Дурные вести

Пробираюсь – под покровом ночи в высокие хоромы, в залы с колоннами, падает свет луны, ловит меня, да не свети ты так, окаянная, не пялься, человека никогда не  видела, что ли… Нет, таращится, сейчас и стражникам расскажет, вон он, вон, пробрался во дворец, ату его, парни, ату…

Крадусь, сжимаю нож за пазухой, на хрена взял, все равно у меня рука на человека не поднимется. Курицу зарезать, и то толком не могу, а тут… Они-то колебаться не станут, на куски искромсают, еще голову мою на копье насадят, высоко сижу, далеко гляжу…

Чертова луна, чертова стража, чертово все… нет, не видят, не слышат, уснул город, измученный осадой, стражники спят, раскидали по залам свои исхудалые тела… Кто-то вываливается из темноты, собирается гаркнуть – стой, кто идет, кому-то на лицо падает моя рука, кто-то грузно валится к моим ногам. Убираю платок с эфиром, самому бы не надышаться, будет как в комедии татой… как ее… Не помню, ничего уже не помню…

Ну что вылупилась, что вылупилась, отвернись, я стесняюсь… нет, как назло, ни раньше, ни позже, светит любопытный круглый шар, кажется, залепить в него камушком, разлетится со звоном и грохотом, дз-зинь-гр-рох…

Уснувший город кажется призрачным, ненастоящим, самый воздух здесь какой-то не такой, воздух многовековой давности. Здесь, в тишине колонн не верится, что когда-то по этим улицам будут сновать феррари и джипы, взлетать боинги…

Ч-чер-рт…

Буквально налетаю на него, большого, грузного, все еще большого, даром, что все кости торчат, да, крепенько их осада измотала… Ну что за манера, за волосы схватить, приподнять, так и шею сломать недолго… Разведчик я. Новенький, вот и не помните. Ага, был. Видел. Сегодня ночью и нападут. Кто вам сказал утром нападут, этого копьем надо проткнуть, кто так сказал, это лазутчик ихний… ага…

Замелькали, забегали, подъем, подъем, военачальник все еще таскает меня за волосы, уже так, несильно, гляди, парень, соврешь, башка твоя на копье висеть будет, шкуру заживо сниму… Пялится полная луна, смотрит, как кипит, клокочет потревоженный Рим… Ну что, что я вам говорил… отсюда вижу, как текут в крепость вражьи войска, ага, завертелась буча, так их, бей их, Карфаген будет разрушен…   Тут, главное, чтобы самого в этой свалке не зарубили, как-нибудь под шумок, под шумок ускользнуть… все равно нечем больше помочь нашим… стой, каким нашим, какие они мне наши… А гуси-то, гуси как разгогокались, да-да-да-да-да, Карфаген будет разрушен… Дайте пройти человеку… чш, с-сука, ты меня еще щипать будешь… На ходу хватаю кого-то, на ходу сворачиваю кому-то шею, что я делаю…

Бегу – в беспространстсвье, в безвременье, волоку задушенного гуся. Останавливаюсь — в серебристой пустыне, перед своим шалашом, собранным из осколков эпох. Беззвездное небо встречает меня молчанием, ледяное безветрие смотрит на меня — со всех сторон. Холод сучий, опять не топили, хоть кол на голове теши, не понимают, что человеку тепло нужно…

Окружают, большие, сияющие, тянут ко мне тонкие не то щупики, не то нити… Да я это, я, вернулся. Да, удачно. Со второй попытки… это что? Да гусь это, гусь, да не бомбу я вам притащил, не беспокойтесь… нет, сейчас вдоль и поперек гуся этого сканировать будут, еще облучат, чего доброго, потом жрать будет нельзя… А как вы хотели, не век же мне этот белый порошок жрать, который вы мне таскаете, белок это, или что там, черт его пойми, водичкой разбавил, сахарком присыпал, проглотил не жуя, чтоб не стошнило…

Чего? Да не собираюсь я вас кусать, да не скалю я зубы, зеваю, зеваю, ночь не спал, вот и зеваю, дайте вздремнуть…

Пробую просочиться к нему ночью – знаю уже, выгонит в три шеи, ели увидит, так что это тихонько надо, по ночам, когда спит, когда еще не сразу спохватится, что, да кто, да что за черт, куда охрана смотрит… Выхожу – в большой мир, чужой, непривычный, в первые минуты как всегда холодно, даже не пытаюсь удержаться на ногах, дохлый номер, падаю на брусчатку.

