Выпуклые глаза крысо-зайца грустно изучали меня. С одной стороны, ему больше ничего не оставалось — одна его ущербная костлявая лапа с жиденькой крысиной мышцей попала в мой капкан, с другой стороны, пробегая подо мной, он никогда не задумывался, под кем пробегает, и теперь был явно озадачен с классификацией меня. Человека-лиану не каждому удается увидеть так близко.
Мне же нравилось наблюдать за ним. Пока. Пока жалость не добралась набором нитевидных импульсов, ослабевших от долгого пути, до сердца, расположенного на третьем уровне моего тела-эпифита.
Это тело, длинное и странное на взгляд даже крысо-зайца, мне досталось от папаши. Папаша — эпифит потомственный, с корнями, разбросанными в трех мерах пути в округе. Мамаша числится мутантом из мангров. Мангровые люди очень красивы. Эта разумная ветвь занимает свой ареал в пяти мерах отсюда.
Я улыбнулся — они оба, и отец, и мать, любят рассказывать историю моего появления на свет, делая это каждый на свой лад, конечно. Друг друга они не видели никогда. Лишь однажды я принёс абрис лица матери в своих глазах на день рождения отцу, и он грустно кивнул головой. Это означало, что отец очень растроган, и мне стало жаль его.
— Мангровые женщины горячи и ветрены, — прошептал он, пряча улыбку, — я не видел ее, но до сих пор помню каким-то неведомым чувством там, где-то на седьмом уровне… это сынок, наверное, и есть любовь...
Отец всегда был склонен к поэтике. Его высокопарные речи в пору моего отрочества заставляли меня уползать подальше в тень и от нечего делать разорять гнёзда людей-птиц. Эти самонадеянные глупцы гордились своей оторванностью от земли. Жили всего один день. Спаривались, откладывали яйца и умирали. Их яркие, солнечные тела жалко барахтались в теплых лужах муссонного дождя. Их очень любили собирать крысо-зайцы. Но и эти жили недолго.
Мысли мои были заняты крысо-зайцами и людьми-птицами, а отец говорил тем временем про любовь.
А я ещё не знал, что такое любовь женщины. Я знал лишь добрые ладони матери, качающей меня с улыбкой над водой, где отражались тонкие ноги удивительных мангровых людей.
Я помнил, как однажды, играя с другими детьми у воды, пуская наперегонки мальков слонов-водомерок, увидел отражение себя и заплакал от горя. Так уродлив показался мне мой облик рядом с другими детьми.
Но мир, открывающийся мне понемногу, заставлял понять и принять своё уродство, как один из досадных фортелей мутирующей непрерывно природы. Я был длинен и несуразен рядом с этими детьми воды и света. Как гадкий утёнок, собирал я свои многочисленные коленца и кольца и пытался спрятать их в тени за спинами других детей.
Позже краснел, когда мой эпифит присасывался вдруг к запретному уровню какой-нибудь длинноногой медноликой мангры и, выставив ладони вперёд, шептал, что я тут ни при чём, пока её папаша не заявил обо мне Жрецам, хранителям Священного Холодного Огня.
Эти ребята, известно, скоры на расправу и быстро обрубят тебя по самое не хочу и отволокут за двадцать мер пути отсюда к Священном Огню. Никто не знает, почему этот огонь, доставшийся нам от погибшего Старого Мира, до сих пор тлеет. Горы в этих местах не похожи на горы. Каменные их уступы слишком прямы и правильны. Неизвестные глазу и памяти вещи разбросаны в округе. Следы гладких, ровных троп удивляют и вызывают много вопросов своей шириной и почти безупречностью...
Но всё это искорёжено чьей-то немыслимой силой. Будто кто-то вырвался изнутри, яростно разорвав нутро, сдерживающее его каменными стенами. Злоба до сих пор гудела внутри и пожирала всякого, кто приближался...
Всё это странное место больше смахивает на чужеродный отвратительный гнойник. Ничто живое не обитает поблизости. А Жрецы отправляются туда, словно в последний путь.
И умирают вскорости. Их мощи почитают священными. Но Знающие, одетые в длинные, непохожие ни на что одежды, торопливо скрывают тела Жрецов в каменных саркофагах… Так они называют эти большие скорлупы, которые хоронят на дне Второго моря...
