Далеко в горах
Почти у самых вершин
Цветы ханэдзу расцвели.
О туман, не скрывай от
Меня эту красоту!
Оэ-Но Масафуса
Пластырь
С бетонного козырька над парадным входом в Управление дорога была как асфальтовая шкура животного, затаившегося, уснувшего, и не заметившего, как к нему тихо подкрался каток и раскатал всмятку, в бесконечную ленту, а за дорогой уныло тянулся высоченный бетонный забор, похожий на эту же дорогу, только поставленную набок.
Забор скрывал лес, по рассказам, похожий одновременно на губку, на пену, и на маску, скрывающую лицо, которое еще никто и никогда не видел.
Пластырь снял обувь и сел, свесив ноги с козырька. Он поставил рядом с собой пакет, достал из него пустые бутылки и аккуратно расставил возле себя, а потом взял ближайшую, и тихонько бросил ее вниз, на мертвый и гулкий асфальт, равнодушный и шершавый, и ничего не произошло, только бутылка разбилась, раскололась и разлетелась на осколки, и никто не заорал, не возмутился и не обматерил его, и не поднял свой зад, чтобы выйти на дорогу.
Тогда он бросил вторую бутылку.
Если бросать бутылки каждые полторы минуты, если верить безрукой и безмозглой поварихе по прозвищу «Козолупа», то на седьмой бутылке окно, через которое Пластырь сюда влез, с треском распахнется, и на козырек, заплеванный и закиданный окурками, спрыгнет директор, полуголый, небритый и лохматый и начнет отжиматься, упираясь толстым трясущимся брюхом в застывшие гудронные лужи.
Рама сзади с треском раскрылась, Пластырь оглянулся, но это был не директор, это был Апофеоз-Бонопарт Неврылов, из группы Заколебания.
У него были пристальные черные глаза, которыми он любил смотреть сверху вниз, придавая своему лицу знание чего-то страшного и важного, тревожного и натужного.
— А чьи же это туфли? – спросил он тревожно и страшно.
— Это не туфли, — сказал Пластырь. – Это обувь.
— Вот как? – Неврылов усмехнулся. – Обувь? А чья это обувь?
Он осторожно подошел к краю козырька, и посмотрел вниз:
— И какой это мудак бросает бутылки на дорогу? Надеюсь, не вы?
— Нет, я, — ответил Пластырь и показал на оставшиеся бутылки,- видите, сколько я их принес?
— Человек сидит на краю козырька и бросает вниз бутылки. Неизбежно возникает вопрос…
Неврылов тревожно замолчал.
— Что за вопрос?
— Чья это обувь и кто ее владелец?
— Это моя обувь.
— Ваша? Значит, вы сидите босиком? Почему?
— Босиком – потому что иначе нельзя, — объяснил Пластырь.- Я вчера уронил туда правую обувь, и решил, что впредь буду всегда сидеть босиком. – Он нагнулся и посмотрел через раздвинутые колени.- Вон она лежит. Сейчас я в нее бутылочкой…
Неврылов проворно поймал его руку, отобрал бутылку и посмотрел на этикетку.
— Действительно, обычная бутылка из-под портвейна, — сказал он.- Непонятно, Пластырь, зачем вы бьете бутылки на дороге, вместо того, чтобы как все работники управления, просто справить нужду с козырька?
Пластырь сжался, а потом разжался, подумав, что все это не со зла. Это просто невежество, они просто не знают, что уборную на втором этаже давно отремонтировали, и уже не надо бегать на козырек справлять нужду, а потом соскребать лопатой с крыльца результаты этого невежественного незнания.
— Вам здесь нравится сидеть?- вкрадчиво спросил Неврылов.
— А вам? – спросил Пластырь.
Неврылов хлюпнул носом.
— А вы не забывайтесь. Я прихожу сюда не потому, что мне так хочется, а потому что был ремонт в туалете, и еще я состою в группе Заколебания, поэтому ходить сюда мой служебный долг, у меня, кстати, и допуск есть, я всегда могу это сделать из любого окна, только вот не делаю, потому что не хочу. А вот у вас есть такой допуск? Нет, вам его не дали, поэтому вы сидите здесь, и бросаете бутылки на дорогу. Это двусмысленно, Пластырь, и это неприемлемо. Вот, например, бутылка. Пока она стоит, она проста. Но стоит взять ее в руки, возникают сомнения. Чувствуете?