Отлеживаюсь на брусчатке Кремля. Прихожу в себя. Осторожно вдыхаю воздух – чужой, непривычный, поднимаюсь на шатких ногах. Часовые смотрят на меня – оторопело, растерянно, думают, то ли спросить, какого черта я тут делаю, то ли сразу расстрелять от греха подальше… Меняю наклон своих атомных орбит, исчезаю из поля зрения. Вот выдержка, ни один мускул у них не дрогнул, в средние века тут бы на колени упали, Отче наш, иже еси на небеси…

Иду к нему – сквозь стены, по залам, уже привычным, в кабинет, замираю на миг, да что со мной, трушу, как мальчишка нашкодивший у кабинета директора… А это зря, это они не любят, когда трусят… они… кто они… не знают…

Вхожу, вот он сидит, зарылся в бумаги, как ежик, только и осталось ему гнездо из этих бумаг свить на зимнюю спячку. Делаю вдох, кашель разрывает легкие, накурил, черт, ночь в Крыму, все в дыму… Оторопело смотрит в пустоту, черт возьми, видит мой силуэт в облачке дыма…

Меняю угол орбит, как учили – всегда страшно, получится ли, всегда больно, кажется, умираешь.

Теперь он видит меня.

— Вечер добрый. Я должен вам сказать…

Ч-черт… кольт я и не заметил, пули, одна за другой, вонзаются в грудь, больно, сильно, лечу кувырком на ковер…

Даже нет сил самому зализать раны – теперь они мне зализывают раны, у них это здорово получается, бережно-бережно орудуют тонкими щупиками, заново сплетают тонкие волоконца мышц, клеточку к клеточке, неощутимыми волнами усмиряют боль. Как тогда, как в первый раз, когда «Эйнштейн» взорвался – сияющими осколками, когда я еще не понимал – что, куда, зачем, ползал по пустоте, захлебывался собственной кровью, искал спутников, которых со мной больше не было, уже не убегал – уползал от этих, сияющих, усеянных тонкими щупами, пш, пш, пшли отсюда, брысь, ком-му сказал, еще целился в них, еще смотрел, как отскакивают пули от серебристых шаров со щупиками…

Как тогда, первый раз, когда окружили (вот она, смерть приходит), забирали себе мою боль – мягко, бережно, вытаскивали ее из меня, выволокли, свернули, выбросили куда-то в подпространство, вонзились в мысли, а что ты себе раны не залижешь, как не умеешьэто же просто, давай мы… Когда бережно, по крупиночкам, латали мне разбитую голову, и окружили, и смотрели, ну что уставились, человека, что ли, никогда не видели, то-то и оно, что никогда… Откуда я, да ниоткуда, НИИ Прикладной и Теоретической Физики, слыхали, нет, да никто не слыхал, начнешь журналюгам про нас рассказывать, они тут же – а где это… «Эйнштейн», слышали такое? Сверхсветовой ускоритель? Нет? Да все газеты писали, вон, Комсу почитайте, или нет у вас Комсы…

Как тогда… первый раз… когда еще надеялся вернуться, еще собирал то, что было «Эйнштейном», еще зарывал там, за скалами то, что осталось от Витюхи и Викухи, уже непонятно было, где Витюха, где Викуха, еще терзал радио, — земля, прием, алле, гараж, еще искал воду, еще кланялся, когда они приносили мне белый порошок, ну что за манера, опять всей стаей собрались смотреть, как человек ест, эка невидаль…

Тогда…

Это сколько лет прошло… три года вел какие-то календари, потом сам запутался в пространстве и во времени…

А потом они увидели, как таскаю большие камни – ставлю стену от ветра,

А потом они спросили, могу ли перенести камень вон как отсюда, так до горизонта.

Я сказал – могу.

А потом они спросили, могу ли перенести камень вон как отсюда, так до той звезды.

Я сказал – могу, только машину дайте, на которой лететь.

А потом они спросили, могу ли я перенести что-нибудь на… и показали дорогу, которая была не похожа на все остальные, начиналась раскаленным жаром большого взрыва и кончалась где-то там, там, где последнее тепло вселенной рассеивалось в пустоте.

И я сказал – могу.

