Нарисуй любовь

— Злая или добрая?- смеешься ты. Тогда ты еще умел смеяться.

— Не добрая и не злая,- отвечаю.- Просто — фея.

— Фей не бывает в природе,- строгим голосом говоришь ты.- Это все выдумки. Сказки. Мечты…

— Но я же есть,- говорю я.- Или, по-твоему, я тоже выдумка? Сказка?

— Ты — мечта,- смеешься ты. Тогда ты еще умел мечтать.

Я — фея. Всегда была феей. Сколько себя помню, с самого детства. Только в детстве, сами понимаете, я этого не осознавала. Я думала, все люди такие же, как я.

Слепые, глухие и с волшебным даром.

Как же я удивилась, когда поняла, что это далеко не так. Что я, такая ненормальная, одна-единственная во всем мире.

Чувство той оглушительной пустоты живет в мне по сей день…

Кохлеарный имплант я получила случайно. Девочка, которую готовили к операции, совсем некстати заболела гриппом. И вместо нее взяли меня. Дали, так сказать, путевку в жизнь…

Жизнь.

Иногда я думаю, а не нарисовать ли мне Смерть? А что. Должно получиться. Но страшно. Мне все еще слишком страшно, хотя я знаю: однажды я нарисую Смерть и получится у меня хорошо.

Тот день был обычным. Ясный погожий день. Открывая окна, я чувствовала солнечное тепло, ласкавшее щеки. Шаги прохожих звучали сухо, без влажного шороха, характерного для дождливой погоды. А за окном, на ветке, пела во все звонкое горлышко синичка.

Весна.

Самое замечательное время года!

Ко мне приходили влюбленные, и я рисовала им Счастье и Нежность. Их души волшебно сияли именно этими искренними чувствами.

Маленьким детям я рисовала Смех и Радость. Их мамам я рисовала Доброту и Терпение.

Иногда я рисовала Погоду.

Редко — Светлую Печаль для Романтического Настроения…

Моя маленькая мастерская не сказать, чтобы процветала. Но и не бедствовала.

Люди приходили ко мне.

Пришел и ты однажды. Из любопытства. Прослышал, что живет в городе слепая художница, и пришел, думая вывести на чистую воду обманщицу. В самом деле, разве может рисовать человек, слепой от рождения? Я устала терпеть твои насмешки. Сняла повязку и повернулась к тебе лицом:

— Что, хороша?

Ты онемел. Полный анофтальм, то есть отсутствие глазного яблока, все же большая редкость.

Надо думать, выглядит это очень нехорошо. Не знаю. Сама себя увидеть я, понятное дело, не могла.

Потом ты долго извинялся, просил прощения. На следующий день принес цветы…

Не надо было мне принимать их.

Не надо было.

Но я не сумела.

Дура-баба, влюбилась.

… Как мы с тобою танцевали вальсы! Шуберт в наушниках, влажные запахи осеннего парка, тепло твоих рук и — раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три! Душа летела ввысь, к небу, которого я никогда не видела. И мир кружился в танце вместе с нами.

Ты говорил и говорил, рассказывая о цветах и красках, и я смотрела вокруг твоими глазами, и оживала Осень в моих картинах и Счастья было так много, что я, не задумываясь, дарила его всем без разбору, дарила просто так, ничего не требуя взамен. А его как будто и не убывало вовсе.

И люди приходили ко мне, им нравились мои новые картины, и слава обо мне росла. Но что мне она была, эта слава?

Ведь со мною рядом был ты.

Помню день, когда я поняла, что мой дар меняет человеческие судьбы. Часто об этом вспоминаю, ты знаешь. Давно это было, очень давно, я была тогда совсем еще ребенком, лет семи, а может, даже и шести… И захотелось мне нарисовать весь мир таким, какой была я. Без слепоты, разумеется, но с волшебным даром.

Ничего не вышло.

У любого волшебства есть границы.

Меняя судьбы другим, я не имела права менять свою собственную.

— Нарисуй Успех,- как-то раз предложил мне ты.

— Какой Успех?- не поняла я.

— Да хотя бы мой,- со смешком объяснил ты.- Тебе-то ведь забвение не грозит.