— Нет, — сказал Пластырь.- А теперь да.
— Вот видите, двусмысленность исчезает, как только вы поняли, что бутылка пуста. Ее уже выпили. И я думаю, что это сделали вы, Пластырь. И после этого вы сидите на краю козырька, не имея на это допуска, и бросаете бутылки вниз, на дорогу. Покажите мне свой допуск, Пластырь.
— Мне его не дают. Потому что я для вас чужой. И мне больше ничего не остается, как бросать на дорогу пустые бутылки. Что еще делать выпившему человеку без допуска?
— Пластырь, у меня от вас болит голова с того самого момента, как вы к нам приехали.
— Это потому что вы нервный,- объяснил Пластырь, и пошарил среди оставшихся бутылок. Они все были пусты.
— Пойдемте отсюда. Пора в столовую, а то опоздаем.
Неврылов посмотрел на бутылки и кивнул:
— Действительно, пора. Но я хочу сказать, что вы так мне и не ответили прямо на вопрос – что вы здесь делали?
— Ну, а что отвечать? – сказал Пластырь.- Я хотел дождаться директора.
Неврылов замер в окне, выставив в небо свой необъятный зад.
— Так вот как вы это делаете, Пластырь? Вы извращенец.
— Кто, я? Никакой я не извращенец, я просто решил с ним поговорить. Хотите об этом узнать поподробнее?
— Нет, нет,- шепотом сказал Неврылов, озираясь.- Не надо подробностей. Молчите. Я ничего не хочу знать. Я и так уже все понял. Я, если хотите, все утро так и простоял, на этом подоконнике жопой вверх. Это многие могут подтвердить. Поэтому поверят мне, а не вам.
Они миновали коридор со множеством закрытых дверей с непонятными табличками «Отдел механического искоренения», «Отдел выжигания», «Отдел борьбы с незаконным севооборотом», «Отдел труда и зарплаты», «Отдел техники безопасности», спустились по удручающе и бессмысленно ведущей вниз лестнице, и оказались в такой же удручающей столовой, с безнадежно занятыми столиками.
Только за дежурным столиком «на троих» два места были свободны, а третье занимал шофер Кобель, и он помахал им стаканом, приглашая к себе.
Все пили портвейн, и Пластырь тоже взял себе портвейна, так что у них на столе на нестиранной и дырявой скатерти стояло шесть бутылок, и когда Пластырь задвигал ногами, звякнуло, и в проход между столиками выкатилась бутылка из-под кефира.
Шофер Кобель попытался ловко ее подхватить, но промахнулся, и чуть не упал со стула.
— Вы ногами-то не очень…- сказал он.
— Извините. Я и предположить не мог,- сказал Пластырь.
— А я мог? – возмутился шофер Кобель. – Их там четыре штуки, доказывай потом, что ты не верблюд.
— Ну, я, например, молочное не переношу,- с достоинством сказал Неврылов.- У меня потом страшный понос начинается, так что ко мне это вообще не относится.
— Знаем мы, как к вам не относится, — сказал Кобель.- Видели вчера на крыльце.
— Но это не мое,- забеспокоился Неврылов.- Как вы можете, у меня и справка есть.
Он выхватил откуда-то тетрадный листок, на котором синела большая клякса, и квадратными детскими буквами старательно было выведено: МАМА МЫЛА РАМУ.
Пластырь, заинтересовавшись, хотел выхватить бумагу и тоже что-нибудь написать, но Неврылов не дал, и сунул листок под нос шоферу Кобелю.
— Это последняя. А есть еще за прошлый год, и за позапрошлый. Теперь верите?
Шофер Кобель справку смотреть не стал. Он выцедил полный стакан портвейна, понюхал сустав указательного пальца, прослезился, и сказал севшим голосом:
— Вот, например, что еще бывает в лесу?
— Ну-ну,- жадно спросил Пластырь, — что?
— Деревья. Понял?
— Ох, ты,- сказал Пластырь. – Как так – деревья?
— А вот так – деревья. Стоят они неподвижно, а потом ветер подует, и они качаются.
— С ума сойти! – сказал Пластырь.
— А я как-то ехал, ветка как затрещит, захрустит, хрясть – и по кабине. Кабину помяло, а дерево стоит, и хоть бы что.