Сегодня я попробовал просочиться к нему в сон. Долго-долго подбирался к Дороге, долго примерялся, откуда лучше зайти, с прошлого или с будущего, решил – из прошлого, из дыма гражданской войны. Почему-то не хотелось идти – через свое время, дрянь такая получается, идешь по родному городу, мимо газелек, мимо банкоматов, а остаться там не можешь, выброшенный из времени, чужой сам себе…

Это я к чему… ну да. Просочился – в сон, осторожно, бережно, выгадал – часов в девять утра, как раз он заснул покрепче после ночных посиделок, тут и я…

На даче у него никогда не был, как-то мрачновато все показалось, простенько, от него ожидал чего-то большего, с позолотой и бриллиантами. Шел – мимо часовых, принюхивались, прислушивались, чувствовали меня, не могли понять, что такое, я же не человек был – сон… Утро доброе, извините, побеспокоил, я… да как попал, так… да знаю, что невежливо… не-ет, вы охрану не вините, только не наказывайте никого, ей-богу, службу свою отлично несут, я ж невидимый, как они меня… А? Да нет, не верующий я… да это я так, к слову про ей-богу сказал… да… Да хоть что делайте, вы только послушайте, в этом году, двад…

…умираю.

Рвусь – на атомы, на молекулы, на кванты, зову на помощь, да черта с два кто услышит, они далеко, а кто еще… Собираю себя сам – по молекулам, по атомам, по волнам, по морям, еще долго не могу понять – я это или не я, проваливаюсь в пустоту, где ни верха, ни низа, ни пространства, ни времени, ни…

Проснулся-таки, гад, проснулся, вот уж никак не ждал, что подскочит, а если человек проснется, это все, сон его, считай, в прах рассыпался, по ветру развеялся, пал смертью храбрых…

Падаю – в серебристую пустыню, на обломки каких-то миров и отживших свое времен, они окружают, они удивляются, чего это выдумал, в сон превратиться, ты смотри, парень, так и загинуть недолго… Странно так, не гневаются, не умеют они гневаться, хлопочут, сочувствуют, да не пострадал ли…

Желудок рвется наружу, растекается едкой жижей.

Наша служба и опасна, и трудна…

Это всегда так. Вот которые благие вести разносят, таких любят, таких ждут, радуются. Вот так шепнешь Невскому перед битвой – ты победишь, он тебя уже и расцеловать готов, или деве Марии кто спустится, скажет, что родится у нее сын, или там хаживает какой-нибудь гонец к какому-нибудь бумагомарателю, нашептывает ему сказочный мир будущего, как люди будут в повозках без лошадей ездить и в облаках летать. Так этот писака гонца только что на руках не носит, гонорар схлопочет, еще и посланнику половину несет, бери, бери, заслужил…

Нда-а, а нашего брата не любят как-то, кому охота слушать, что завтра ваша милость умрет, так вы бы сегодня дела свои завершили, или что чума при дет в город, или что чудный ваш остров, столица мудрецов, завтра опустится на дно Атлантического океана…

Пью воду. Мешаю похлебку из сахара и белка. Дожевываю гусака, надолгонько хватило, второй месяц, считай… Нет, тут тоже свои плюсы есть, в нашем мире гусак бы уже на тридцать три раза протух, время-то идет, а тут ничего, в безвременье, хоть два года его храни, по кусочку отщипывай…

Сжимаю зубы, только не завопить, мужчина я в конце концов, или не мужчи… какое там, — кричу, надрывно, отчаянно, слышу свой крик – будто со стороны, вот он, мечется по подвалу, бьется о стены, ищет выход…

Палач берется за следующий палец, забивает иглы, не смотреть, не смотреть, вот мерзость, и смотреть нельзя, и не смотреть нельзя…

Снова кричу – делаю вид, что мне больно, ой, больно, да пусти, пусти, да все скажу, все сделаю, что хотите…

Что там… покайся… каюсь. Виноват. Вы только скажите, в чем виноват. Вот оно как… что ж тут богохульного, Иоанн Богослов, значит, в будущем конец света увидел, ему можно, а я увидел, мне нельзя… Пусть хоть распишет пресвятая Инквизиция, кому можно смотреть, кому не велено…

Молчу, молчу… тут, главное, помалкивать, может, подфартит, может, не сразу на костер, еще поживу, еще спасу пару-тройку тысяч – от чумы, еще оставлю пару-тройку тысяч пророчеств, кому надо, поймут…

Снова пытаюсь выйти на связь, не могу, не отвечают, обиделись. Еще бы не обиделись, кто меня вообще сюда звал, кто меня просил лезть, не было такого задания… в мире людей бы вообще с работы турнули, да и здесь, может, тоже…

Ничего, оно того стоит… только бы люди поняли…

Царь для свершенья гекатомбы дикой

Вспять обернется, к самому истоку.

