бугристой тёмной коже аборигенки. Та дёрнулась, словно по ней прополз щупальцей слизень со дна Деревянного озера.

   —  Я и есть человек, Железяка, — прошептала Бегущая по воде.

   —  Теперь нет людей, вы лишь результат отвратительных мутаций, весь ваш Живой лес и вас самих люди назвали бы Зоной и изолировали, — биорг улыбнулась, мягкие складки искусственной кожи выдавили чудную ямочку на её щеках.

   — Выжившие рассказывали, — закрыв глаза, сказала Бегущая по воде, — что это железяки привели все беды к людям. Им они были не страшны, все заводы с машинами были под землёй.

        Биорг улыбалась.

   — Мы делаем всё, чтобы память об умных и красивых существах, людях, сохранилась… Самое неприятное то, что вы ещё и размножаетесь. Но мы это исправим. Итак — афалина? — биорг кивнула, всё так же с улыбкой глядя в расширенные глаза жертвы. — Афалина, — сама же себе ответила она.

  … Ноги отрезали в первую очередь. Удалили детородные органы. Вместе с беременностью в двенадцать недель. Афалина обыкновенная, биорг низшего уровня, класс деятельности — подводные оранжереи...

        С тех пор минуло много цветений и много лун-дней. Бегущую по воде сделали железякой-рыбой. Она больше не бегает по Живому лесу и не пугает железяк и Тарантул страшным ликом, она теперь приносит пользу железякам...

        Выдернув летуна из узины, человек крякнул — тяжёл — и взвалил себе на плечи.

   — Что ты со мной будешь делать?

        Человек молчал.

   — Ты не сможешь меня убить.

       Летун говорил и не верил сам себе, потому что железяки из Живого леса никогда не возвращались — так ему говорили.

       Но, опустившись слишком низко к деревьям, он не думал, что ему может что-то угрожать. Ликовал, когда тварь выплюнула его, словно подавившись. Но, застряв между огромными стволами деревьев, вдруг испугался. Нет, неправильно — он не мог испугаться. Но мысли ровные и чёткие обычно вдруг дали сбой, застряв на фразе: "Поиск возможностей… поиск возможностей..."

      Двигаясь по только ему знакомым отметинам, то поднимаясь немного вверх, то спускаясь почти донизу, человеку удавалось находить в этой густой поросли дорогу, протискивать своё тело и громоздкую ношу, быстро удаляясь от места падения летуна.

      Железяки не любят, когда нападают на них. Их свод правил предсказывает им найти обидчика и уничтожить.

      Но в Живой лес они не могут войти — боятся. Поэтому они просто уничтожали Живой лес. Выжигали и строили город. В нём стояли дома, бегали трамвайчики, в которых жили и ездили железяки. Железяки, играющие в людей.

      Учитель же говорил, что это люди, доигравшиеся в железяк. Человек был молод и не понимал. Но когда Бегущую по воде превратили в железяку, он понял. И забыл своё имя. У всех железяк были имена и холодная пустота в груди. Он не железяка.

      В самой глубине леса, где Деревянное озеро наполняется водой и наступает пора цветения, сейчас высохшая его чаша была наполовину пуста. Корни гигантов-деревьев, таращась из земли, переплетались друг с другом. Здесь, в корнях, человек устроил одно из своих жилищ. Шкура гигантского крота, чёрная, бархатистая, лежала на земляном полу. Кожаный мешок с водой, развешанные по шкурам на стенах топоры и ножи, длинные и короткие, узкие и широкие… Один из них заставил летуна вздрогнуть. Это был сегмент жвалы поисковой Тарантулы. Таких отправляли в Живой лес на поиски людей.

   — Откуда у тебя это? — спросил Летун, повертев глазами в поисках человека.

   — Нашёл. — Коротко ответил тот из-за спины.

       Он уже успел нырнуть в озеро и теперь, мокрый, жадно пил из мешка.

       Летун не сводил глаз с жвалы. Может быть, люди научились убивать их, и он был слишком самонадеян, утверждая обратное? А может быть, Тарантула пролежала в дебрях Живого леса много лет и развалилась, проржавев от влажности? То и другое возможно… ведь вот он лежит, не в силах пошевелиться. И связи со своими нет...