— Почему? – спросил Пластырь.- Почему упала ветка?
Кобель выпил еще портвейна.
— Потому что дерево хотело на меня прыгнуть, но не смогло, вот оно ветку и бросило.
Все вокруг пили портвейн – из бумажных стаканчиков, из фужеров с золотыми ободками, из ржавых консервных банок, и даже из суповых тарелок.
— А потом вызывает меня манагер, — продолжал Кобель в повышенном тоне, — и спрашивает, почему у меня кабина помята. Опять, говорит, стервец, пьяный ездил? Вы бы, Пластырь, сказали ему, чтобы он ко мне не цеплялся. Вы же с ним вместе пьете, в одном кабинете, он вас, знаете, как уважает. Пластырь, говорит, это собутыльник! Я, говорит, ему машину не дам, иначе с кем мне пить в кабинете? Я, говорит, один не пью, что я, алкоголик, что ли? Нельзя такого человека отпускать. Поймите, говорит, придурки, мне же без него тошно будет!
— Хорошо,- упавшим голосом сказал Пластырь.- Только как же он… машину?
— С манагером могу поговорить я, — сказал Неврылов. – Я с ним на винзаводе работал. Я кладовщиком, а он грузчиком. Нас до сих пор прокуратура разыскивает.
— Потом еще есть русалки,- сказал Кобель, держа на весу стакан с портвейном. – В больших и чистых озерах. Они там все голые, понял?
— Это вам все померещилось от вашего портвейна,- сказал Неврылов. – Пить меньше надо за рулем.
— А я сам и не видел, — сказал Кобель. – Но воду из этих озер пить нельзя. Потому что мы туда отработанное масло сливаем.
— Вы их не видели, потому что их нет. Русалки – это мистика,- сказал Неврылов.
— Сам ты мистика,- сказал Кобель, занюхивая рукавом. – Ты сам-то в лесу был?
— А что мне лес? Мне и управления хватает, — сказал Неврылов.- У меня допуск есть, главное не лес, а допуск в лес, вы этого никогда не поймете, Кобель, потому что у вас допуска нет, а в лес вы ездите.
— Я сам русалок не видел,- сказал Кобель Пластырю, — но ребята говорят, скоро увижу, через пару недель, примерно, и не только русалок, а еще много чего. Потому что ребята уже видели, и еще Артрит видел, а уж он в лес как к себе домой ходил. Он говорят, уже и ходил еле-еле, а все равно ходил. Артрит и дуба там дал, в лесу, от кондратия.
— Если бы дал! – сказал Неврылов значительно.
— Чего там «если бы»! Сбежал человек из ЛТП, и три года о нем ни слуху, ни духу. Поминки были, чего же еще? Умер человек.
Кобель плюнул и ушел к буфету взять еще бутылку портвейна.
Артрит
Артрит проснулся и сразу сказал себе: чувак, послезавтра надо уходить. Но кто-то внутри него тут же спросил: чувак, а почему послезавтра? Почему не позавчера, или не вчера, или не сегодня?
Но что было вчера, а тем более, позавчера, Артрит не помнил, и сегодня идти было нельзя, потому что нужно было еще вспомнить, куда идти, а главное зачем, поэтому уходить надо было послезавтра.
В другом углу в своей постели зашевелилась Клава и спросила:
— Ты уже не спишь?
— Сплю,- ответил Артрит и добавил,- и ты спи!
— А вот и не спишь,- засмеялась Клава и бросила в него подушкой.- Давай общаться. Спишь ты отдельно, так давай хоть поговорим, а то все молчишь и молчишь. Но ты сначала мне скажи, когда ты уходишь.
— Скоро. Послезавтра.
