Хсан и Синица

 … Одна стена моего дома с цветной голографией родителей и меня стояла там, на Земле. Другая, серая с четырёхъярусной койкой до потолка в казарме космопехоты с шильдиком Протасов Алекс — на Атоне-2, третья — вон в том здании, что белела сейчас в темноте передо мной — в космопорте, на Хиксе. Четвёртая стеночка, соломенная, дрожавшая от ветра, гулявшего по степи, осталась в становище хсанов. И ещё слова: "Люблю тебя, синица, приеду скоро..." — мне больше так никогда не сказать...

  Хсан сидел на коврике возле входа. Безглазое его лицо, выкрашенное по обычаю красной минеральной краской, сплошь было занавешено длинными седыми космами. В прорехи ветхого суджуя — кимоно из шкур местного безволосого волка — виднелись струпья резаных ран. Хсан сидел, обхватив колени руками, и раскачивался.

  Четверо других пассажиров, имперцы, отправлявшиеся в отпуск, заметно трусили от полусумрака, царившего в помещении с единственной целой лампой. Они бросали мрачные взгляды на хсана, на черневшие ночной холодной степью выбитые окна, в которые задувал ледяной ветер, и старались держаться вместе. Но добравшись до половины своих запасов питьевого спирта, расшумелись, стали говорить громче и выкрикивать:

   — Да здравствует Империя!

  На что хсан начинал раскачиваться сильнее. На груди из суджуя тогда выскальзывал узкогорлый кувшинчик, который хсан торопливо заправлял обратно. А часовой мрачно бросал:

   — Орите тише, господа отпускники, если желаете добраться до дома.

  И отпускники умолкали, пьяно кивая и жестами давая понять, что "всё в порядке, кэп, молчим, молчим".

  Здание космопорта на Хиксе, пережившее не одну бомбёжку имперских беспилотников, устоявшее в частых пожарах и налётах хсанов, стояло безглазо и уныло на краю лётного поля. Десяток пехотинцев охраняло его, расположившись в уцелевших стенах зала ожидания. Один часовой находился здесь же, у дверей и не спускал глаз с чёрных проёмов трёх огромных окон. Другой час назад скрылся в темноте, там, в холодной степи, и будет дежурить до трёх часов ночи — пока не прилетит звездолёт и не заберёт пассажиров, звездолёты, с тех пор, как началась война, в Северном Архипелаге могли сесть только здесь, на единственной уцелевшей площадке.

  Когда-то в двух километрах отсюда был шумный Аграс. Город в миллион жителей. С приземистыми домами и шпилями храмов, лабиринтами тоннелей и серпантином дорог. Теперь от него остались руины и вспоротые взрывами вены перегонов подземки, в которых прятались хсаны.

  Хсанами имперцы звали всех, кто носил суджуй и красил красной краской лицо и ладони. Но все знали, что сами хсаны сидят в своих деревнях и курят вонючую саппу, те же, кто прятались в канализации и подземке, намного опаснее аборигенов. Но не торопились вылавливать их — хрупкое перемирие в пятнадцатилетней кровавой резне, длившееся вот уже два месяца, было всем дорого: и хсанам, и самим имперцам, потерявшим уже треть прибывших сюда по просьбе временного правительства войск. В северном полушарии из суши всего несколько больших островов — Северный архипелаг — и он весь охвачен войной...

  Поэтому тот хсан, который сидел у дверей, вызывал настороженное любопытство, но никто не решался к нему подойти после того, как он показал часовому металлическую бляху, висевшую рядом с кувшинчиком — бейджик на местный лад.

   — Когда только эта война кончится! — зло ткнув складной вилкой в кусок искусственной тушёнки, проговорил, сморщившись, один из имперцев.

   — Никогда не кончится, убираться отсюда надо, хсаны нас всех перережут, — ответил другой, не притрагивавшийся к еде вовсе, он только пил и вытирал фиолетовые губы тыльной стороной четырёхпалой ладони и кутался в форменную куртку, — флуканин, он, привыкший к жаре, на холодном Хиксе особенно страдал.