Склеп – мрамор и свинец, — где римлянин великий

Медузы знак несет – открыт потоку…

…и все в том же духе… кому надо поймет…

— Итак? – здоровенный толстяра испытующе смотрит на меня.

— Как я понимаю, товарищ, вы загадали желание… и я его исполняю.

Иду – между рядами, между креслами, хрупенькая дамочка оторопело смотрит на меня.

— Прошу прощения… Товарищ просил меня достать у вас из кармашка носовой платок… и передать вам вот это.

— Вынимаю из петлицы розу, протягиваю барышне.

— Все верно, — толстяра берет у меня барышнин платок, зал восторженно аплодирует, кто-то шипит – «подсадка», поворачиваюсь к этому кому-то.

— Будьте добры, загадайте желание…

Если не получится, уже не знаю, что и будет. ОНИ уже сами огорчаются из-за меня, еще бы, столько учили-учили его, управлять атомами, квантами, просачиваться – через пространство и время, и на тебе… Уже как только не пробирался к нему, взламывал замки, которыми один век отгораживается от другого, пролезал под ворота между одним и другим годом, обрывал домофоны эпох, врал что-то сонным голосам, почта, газовщик, трубочист, милиция, откройте пожалуйста, обрезал колючую проволоку, которой опутаны дни недели, чтобы никто не мог выбраться из серых будней, просачивался в недели и месяцы того, рокового года, когда еще можно было что-то исправить…

Зря меня, что ли, учили… просачивался – из подпространства, по каким-то туннелям, из надпространства – где пролетавшие ангелы чуть насмерть не сшибали своими крыльями, камо грядеши, человече, пшел вон… пробовал даже через царство мертвых, Цербер там попался злющий, начал этого Цербера сосисками прикармливать, сам бы ел, а тут все ему… может, через пару месяцев присмиреет, пропустит, только через пару месяцев поздно уже будет…

— Поразительно, поразительно, — мужчина в пенсне трясет мою руку, — сеанс гипноза…

— Я просил вас об аудиенции.

— А… ну понимаете, это… невоз…

— Вы мне обещали.

— Ну… мы посмотрим… постараемся…

— Вы обещали.

Чтоб вас всех, которые обещают… и что обидно, вы-то живы останетесь, вы, все, а эти, там… которые дарили девушкам розы и забирали платочки на память…

Ч-черт…

Тошно так…

Варю в котелке сосиски, тьфу на вас, не все же Церберу давать, он уже поперек себя шире… Кусаю губы, кутаюсь в плед, уже не помню, в каком веке спер, расшитый золотом и бисером… Сейчас калиф какой-нибудь хватится, а где плед, а нету, эй, позвать казначея, руби ему голову…

Тошно так…

Хочется как в детстве, зарыться в одеяло и тихонько всхлипывать, пока никто не видит, не слышит, а-а, домой хочу, к маме…

Домой…

Отсюда — домой уже не бывает… радио молчит, смотрю на него, чего жду, что вот сейчас запикпикает, в Москве полдень, добрый день, с вами Владимир Соловьев, в эфире…

Фиг мне.

Здесь радио не пикпикает, сюда не просачиваются волны, звуки, слова, даже сны из мира людей, и то не доходят, ни разу не видел во сне никого из своих, общагу нашу уже не помню, НИИ, Витюху с Викухой, аминь…

Попал бы сюда пораньше, хоть бы работу дали поприличнее, что хорошее разносить, а то нате вам, добрые вестники у них уже есть, а я знай, носи всякую гадость. А плохие вести, ну кому нужны… звонишь в какой-нибудь век, откройте, вестник, а какие вести принесли, а плохие, а пшел вон. Или вынесешь плохую весть, только и слышишь, ну зачем нам этот мусор… А то и как в Монголии, принесешь, возьмет хан плохую новость, поклонится вежливо так, и – голову тебе с плеч.