      Наконец, напившись, человек опустился на колени и принялся разглядывать Летуна.

       На неправильном уродливом лице — все люди после того ада уродливы, у этого хоть фигура не искорёжена мутациями — лишь глаза были хороши. Что-то в них говорило в пользу его. А "абориген" спросил:

   — Совсем железяка?

        Летун растерялся. Зачем ему это? И промолчал.

   — Значит, не совсем, раз сомневаешься, говорить ли. Это хорошо.

   — Для кого хорошо? Не у железяки век короток. А жить хочется всем и долго.

       А человек приподнял его подмышки и посадил, привалив к стене.

   — Жить хочется всем, говоришь? А ведь нам тоже хочется жить. А вы нас ловите и превращаете в железяк. Нехорошо.

       Сидя на корточках, человек с улыбкой смотрел на Летуна.

   — Вы и будете жить и приносить пользу обществу.

   — Что же вы палочника не привлечёте? Или крота?

       Он похлопал ладонью по шелковистой шкуре.

   — Все так все.

   — Вам можно провести улучшение, и вы будете служить на благо общества. Потом состарившийся организм омолаживается дополнительными улучшениями, и субъект продолжает приносить пользу, — заезженно выдал Летун, — палочник не разумен.

   — А вам, значит, нужны разумные?

   — Нам нужен порядок. А ваш Живой лес...

       Летун замолчал, вдруг подумав, что не нужно злить аборигена.

   — Что ж ты замолчал? — усмехнулся человек, — я же не могу тебя убить. Чего тебе бояться?.. Ну да ладно, молчи. Я завяжу тебе глаза, и отнесу в одно место. Там посмотрим, что можно сделать с твоей рукой-крылом.

       Расчищенная поляна в Живом лесу оказалась неожиданностью для Летуна. Он крутил своими механическими глазами и разглядывал залитую солнцем деревню. Небольшие хижины, разбросанные вдоль оврага, по дну которого бежал ручей. Мельница с вращавшимся колесом от большой Тарантулы. Летун содрогнулся и перевёл глаза на человека.

      А тот уже был не один. Седой абориген, с косицей жидких длинных волос, в красной синтетической тряпке на бёдрах стоял рядом. Но мельница не давала покоя железяке.

   — У вас есть хлеб? Вы возделываете поля в вашем живом лесу?! — вращал он глазами, это единственное, что было ему по силам.

        Аборигены переглянулись. Старик нагнулся к железяке:

   — Очистить место под такую вот деревню, железяка, это уже адская задача, — ответил он, приподнимая крыло Летуна, отводя его в сторону, разглядывая механизм, — потому что лес живой. Это вы жжёте его под свои города огнём и Тарантулами. А лес… он нас кормит. Плоды хлебного дерева, может, не так вкусны, как те, которые, как говорят старики, росли на этой земле в былые времена. Но они полны зёрен, из которых мы делаем муку… — и рассмеялся: — А он любопытный, твой Летун, видать и, правда, еще живой. — И уже серьёзно добавил: — я посмотрю, что можно сделать с крылом. Ты, действительно, хочешь его отпустить?

       Железяка переводил глаза с одного лица на другое.

   — Да, пусть летит, Мастер. Больно хорошо летает, — улыбнулся человек, — к тому же, живой он.

        И пошёл.

   — Ты оставишь меня здесь?! — крикнул ему вслед Летун, — я всё равно не могу шевельнуться, что мне ваше крыло?!

   — Выйдешь из леса, полетишь, это тебя лес держит, железяка, — старик поднял Летуна на руки и бережно отнёс в хижину.

        Сквозь решётчатые ставни небольшого окна проникало солнце, полосато ложилось на гладкий земляной пол. В углу — остывший очаг. Развешенные по другой стене инструменты, тиски и плавильня насмешили Летуна:

   — И здесь ты хочешь отремонтировать меня, абориген?! Меня?!

   И осекся, увидев в углу крылья и корпус летуна старой модели, останки Тарантулы, разобранной на части, обрезки стального туловища Косатки...