— Тебя не поймешь, то скоро, то послезавтра, а что такое послезавтра, ты хоть еще помнишь? И чем отличается скоро от послезавтра? Ты месяц назад говорил послезавтра, и неделю назад, послезавтра уже давно прошло, а скоро еще раньше, с тех пор, как ты траву с грибами перепутал, ты уже дом от деревни отличить не можешь, а тем более, скоро от послезавтра, ты уже мертвяков от людей не отличаешь, а все потому, что траву с грибами перепутал, а должен был знать, что если грибы с травой перепутать, никакого послезавтра уже не будет, и скоро тоже…
— Заткнись! — сказал Артрит, и уставился в низкий потолок, с которого свисали серые сталактиты. Вокруг сталактитов бегали рыжие муравьи. Они бегали по часовой стрелке, а месяц назад они бегали против, это было все, что мог вспомнить Артрит о том, что было месяц назад, кроме того, что он хотел послезавтра уйти, но так и не ушел, потому что как только собираешься уйти, не знаешь, когда это сделать – скоро или послезавтра, вот и Клава не знает, она начинает объяснять, что скоро, это не послезавтра, а послезавтра – совсем не скоро, а после грибов и вовсе ничего не поймешь, а без грибов как, без них никак, да и без травы тоже, только их не надо путать, надо знать, когда нужны грибы, а когда трава…
— И получилось так, — сказала Клава, - что мертвяки вели нас ночью, а ночью они ничего не видят, потому что ночью темно, если не веришь, можешь сам проверить, или кого-нибудь спросить, тебе это всякий скажет, вот хотя бы Горбун, он, хоть и нездешний, но тоже знает, что ночью темно, но ты Горбуна знать не можешь, потому что он из другой деревни, и на его деревню грибница напала, а это не всякому понравится, вот Горбун и ушел из деревни, потому что в деревне произошло Недержание, и после этого там совсем жить стало нельзя, Недержание, оно не всякому понравится, можешь Горбуна спросить, он тебе скажет…
Когда пришел старец, Клава не переставала говорить, а старец сел за стол, пододвинул к себе горшок, зачерпнул оттуда сушеной травы и забил в трубку. Он с присвистом и шумом прикурил и пустил изо рта густое облако белого дыма, после чего рыжие муравьи, бегающие вокруг сталактита, вдруг посыпались с потолка на стол.
Старец выкурил трубку, и сказал, с хрустом давя ногтем указательного пальца скрюченных муравьев:
— Не торкнуло меня, чуваки. К кому теперь не придешь – не торкает. Вот муравьев торкает, а меня нет. Эх, чуваки, не та трава нынче растет, раньше, помню, идешь к озеру по тропинке, трава как трава, и никакого тростника нет, а сейчас травы настоящей нет, а тростник есть. А что это у вас в корытце? Если, например, ягода, то ешьте ее сами, ягоду, а если грибы сушеные, то грибы я люблю, а ягоду нет, ешьте сами свою ягоду.
Он подождал, переводя взгляд с Артрита на Клаву, но они молчали, потом Клава встала, и передала корытце Артриту, и занялась уборкой.
Артрит открыл корытце и положил в рот грибов, а старец глядел на него, жуя губами, а потом заметил:
— Нельзя их еще есть, чувак.
— Почему нельзя? – спросил Артрит, чтобы позлить.
Старец хихикнул.
— Эх, ты, Молчун, если в грибах ничего не понимаешь, так хоть молчал бы. Ты лучше расскажи, как это, когда с бодуна крышу сносит? От портвейна? Очень болезненно?
— А тебе-то какое дело?- крикнула Клава. – Ты-то чего допытываешься?
— Кричит,- сообщил старец. – А чего кричит? Ты на меня не кричи, чувиха, ты на мужа своего кричи, а я тебе пока не муж, и никогда им не буду. Ты лучше бы детей рожала, а то траву уже некому сеять, вокруг один камыш растет, а я без травы не могу, я не твой Молчун, он и на портвейне может прожить, а я не алкаш, я другой совсем, я старые традиции помню, и никому не дам забыть, развели тут алкоголиков, а детей рожать не хотите, вот выгоним Молчуна из деревни, а тебе, Клава, нормального мужа дадим, который траву любит, и будут у вас нормальные дети, а не уродцы какие-то.
Артрит дожевал, поставил со стуком пустое корытце и вышел на улицу.
Улица заросла травой, и вокруг домов за ночь выросла трава, она росла везде, и только старец думал, что трава – это тростник, но старец давно выжил из ума, и его никто не слушал.
С поля доносился хор, там весело пели:
Тысячи юнцов,
На лужайках рая,
Курят зелья злых богов,
Привезенных с ада.
Рай-а-а-ай, о ра-а-ай,
Хи-и-и-иппи ра-а-ай!
В лесу раздавалось эхо. А может, и не эхо. Может, такие же травосеи подпевали. Или мертвяки, но мертвяки петь не любили, они были больше по женскому полу.