И вся жизнь…

И тошно так, во все миры просачивайся – не хочу, а в свой нельзя, что оттуда упало, то пропало…

Опять понатащили плохих вестей, вон, мешки стоят, это в Трою, что падет она в прах, это Вещему Олегу про змею, это… это я что, против своих выступать буду? Да нету тут уже никаких своих, кто сюда попал, тот всем чужой… блин, упаковать плохие новости и то не могли, вон, помялись все, все перезаворачивать надо, опять ночь не спать…

И вся жизнь…

Какой здесь может быть код, мать его…

ПОСЛЕДНЯЯ ПОПЫТКА

Сам вижу, что последняя, было-то кот наплакал, пять… да хоть миллион этих попыток мне дайте, ничего не добьюсь…

Восемь знаков… Это сколько может быть комбинаций… коминаторику учить надо было, а где мне… Нынешнюю дату поставить… ставил уже, легче никому не стало… а если наоборот…

14916010…

Кули-кули-пик-пик…

Это что значит… на всякий случай толкаю дверь, поддалась… а ларчик просто открывался…

Нате вам, приехали… поднимаюсь по лестнице, наталкиваюсь на следующую дверь, с замком, знаю такие замки, метаком делает, а ключа нет, и домофоном здесь не пахнет… На всякий случай – чем черт не шутит – прикладываю к замку палец…

Чив-чив-чив-чив…

Толкаю дверь, чего расчирикалась, всех разбудишь… Наконец, выхожу из беспространствья, из безвременья – в живой мир.

— Вечер добрый… извините, что так поздно… вы поздно ложитесь, я знаю…

Уворачиваюсь от летящей в меня чернильницы.

— Я пришел сказать… вот… у меня к вам новость…

Протягиваю весть, он хватает ее, разбивает о стену – вдребезги, со звоном и грохотом…

— Да послушайте, я…

Пули разрывают грудь, голову, я не слышу его, ничего не слышу, мир заполняется кровью…

— Отставить… отставить…

Что отставить, куда отставить… пытаюсь прийти в себя, не пускают, так долго подбирал ключи от времени, что потерял ключи от самого себя.

Захлебываюсь кровью, кажется, сейчас выкашляю собственный мозг. Они окружили, смотрят, мерцающие, щупастые, шипастые… все  еще сжимаю осколки плохой вести…

— Это… это он… это я склею… вон, у меня еще клей остался…

— Отставить…

— Да я…

— Отставить…

Кто-то показывает на обломки новости:

— Стереть.

Вынимаю клей – сам не знаю, зачем…

Хрен тебе отречься. И пошел ты со своими утешениями знаешь, куда, а прощения грехов свои засунь себе знаешь, куда, и поглубже, чтоб не выпали.

Отречься… если отрекусь, так дураками все и останетесь, так и будете думать, стоит земля-матушка на четырех слонах, те на черепахе, и куполом небесным прикрывается. Так что не надо ля-ля…

Ч-чер, больно… пламя  охватывает со всех сторон, сильнее, больнее, извиваюсь, дергаюсь, пусти-пусти-пусти, я уже и забыл, что такое – больно. Забытая боль, забытый страх смерти, пусти-пусти-пусти, от всего отрекусь, все забуду, как скажете, а-а-ч-ч-черр-р-р-т…

Крик подбрасывает меня на кровати, совсем хорошо, тут и до нервного срыва недолго… кто там звонит с утра пораньше, совсем охренели, в четыре часа утра…

Жму на отбой, снова швыряю телефон возле постели, оно и к лучшему, что разбудили, от такого сна уже не знаешь, куда деваться…

Снова пищит телефон, высвечивается незнакомый номер. Да м-мать вашу…

Сбрасываю. Спать, спать… опять понатащили тюков, мешков, конвертов, с марками, без, опять завтра шастать – по храмам, по оракулам, по шаманам, носить дурные вести, а за дурные вести где и грязью обольют, где и палками отколотят. Вот так стоишь в облике какого-нибудь идола, тебя лупят…

М-мать моя, делать, что ли, больше нечего, названивать…

— Номером, блин, ошиблись! – гаркаю в трубку, тут бы еще чего добавить, пару ласковых… спать, спать… в темноте мерцают осколки миров, останки времен, эти, со щупами, кружатся высоко в небе, проскальзывают сквозь мерцающие кольца, черт пойми, что они там делают… управляют мирами, вертят эпохами…

Снова разрывается телефон. Гос-споди прости, не хочу ругаться, но…

— Земля вызывает Эйнштейн-семнадцать, прием… прием, как слышно?

Рушится мир.

— Эйнтшейн-семнадцать, мы слышали ваши позывные, вы…

Стартую.

Лежу, расплющенный собственным телом.