   — Говорят, в этой посудине на шее они носят свою душу, — громко зашептал один имперец, который сидел спиной к аборигену.

   — Если ты видишь такой кувшинчик, Лозовский, — расхохотался второй, — то перед тобой ходячий труп, — и помрачнел тут же, — плохо наше дело, если рядом хсан с кувшином. Потому что это восстановленный. Зомби...

  … Остров Маканас О — каменная шишка посреди моря, соединённая узким перешейком с другой половиной острова Маканас Ус. Здесь нам удалось закрепиться и занять оборону. Бесконечный бой, не прекращавшийся пять дней, вымотал. И долгожданное затишье принесло сон. Тяжёлый. В нём опять и опять погибали Ледаш, Са Гук, Пашка… Часовые расставлены. Но они тоже люди. К тому же части северян и хсанов стоят на большом Маканасе. А перешеек мы заминировали… Через час мы все спали. Тогда, в первые годы войны, никто не знал, кто такие хсаны, и почему южане боятся их сильнее смерти.

  Лёгкие лодки хсанов подошли по воде неслышно...

  Ночи на Хиксе чёрные, безлунье. Мелкие букашки звёзд будто светляки. И тоненький свист здешних сусликов. Лишь в отдалении ухает, накатывая прибой. Островное государство Северный Архипелаг богато "чёрной кровью", нефтью, и южане, начиная войну, шли за ней.

  … Очнулся на рассвете. Оплавленная свеча курилась едким зелёным дымом. Свет полз тонкими полосами через прутья хижины. Призрачно освещал груду тряпья у входа, которая ожила сразу, как только я пошевелился. Красный блин, повисший перед глазами, заставил вдавиться в пол от неожиданности, и только потом я разглядел пуговки глаз. Волосы, перепачканные краской, ползали словно змеи по моему лицу. И узкогорлый кувшинчик в узловатых пальцах повис перед глазами. Хсан не сказал ни слова, но слова его больно всплывали в голове: "Береги — здесь твоя душа. Я вынул, я верну. Если захочу". Губы его резиново растянулись, открыв беззубый рот с синими дёснами. Дохнул гнилью. И, повесив кувшинчик мне на грудь, исчез...

  Когда хсан достает свечу и складывает ладони в молитве, никто ему не помешает. Здесь, на Хиксе уважают время молитвы.

  Абориген достал из-за пазухи свечу, медленно запалил её, капнул на пол воска и прилепил свечу к капле. Едкий зелёный дымок потёк к выходу.

  Никто не обратил на него внимания. Почти все спали. Только часовой рядом зло прищурился, будто почуяв неладное. Но не мог понять, что беспокоило его, и просто так остановить аборигена не посмел — вдруг у него тут свои рядом. Обозлённые хсаны страшнее диких псов с Иреи, не боятся ничего и рвут живьём на куски. Но всё-таки проговорил:

   — Зря ты это, друг. Погасил бы свою чадилку...

  Хсан не ответил ему, лишь склонился низко над свечой и затряс волосами над дымом.

  В этот момент флуканин неуверенно прошёл мимо хсана и, пьяно качнувшись, выглянул в дверной проём.

   — Лозовский, ты где? — позвал он в темноту.

  Часовой встретился с ним глазами и, отрицательно мотнул головой, давая ему понять, чтобы вернулся на место.

   — Но Лозовский… его уже давно нет! — возмутился раздасадованный отпускник.

  Часовой оттолкнул флуканина от двери:

   — А не надо было соваться в степь! — прошипел он. — Сидеть, кому сказал! И хватит бухать! Всех перережут, и пикнуть не успеете...

  Он вдруг замолчал и, удивлённо расширив глаза, повалился вперёд. За ним в полный рост стоял хсан. Лица аборигена не было видно, лишь волосы, трясущиеся и ползущие по лицу будто змеи… Мелькнул тонкий хсанский нож.