   — Ну, в нутро я к тебе не полезу, конечно, но вот крыло… это нам по силам. Да и откуда столько спеси, железяка? Люди железяк создали, людям и решать, что с ними делать… — старик посмотрел на Летуна.

       Летун молчал. И лишь смотрел… Люди сбивали ход его мыслей, путали всё ясное и понятное. Но он-то знал, что Живой лес нарушает общий порядок с этими своими палочниками, кротами, людьми. Он-то знал… Но ничего не мог поделать, и лишь злился. Нет, неправильно, он ведь не умеет злиться...

       К вечеру пришла девочка. Тоненькая, нескладная, она принесла цветок и положила его в воду, в долбленую из куска коры чашку. Цветок белый, раскрывшийся в ширину всей чашки плавал в воде. Капли воды влажно блестели на его лепестках в лучах заходящего солнца...

       Тишина наступала в деревне. Уже были не слышны голоса людей. Лишь вода с шумом падала на колесо большой Тарантулы.

   — Почему я не могу двинуться, Мастер? — Летун лежал на боку в углу хижины.

       Этот вопрос не давал ему покоя. Почему, попадая в лес, они глохли, немели, почему вязли в Живом лесу их сигналы? Тарантулы заходили дальше всех, но, добравшись до Деревянного озера, тоже глохли.

   — Можешь двигаться, почему не можешь, — старик усмехнулся, рябое лицо с широким ноздреватым носом побежало морщинками, — вот выйдешь из лесу и вперёд, сколько тебе хочется...

       А оно вовсе не страшное, его лицо. Да, уродливое… Широкий с кривой переносицей нос, бугристый лысый череп — это ерунда… рот словно перекошен и ввален — нехорошо — зубы не все. Но и это ничего… А всё равно нехорошо. Всё время лицо двигается, морщится, щетина клочками торчит...

       Старик весь день у него на глазах возился с потрохами разобранной старой модели летуна. Разбирал, собирал… А потом вынул глазные яблоки и сложил их в коробку. Там их перекатывалось с десяток.

        Встретившись взглядом с Летуном, старик, неожиданно зло сказал:

   — Не бойся, тебя просили отпустить.

   — Что вы с ними делаете? — в глотке железяки что-то тонко скрипнуло.

   — Бусы для женщин, — старик криво усмехнулся.

       "Короткий ясный ответ. Но не верится. Почему тебе не верится?! Зачем ему врать? Ведь он ненавидит тебя всем нутром… А ты? Ты ведь тоже ненавидишь его. С каких пор? С тех пор, как с переломанным хребтом попал к железякам… Что после этого осталось живого в тебе? А кто его знает..."

        Но киборгов в Живой лес не отправляли. Только биологические организмы возвращались отсюда. Люди их жалели.

        Старик погладил девочку по жидким косицам. Девчонка, забравшись в гамак, свернувшись калачиком, закрыла глаза.

   — Сказку, — прошептала она с закрытыми глазами, — ты обещал сказку...

   — Да, ты ведь уже знаешь их все...

   — А ты новую расскажи...

        Старик пожевал морщинистыми губами, задумчиво потёр подбородок, шебурша щетиной.

   — Это будет история про то, как Водяные Коты Тарантулу победил… Эхэхэ… Жил-был Водяной Кот, и росло у него три сына. Имён пока не было у них, потому как не достигли они еще того возраста, когда дают имена. А звали их Эйты, старшего, лентяя и лежебоку, Охты, среднего, забияку и озоруна, и Ишьты, младшего, выдумщика и враля...

        Эйты уходил на охоту каждый день рано утром. Умелый и ловкий, он быстро подбивал стрелой юркого ползуна или снимал на лету зазевавшегося рукокрыла, потом забирался в срединный, самый безопасный слой Живого леса и дрых до вечера в каком-нибудь дупле, выгнав оттуда дымом снулого палочника. Вечером, придя домой, приносил добычу, отдавал роду и требовал ужин. Жена приносила ему ужин, он съедал его, не сказав ни слова. Не оттого что он был злой человек, а потому что ему было лень. Потом до наступления темноты латал свой забор или чинил крышу. И не потому что был заботливым хозяином, а потому что из дыры капало в сезон дождей ему на макушку, а в дыру в заборе подглядывали соседи и видели двор, заросший бурьяном, и говорили потом, что он лентяй. Ложился спать. А утром всё повторялось вновь.