А ничего, нормальные ребята оказались… ОНИ. Я думал, устроят мне взбучку, вообще черта с два отпустят меня куда-то, отдадут людям. Думал, кто к ним сюда попал, тот навеки ихний. Думал, приберут себе – на веки вечные, как прибирают себе обломки миров…

Навожу курс. Не ошибиться, не пропустить тот единственный путь, ведущий из вечности – во время, из ничто – в нечто, из смерти – в жизнь…

Ничего не сказали, обидно даже, думал, просить будут, уговаривать, чтобы остался, а то кто же дурные вести носить будет… Какое там… ничего не сказали, простились со мной, и все.

Далеко позади остаются обломки миров. Тело трясет и разрывает на части, уже и забыл, какое оно – живое тело… А как я хотел, ты или в безлюдье живешь, в чужих мирах, ходишь сквозь стены, и ни меч, ни огонь тебя не берут, или ты вернулся в свое время, свою квартирку, ходишь на работу, с парнями пьешь водяру по праздникам, только через стену уже не пройдешь, изволь обходить, и уж если кто пырнет тебя ножичком, это уже раз и навсегда…

Это ОНИ мне сразу сказали, когда объявил, что домой собираюсь… что или ты там, или ты здесь, или ты так, или ты эдак…

Вьется под «Эйнштейном» бесконечное время, извивается кольцами, петлями, вон выпал из времени здоровенный кусок, темные века, замкнулся кольцом на самом себе, а историки его найти не могут… вон изогнулось время дугой, совсем близко подошел двадцатый век к временам раннего мезозоя, уже просочилось в наше время что-то грузное, длинношеее, тяжело плюхнулось в озеро Лох-Несс…

Домой… как бы еще подгадать, чтобы хоть помыться успеть дома, в божеский вид себя привести, а то навалятся журналисты, а я как из помойки…

Сумки валятся на меня, откуда столько набрал, вроде, вещей немного… сосисок остатки зачем-то с собой тащу, можно подумать, в мире людей сосисок нет, какие-то обломки каких-то древностей, археологам на радость, это вот золотишко у них прихватил с их любезного позволения – себе любимому. Это…

Ч-черт…

Прыгает мешок, дергается, рвется из рук, будто там живое что… Меня чуть кондратий не хватил… это что туда просочилось… кто-то из НИХ… не похоже… ч-черт, куда полетела, стой, ком-му сказал! Еле-еле хватаю выпавшую из мешка новость, вот ведь черт, вроде на тридцать три раза корабль проверил, ничего тут не было… крошу на ладонь байты и биты, приманиваю новость, ага, села, лапками вцепилась, клювиком по ладони тюк-тюк-тюк… А-а, это эта… Которую я так и не доставил. Про которую сказали – стереть…

Домой… вроде как даже комнатушка моя за мной осталась, никто не прижился… странно даже…

Порхает дурная весть, бьется крыльями в стекло…

Надо бы еще прикинуть, что журналюгам сказать, вот даже у ЭТИХ не спросил, можно про НИХ людям говорить, или зубы на крючок, кто заговорит, тому щелчок…

Мечется плохая весть, отсюда не вижу ее слов, мелькает где-то в хвостовых перьях дата, тысяча девятьсот сорок пе…

Домой…

Выверяю курс…

Пикирую вниз, с курса, в петли времени, где этот сорок пе… хоть бы верстовые столбы поставили… шучу…

— …а в туалет, что ли, не поведут?

— Еще тебе чего, парень? В баньку тебя сводить, или ванну тебе напустить?

— Не мешало бы… вши задолбали.

— Это они могут… Часом не из Парижу приехал? Шампанского тебе, трюфелей? Чего уставился, сымай штаны, дуй!

— На ходу?

— А ты что хотел… шагай-шагай, конвой прихлопнет…

— Холод сучий…

— А ты думал, тебя в Сочи повезут? На курорт? Парень, ты откуда вообще такой? Тебя за что?

— А ни за что.

Тут всех ни за что… Все, на место пришли… лопату хватай, копай давай, что встал…

— Земля мерзлая…

— Ох, извините, ваша светлость, не разморозили…

— А что мы копаем?

— Яму, что…

— Не, а зачем?

— А тебе не побоку? Сказано копать, копай…

— Цельсь!

— Пли!

Мужланище рядом со мной падает с простреленным горлом, взрывается голова щуплого мужичонки рядом. Пули вонзаются в спину, ничего мне не будет, ничего, я же этот… как его… я…

                                        2012 г.