  Отшатнувшись, флуканин стал оседать на пол. И тускнеющим взглядом увидел, как в окна, в двери ползли змеи, много змей. Они извивались, душили. И люди скоро скрылись под их шевелящейся массой...

  … В первый раз я не привёл никого… Хсан бил долго, со знанием. Придушит, отпустит, придушит, снова отпустит… И свечка эта, из чего она у него, не знаю… Тогда я забыл, что было написано на шильдике, на койке у моей второй стены… А потом и стену эту.

  Во второй раз я привёл десять душ. Хсан был недоволен — мало. Бил страшно...

  Теперь я не помню ничего. От меня бывшего осталась одна… синица… Кто это такая, я не помнил… Но она и я… я нынешний, вместе быть не могли. Никогда.

  Хсан и Синица.

  Синица и Хсан.

  Так не бывает...

  Серым утром штурмовик завис над зданием космопорта. Сел, прокатившись по лётному полю. Тишина и глухой шум прибоя. Синие имперские комбезы мелькали среди чёрных одежд южан.

   — Звездолёт ночью сесть не смог, сэй, посадочных огней не зажгли, на позывные никто не отвечал, — докладывал щуплый, унылого вида космеец офицеру Армии Южных сэю Эллоди.

  Тот не ответил, и мрачно смотрел, как штурмовики окружают здание. Входят...

  Вот показался один из них и скрестил руки над головой.

  Офицер выдохнул зло и некоторое время молчал.

  Трупы выносили по одному и складывали возле самолёта. Пятеро.

   — Все?

   — Так точно, сэй, все.

   — Должно быть пятнадцать.

   — Больше никого.

   — Каждый раз одно и то же, — Эллоди сплюнул и подошёл к зданию, — обкурят саппой и кувшин на грудь повесят. Теперь эти десять, которых не нашли, ещё столько же своих им приведут...

   — Возле двери найдена свеча.

   — Кто бы сомневался… — Эллоди грузно присел на корточки возле стены, отёр пыль с еле видневшихся букв, — а это что?

  Прожужжал анализатор.

   — Сегодня же покажу лингвистам, — гладкий бугристый череп космейца мелькал перед носом сэя Эллоди, — но могу поспорить, что это написано землянином.

   — Отдай лингвистам, умник, — буркнул Эллоди и повернул к самолёту, — здесь больше делать нечего...

   — Подождите! — крикнул один из южан в пустую раму окна, заглядывая вовнутрь. — Здесь, похоже, озза!

   — Озза?! Откуда ей здесь быть? — в недоумении посмотрел на лысый череп космейца Эллоди.

  Космеец выпрямился, оставив в покое надпись на стене.

   — Оззу совершает хсан, закончив свой путь, — пробормотал ему сэй Эллоди.

  Эллоди, как южанин, о нравах северян знал больше, чем все эти приезжие, чванливые имперские служаки. Но теперь и он растерянно смотрел на пепел, кружащийся смерчиком над кострищем. Самосожжение. И в этом не было ничего странного. Озза потому что. А странное было в том, что кувшин хсана разбит. Настоящие хсаны кувшины не носят. Их носят восстановленные. Так их называли между собой солдаты. Но восстановленные не хсаны, им озза не положена. И кувшины они свои берегут, как зеницу ока. Душа потому что. Думают они так. А этот восстановленный свой кувшин разбил...

  … Морок отступал вместе с ночью. Холод и жуткий тягун по телу. Память, будто нашинкованная на части хсанским ножом, мельтешила непонятным… стенами, шильдиками… койками… мёртвыми лицами, глазами, которые казались знакомыми… Ясной и понятной была только соломенная стена. Там покой. Но было ещё чего-то жаль...

  Степь холодная и чужая… Чужая… Здесь не живут синицы… Хсан и синица не могут быть вместе… Но есть ещё кувшин. Там моя душа. Она чистая. Это я грязный хсан, а душа моя чистая. Но… зачем моей душе такой я. Лети...