        Его средний брат Охты, забияка и озорун, стрелял метко, охотился весь день. На его счету было много вязанок кротовьих шкур и ползунов. Но об этом никто не знал. Охты успевал за день настрелять дичи и продать её на ярмарке в соседнем роду. Пропивал всё до последней монеты и весёлый возвращался домой. Требовал свой ужин, кричал и ругался, и, лишь услышав голос отца, затихал. Отец говорил с ним долго. Искал нужные слова, и казалось ему иногда, что нашёл он их. Но это ему лишь казалось, потому что Охты уже давно спал. И не потому что он был злым человеком и не любил своего отца, а лишь оттого что ему было скучно слушать столько много слов. А утром всё повторялось вновь.

        Младший, выдумщик и враль Ишьты, совсем не любил охотиться. Он уходил в лес, забирался в верхний, самый опасный слой Живого леса и гонял там стаи рукокрылов, перелетая на цепких руках от дерева к дереву. Вскоре эти злобные создания уставали, переставали бояться его и затихали на ветках. А Ишьты сбивал пару их суком. Или это только он рассказывал так. Никто так и не узнает правды, и не потому что он был хитрецом и злостным лгуном, а оттого лишь что ему было скучно говорить правду. Приходя домой, он отдавал добычу роду, съедал свой ужин, ложился на солнышко и щурился как водяной кот, греясь в его лучах. И с удовольствием плёл разные небылицы о том, как долго боролся с палочником, напавшим на него, как уходил от погони летуна и даже несколько раз попал в цель, пробив крыло железяки. Люди качали лишь головами и цокали языками. Но не верили ему. А Ишьты смеялся, ему было всё равно.

       Отец смотрел на непутёвых своих детей и становилось стыдно ему, что ничего он не может поделать с этим. И улыбался — ведь он любил их такими, какие они есть… А ты, железяка, завтра до дому отправишься...

       Летун удивился, от неожиданности заморгал глазами-окулярами, но промолчал.

       Домой! Его отпускают?! Всё-таки отпускают.

       Тихий говор Мастера, оглушительный звон цикад. И плеск воды на мельнице. Что-то внутри шевельнулось, будто воспоминание. Но, поворочавшись в скупо оставленных, разрозненных фрагментах памяти, ощущения так и не стали ощущениями. Стихли. И летун закрыл глаза, переходя в спящий режим, наползавший неумолимо...

        Ночью в груди биорга что-то щёлкнуло. Загорелась-застучала голубая точечка над левым соском. Он открыл глаза. Окуляры, вращаясь, еле слышно стрекотали там, внутри. И словно отсчёт пошёл его последним минутам. Он почуял холодок страха. Но ведь он не мог чуять страх… или мог?

         А мозг холодно позволял ему смотреть на себя со стороны.

         Запущено самоуничтожение? Кем?! Внутри где-то независимо от него приближалось что-то. Неумолимое, неминуемое… Не оттого ли и не возвращался никто из Живого леса? Не оттого ли разорванные тела Тарантул и Летунов по всему лесу разбросаны?

         Мысли, прерываемые отсчётом, прыгали, пытаясь ухватить главное, словно чуя, что главное вот оно, близко, только руку протяни...

          Старик дёрнулся и проснулся. То ли животный инстинкт ему подсказал, что опасность… вот она… рядом. Лежит глазами вращает, словно кукла.

   — Уходи, Мастер, — прошептал Летун, — уходите, если успеете...

        Еще ночь стояла, когда полыхнуло огнём над лесом. Белый цветок раскрыл жаркие свои лепестки в искорёженной памяти летуна, разорвавшись осколками. Выгнулось место под деревней горбом, разорвало человечье пристанище в клочья и опало огромной воронкой, засыпав холмом могильным тех, кто не успел уйти далеко. Долго горел Живой лес, вздёргивая то ли в мольбе, то ли в проклятии чёрные руки к небу. Текли по его тропам-жилам людские тоненькие ручейки, спасаясь от преследующего их огня, жадно слизывающего за их спинами одно дерево за другим. Выдавливая неумолимо их из себя, и тут же охватывая жарким палом...