В мангровом племени с матерью я прожил не долго. Но это только теперь я понял цену времени, когда отпустил отца к теням прошлого, когда воспоминания о матери стали лёгкими, как уснувшее на дальней вершине в жаркий день облако.
Жизнь у мангров протекала беззаботно, если не считать некоторый налет ущербности в моей душе, впрочем, не мешающий мне смотреть свысока на водяной народ, казавшийся мне безумно красивым. Ущербность эта лишь заставляла надменно ухмыляться меня, свивать и распускать длинные кольца тела, повисать вдруг над товарищами и пугать их...
Они смешно втягивали головы в плечи, озирались, потом хватали зазевавшийся мой хвост, и тогда мне приходилось плохо. Окунуться в мутные воды с головой и потом висеть мокрой гризли-курицей не хотелось. Ведь гризли-курица слаба умом, хоть и страшна видом, и поэтому всегда попадает в неприятности… Но уже через пару минут я примечал зазевавшегося обидчика и, опутав с ног до головы лианой, подвешивал его рядом с собой. И вот мы висели уже как две гризли-курицы. Обидчик подвывал от злости и сучил корнями-ногами. Это, конечно, была злая шутка, и мама часто порола меня за это — ведь мангры не могут долго находиться без воды.
Издеваясь так над ними, я проводил много времени в ветвях их крон. Они даже прозвали меня паразитом.
Но однажды человек-птица выкрал младенца у матери-мангры и выронил, когда та вцепилась в его хвост изо всех сил и закричала. Слышно было, как затихло всё племя на мгновение. Тишина стала густой, её можно было есть ложками. И тут же взорвалась радостными воплями, когда детёныш, который сам бы не смог поднять голову над водой, захлебнулся бы, сгнил… оказался в моих руках. Я спас его! Я — гадкий, гадкий утёнок из старой, неизвестно откуда пришедшей к нам сказки спас детёныша мангров...
Тогда мама счастливо шептала мне, что, наверное, я вырос, и она гордится мной.
— В этом мире никогда нельзя быть уверенным, — смеялась она, — что твой ребёнок вырос до конца и имеет тот вид, который будет иметь в старости...
Да, таков был этот изменчивый мир. Я уже знал, что превосхожу своих собратьев-мангров хотя бы на одну точку опоры — в отличие от них я мог питаться воздухом, и мои ноги не должны были всю жизнь сосать пищу из воды всеми порами… Но всё равно я любил мангров всем сердцем, улыбался им сверху, чаще незаметно для них… и оставался одиночкой и чужаком.
Мама видела это и плакала, понимая, что скоро мы расстанемся с ней.
— Когда-нибудь этот день наступит, сынок, и обещай, что будешь вспоминать обо мне иногда...
Она была права, и вскоре мангровое детство моё закончилось...
Удаляясь всё дальше от родного дома, пробыв в пути всего лишь две луны и два солнца, я показался себе бродягой, едва почуяв ослабевший поводок привязанностей и дрожь в конечностях от этого за одну меру пути отсюда.
Покинув ареал матери, я оказался в незнакомых местах. Здесь деревья были деревьями, лишь иногда было заметно, как какое-нибудь из них вздыхало, треща стволом и распугивая обитателей, притаившихся в его кроне.
Люди-птицы перепархивали с ветки на ветку. Их крылья мелькали яркими бликами в полусумраке леса, наполняя его жизнью.
Когда я понял, что кто-то скользит рядом, следуя вот уже несколько мер времени за мной?
Не знаю. Но когда я увидел её, понял, что не видел ещё ничего прекраснее. Это гладкое тело мелькало в ветвях, незаметно, словно случайно касалось иногда меня, и странный, словно затаенный смех слышался издалека. Иногда лицо девушки мерещилось мне в бликах солнца, прыгающих по листве, я летел к нему и оказывался перед зевающей во весь рот пальмой, изо всех сил, вытаращив глаза, тормозил и неизменно расплющивался об её шершавый ствол.
В одно мгновение я догнал было уже её. Пряди волос отвёл от смеющегося лица. Глаза цвета янтаря из мангровых заводей с крапинкой возле зрачка в правом с усмешкой взглянули на меня...