Коченог сидел дома и массировал ногу.
— Садись, чувак, — сказал он Артриту приветливо. — Вот тут я доброй травки припас для гостей. Уходишь, говорят?
Опять, подумал Артрит, опять все сначала.
— Что, разболелась? — спросил он, закуривая.
— Нога-то? Да нет, просто приятно. Гладишь ее вот так, и хорошо. А ты когда уходишь?
— Да как мы с тобой договаривались. Если бы ты со мной пошел, то хоть послезавтра. А теперь придется искать другого чувака, который знает, что такое послезавтра. Ты ведь, я вижу, не знаешь.
Колченог осторожно вытянул ногу и сказал вразумляюще:
— Чувак, это не важно, когда будет послезавтра, важно, что оно будет.
Артрит посмотрел на ногу Колченога, и сказал напрямик:
— Мне нужно до Города, чувак!
Колченог сочувственно покачал головой.
— До Го-о-орода!.. Вот ты куда нацелился. Помню, помню... Так до Города, Молчун, не дойти, кордоны везде, мертвяки стоят. До Глиняной поляны, например, это просто: мимо двух камней, через грибную деревню, через чудакову деревню, а там по правую руку и будет тебе Глиняная поляна. А дальше мертвяки не пропустят, у них там кордон. Или, скажем, до Тростников. Тут уж поворачивай от меня направо, через редколесье, мимо Хлебной лужи, а там все время за солнцем. Куда солнце, туда и ты. Трое суток идти, но если тебе уж так надо — пойдем. Мы там траву собирали раньше, пока здесь свою не рассадили. Тростники я знаю хорошо. Только дальше мы тоже не пройдем, там все перекрыто, патрули мертвяков там. Так что до Города нам не добраться. А в Тростники пойдем. Завтра утром и пойдем.
Артрит дослушал и начал говорить, стараясь это делать медленно и убедительно:
— Иди ты в жопу, Колченог, мне не надо в Тростники. В Тростники мне не надо, и иди ты в жопу. В жопу ты иди, Колченог, не надо мне в Тростники.
Колченог внимательно слушал и кивал.
— А нужно мне в Город, чувак, — продолжал Артрит.
– Врубаешься, Колченог? Мы с тобой уже давно об этом говорим. Я тебе вчера говорил, что мне надо в Город. Позавчера говорил, что мне надо в Город. Неделю назад говорил, что мне надо в Город. Расскажи мне про дорогу до Города. Не до Тростников, а до Города. А еще лучше — пойдем до Города вместе. Не до Тростников пойдем вместе, а до Города пойдем вместе. Вот только травы наберем побольше, и пойдем. Кордоны с мертвяками мы обойдем, ты ж там все тропинки знаешь, Колченог? А в Городе я с тобой рассчитаюсь, мне б только до Города добраться, а в Тростниках мне делать нечего, там и своей травы немерено. Не забудь, чувак, выходим послезавтра, и не в Тростники, а в Город. Потому что в Тростниках портвейн не купишь, а в Городе он должен быть, на то он и Город. Мне ваша трава уже вот где сидит, и грибы тоже, я к портвейну привычный, понимаешь, чувак? Вы траву свою сами курите, и грибы сами ешьте, а у меня душа портвейна просит, плачет, и просит, плачет, и просит. Да что тебе говорить! Болтаюсь тут в вашей деревне, как цветок в проруби…
— Цветок? Какой цветок? – не понял Колченог.
— Цветок ханэдзу! – ответил Артрит. – Видел такой? Нет? Я так и думал. Что вы вообще в своем лесу видели?
— Это ты о чем тут толкуешь? – заглянул в окно проходящий мимо Слухач, но ответить ему Артрит не успел, потому что Слухач вдруг замолчал и судорожно вздохнул. Глаза его зажмурились, руки как бы сами собой поднялись ладонями вверх. Мутное лиловатое облачко сгустилось вокруг голой головы Слухача, губы его затряслись, и он заговорил быстро и отчетливо, чужим, каким-то дикторским голосом, с чужими интонациями, чужим не деревенским стилем и словно бы даже на чужом языке, так что понятными казались только отдельные фразы:
— Передаем экстренный выпуск… Экстренный выпуск… В Управлении Леса отстранен от должности директор… освобожденную должность назначен Пластырь… остановлены программы Искоренения… Разрыхления… Заболачивания и Слияния… Лес не территория для экспериментов… новые отряды подруг подчинили мертвяков… вся полнота власти… русалкам… мужчины… вонючие козлы… тупиковая ветка развития… подлежат обязательной стерилизации… всех в резервации… лица женского пола будут доставлены в Город… новая цивилизация… партогенез как основа жизни…
Возмущенно тряся бородой, к ним подошел Кулак.