   — А летун-то твой, сынок, живой оказался. Видно, душу просчитались, оставили железяки, — прошептал старик, улыбаясь окровавленными губами. Взрыв отбросил его к ручью, на искорёженное колесо Тарантулы. — Ушёл народ-то, успел… Я вот только… Эх, лес горит… Живой лес...

       Колесо мельницы крутанулось вниз, проворачиваясь в водах ручья в последний раз, и замерло, наткнувшись на валун.

        Под голыми ногами пепел тёплый. С неба над выжженным лесом хлопьями гарь от вулкана сеется. Человек у ручья вытянул колесо Тарантулы.

   — Погибель я привёл тебе, отец. Простить себе не могу.

        Голос его был еле слышен. Чёрное от сажи лицо мрачно.

   — Я тебя на этой горушке положу. Мельницу налажу. Люди вернутся. Тебе веселее будет.

        Он говорил и копал. Черенок с насаженным обрезком крыла летуна мелькал быстро.

   — Вот и всё.

        Замерев над свежим холмом, человек долго молчал. Потом сказал:

   — Когда не стало Бегущей по воде, я забыл своё имя. В детстве ты всегда меня звал Ишьты. Я буду Ишьты, отец...

        Ночь над озером Деревянным рассыпалась мириадами звёзд. Живой лес шумел кронами, стукался сухо стволами, скрипел. Шелест листьев тёк рекой над головой. Человек, свернувшись на кротовьей подстилке своей хижины, спал, когда шевельнулся полог хижины.

       Темнота ожила и вздохнула. Нет, она не могла вздохнуть. Но звук, возникший внутри себя, она не могла по-другому назвать. Звук, отличный от ровного дыхания человека. Разрозненные обрывки чьей-то памяти толклись непонятно в ней, не умея идентифицировать себя, обозначить своё место. Долго висела над человеком, пытаясь вспомнить, почему ему нет места в ненависти, что свила визжащий клубок в том неосознанном, что наполняло её. Видела образ Мастера, биорга-афолины со странным именем Бегущая по воде, летуна… вздрагивала от прикосновения к чужой, слишком горячей сущности… вспоминала, складывая пазлы, вырванные из своего нутра, склеиваясь в единое липкими и горькими воспоминаниями своих последних минут...

       И ушла с рассветом, хоронясь под корнями, в норах от обжигающих лучей светила...

        Операционная, металлический куб, холодный и стерильный. Биорг высшего уровня, класс деятельности биоинженер, пол женский, подняв голову, изучала правый верхний угол операционной, равнодушно слушая внутренний анализ ситуации.

   — Обнаружена ментальная энергия в правом верхнем углу операционного бокса, — проговорила она вслух, — включить ловушки...

       В следующее мгновение её голова откинулась назад и скатилась на пол, отсечённая едва заметным волнением воздуха. Тело рухнуло на пол.

   — Запущена система самоуничтожения, запущена система самоуничтожения, — шептала голова, глядя остекленевшими глазами на замигавший таймер на панели сообщений, отдававшийся тиком в оборванных жилах шеи.

       Титановый пласт двери разошёлся щелью до пола, разваливаясь рвано надвое.

       Взвыла аварийка. Тихий шелест поворачивающихся вокруг себя ментальных ловушек. Прекрасноликие биорги прятались в своих боксах — им не следует высовываться, пока ловушкой не пойман "смертник".

       Мембрана одной из ловушек жадно чавкнула и опять размеренно зашелестела.

       Но тик отсчета неумолимо катился по опустевшим коридорам.

       И крыша здания взлетела, оторвавшись от опор. Белое пламя разнесло корпус биоинженерии вдребезги. Сожрало, то, что могло сожрать, и остановилось, поперхнувшись сопротивлением Города.

       Город умел многое, но смертники вновь и вновь возвращались в него. Эти люди… они всегда нарушают все правила и даже исключения из них. Они не хотят иметь красивые, здоровые тела и скрываются в дебрях Живого леса, ведут дикую, полную лишений и опасностей жизнь, влача жалкое существование и обрывая свой биологический цикл порой, едва начав… Они называют это свободой. Кто это такая, Город не знал...