Но шорох чужих шагов спугнул её. Спустя мгновение девушка-лиана растворилась в листве.
И тогда я увидел в первый раз Жреца.
Мелок, двуног, двурук, прямоходящ, короткий морщинистый хобот подрагивал в такт сиплому дыханию. Круглые глаза долго сверлили пространство, занятое мной. Вспышка света и бормотание. Неизвестный язык и снова вспышка света. Беззвучный выстрел хлопком донёс до меня незнакомое чувство ошейника и порядкового номера на ноге.
И Жрец пошёл дальше.
Вцепившись обеими руками в ошейник, я отчаянно пытался снять его, но лишь сбил в кровь пальцы и разодрал кожу на шее.
— Оставь пустое, — раздался голос, и я вздрогнул, — Жрецы считают нас и заносят в Красную книгу. Ошейник поможет найти тебя, если ты совершишь проступок.
Человек-лиана говорил и двигался мимо меня одновременно, позволив мне следовать за ним. Я же, затаив дыхание, каким-то шестым уровнем понимая, что нашёл отца, слушал. И спрашивал:
— Почему Жрецы не похожи ни на кого из нас?
— Почему все непременно должны быть на кого-то похожи? — рассмеялся отец. — Ты думаешь, как Жрец. Это они выискивают отличных от других и заносят их в книгу, запрещая им размножаться. Говоря, что прекращают тем самым появление таких случайностей, как ты...
— Разве когда-то было по-другому?
— Когда прежние люди, звери, птицы, растения погибли вместе со Старым Миром, в тот момент их мельчайшие меры и абрисы перемешались в последнем огне… И появились такие, как мы.
— Но Жрецы?! — опять воскликнул я.
— Говорят, они выжили в том огне...
В этот день я встретил двух самых важных людей в своей жизни. Отец долго расспрашивал меня о матери, о том, что она говорила о нём, смеялся и называл меня мангровой орхидеей.
— Но почему орхидея?! — кричал возмущённо я.
— А ты посмотри на свою кожу, — отвечал он.
И правда, я не замечал этого раньше, но кожа моя была цвета мангровых орхидей, эти медного окраса твари жили в мангровых заводях, такого цвета была кожа моей матери...
Мясо крысо-зайца вкусно, обвалянное в зернах перечного ореха, запеченное на тонком пруте на горячих камнях возле Святилища. Сюда идёт каждый мало-мальски понимающий толк в пище. Это раньше я мог ухватить горсть слоников-водомерок и проглотить их в один присест, запив водой.
Однако время набило меня знаниями, нужными и ненужными, как плодовую сумку бешеного огурца, который готов выстрелить в каждого, кто затронет его в его убежище. Бешеный огурец — славный парень, и мы часто охотимся с ним вместе. Но сейчас он готовится стать матерью, такова его двуликая природа. И ему не до меня.
И я перевернул мясо. Оно было уже почти готово, когда в привычное время между заходом солнца и появлением луны, послышалось знакомое сиплое дыхание.
Жрецы. Они всегда в это время проходят здесь к своему святилищу. И я жду их. Мясо крысо-зайца для них. И эти банановые груши тоже. Они всегда охотно забирают нашу еду. И в обмен отдают древние книги.
Но мне давно надоели их знания. И они отдавали мне тех, кого приготовили в жертву Огню. Позволяя мне освободить несчастных, чтобы самим потом вновь пуститься по нашим землям на поиски новых жертв.
Но сегодня я здесь не за этим.
Я приготовил им себя.
Потому что ту, у которой глаза цвета янтаря мангровых заводей с черной крапинкой возле зрачка в правом, они мне не отдадут за порцию жареного крысо-зайца. Потому что им этого мало за две мутанговые души — её и моего ребенка, что она носит под сердцем...
Да, мы живём в таком мире. Может быть, тот, Старый Мир был много лучше нашего, но нам достался лишь этот, свихнувшийся от атомного токсикоза, беременный теми, кто придёт на смену нам, уродливым мутантам.
Ведь всё когда-нибудь кончается и кончается лишь только затем, чтобы дать дорогу чему-то новому. Мне же сейчас хотелось лишь одного: чтобы, когда кончусь я, начался бы мой сын...