— Это кто козлы, шерсть на носу, это кого они собрались… стеризации? И что это за дрянь такая? Какие еще резервации, шерсть на носу?
— Стерилизация – это как быка, чтобы он к коровам не лез,- объяснил Артрит.- А если и полезет, то все равно толку никакого не будет.
— Так что, мы послезавтра в Город не идем? – спросил Колченог.
— Какой там Город, шерсть на носу – заорал Кулак, — Бродило готовь! Пусть только эти русалки со своими мертвяками сунутся. Я им дам стеризацию. Дубинами надо запастись!
— И что ты сделаешь?- спросил Артрит.- Мужиков в деревне по пальцам пересчитать, а мертвяков целая армия. Ну, кончишь ты одного, другого, а потом и тебя самого кончат.
— Замучаются кончать, шерсть на носу, они еще не знают, с кем связались, я им еще устрою!
— Да ты пойми, Кулак, тебя они даже и не заметят. Нельзя стоять на дороге прогресса, сметут. Это как… как муравей против бульдозера.
— Против чего?
— Неважно. Ты пойми, что вы – обреченные, несчастные обреченные. А вернее счастливые обреченные, потому что вы не знаете, что обречены; что сильные вашего мира видят в вас только грязное племя насильников; что сильные уже нацелились в вас тучами управляемых вирусов, колоннами роботов, стенами леса; что все для вас уже предопределено и — самое страшное - что историческая правда здесь, в лесу, не на вашей стороне, вы - реликты, осужденные на гибель объективными законами!
— Это он сейчас с кем говорил? – спросил Слухач.- Ты, Молчун, когда говоришь, говори нормально, а то ведь нам тоже хочется понять, о чем ты говоришь, вот, к примеру, когда Кулак говорит, или Колченог, всем понятно, а когда ты говоришь…
Он не закончил, потому что на поле закричали:
— Мертвяки! Мертвяки! Женщины домой! Домой бегите!
Артрит высунулся в окно. Между деревьями на самом краю поля стояли мертвяки: синие совсем близко, а желтые поодаль. Их было много, не меньше сотни. Головы их с круглыми дырами глаз и с черной трещиной на месте рта медленно поворачивались из стороны в сторону, огромные руки плетьми висели вдоль тела. Земля под их ступнями уже курилась, белые струйки пара мешались с сизым дымком.
— Ну, вот и все, - сказал Артрит. - Они просто задавят нас массой, и ничего мы не сделаем!
— Не сделаем? – заорал Кулак.- А вот это они видали? Я им щас, шерсть на носу, покажу резервации! Я им щас всем устрою стеризацию!
Он побежал в свой дом, и тут же выскочил обратно, с чем-то, завернутым в ветошь, одним рывком сорвал ее, и Артрит с удивлением увидел в его руках нечто ребристое и вороненое, очень похожее на скорчер.
— Мне отец говорил, а ему дед еще, что пока в лесу равновесие, не трогай эту штуку, но раз эти стервы такое решили устроить, то пусть не обижаются, я им, шерсть на носу, сейчас покажу, за кем правда!
Он упер приклад в живот, оскалился и лупанул по опушке, фиолетовая молния шарахнула в самой гуще мертвяков, там все окутало дымом и паром, а когда дым рассеялся, вместо опушки была только голая почерневшая земля, и с десяток полуразорванных мертвяков, ползущих в заросли.
— Ну, что, взяли наших баб, шерсть на носу?- рявкнул Кулак,- власти кому-то захотелось? Вы ей захлебнетесь, этой властью! Молчун, ты идешь в город? Пошли со мной. А по дороге огнем выжжем эти змеиные гнезда с русалками, шерсть на носу, чтобы, если кто и останется, носа не показывал из своих озер! Стервы! Я им покажу, кто в этом лесу хозяин!