Да. Это сейчас я понимаю: тебя бесило положение на вторых ролях. Уже тогда ты хотел бОльшего. Но я любила тебя.

Я нарисовала тебе Успех.

Я рисовала все, о чем ты просил меня.

Я любила.

Жалею об этом? Да нет, что ты! Я ведь любила. А это дорогого стоит. Хотя…

Не знаю.

Однажды я нарисую Смерть и тоже не пожалею об этом...

Ты изменился. Голос, разговор — все. А еще ты стал пропадать, оправдываясь делами. И я скучала без тебя в своей комнате — ты давным-давно увез меня из моей маленькой мастерской, заявив, что теперь я должна жить в приличном доме.

Приличный дом… Глухой, скучный, враждебный. Я не обращала внимания, ведь я любила, и мне так мало было надо! Но ты совсем перестал понимать меня. Вместо того, чтобы просить — начал требовать. Рисуй, рисуй, рисуй. Выгоду, Прибыль, Деньги, Важный Разговор, Уверенность В Себе…

Я долго терпела. Все надеялась на что-то. Все прощала,- ты умел заставить меня прочувствовать свою вину. Я забочусь о тебе, а ты, неблагодарная… Я живу ради твоего же собственного блага, а ты, бессовестная… Да кому, кроме меня, ты еще нужна?!

Я терпела. Потому что и впрямь, кому я нужна? Даже тебе была нужна не я сама, а мой волшебный дар…

Я пробовала бунтовать. Один раз. Ты запер меня в комнате на верхнем этаже, отобрал краски и мне хватило. Ты хорошо знал, что делаешь. Два дня без рисунков, я едва не сошла с ума! Потом ты просил прощения, и я, конечно, простила. Тот, кто любит, поймет и простит, поймет и простит — всегда, что бы ни случилось…

Я простила.

Не надо было.

Не надо.

Есть вещи, которые прощать нельзя в самом их зародыше. Иначе все нарастает, как снежный ком, до размеров кошмарной ледяной горы, избавиться от которой можно, лишь спровоцировав гибельный сход лавины. Такие конфликты лучше решать сразу, а не убегать от них в надежде, что пронесет. Не пронесет, будьте уверены. Все равно ударит, только еще сильнее. По самому больному и ударит. Так, что незачем станет дышать...

— Это что? Что это такое, я тебя спрашиваю?

— Ребенок,- говорю я радостно.

— Какой еще ребенок?

— Наш Ребенок, милый,- говорю я.- Посмотри, какое чудо!

Я еще ничего не понимала.

Еще надеялась.

Любила.

— Дура!- врубил ты мне в лицо, выхватывая из моих рук Рисунок.- Я тебя что просил нарисовать? Выгодную Деловую Встречу. А ты?

— Но, дорогой, разве Ребенок — это не…

-Да какой ребенок, ты на себя-то посмотри! Какая из тебя мать? Ты же инвалидка слепая, кто с твоим ублюдком-то возиться станет? Еще таким же уродом родиться, чего не хватало!

— Но, дорогой…

Я не успела рассказать. Что нарисовала совсем здоровенького Ребеночка. Что мы с тобой, конечно же, справимся, нас же ведь двое…

Не успела.

Ты порвал Рисунок. Швырнул мне в лицо обрывки. Что-то орал при этом, что-то про свою Встречу, про Выгоду, которую нельзя упускать, про Шанс, один-единственный в жизни, который нельзя потерять…

Не помню.

Слишком плохо мне стало.

Ты порвал Рисунок и тем самым убил Ребенка. Я чувствовала, как тает в Пустоте детская улыбка, как растворяется, не успев родиться, его смех. Впервые в жизни мне захотелось перестать дышать и раствориться тоже. Вместе с несбывшимся сыном, в Пустоте. Уйти, разорвать себя на части и уйти тоже.

Больница. Едкие запахи лекарств. Равнодушно-вежливые медсестры. И ты. На коленях. С охапками цветов и извинениями. Как всегда…

Я нарисовала тебе Ложь. Понял ты или нет, не знаю и знать не хочу. Но Рисунок ты взял. Взял и вышел из палаты. Даже "до свиданья" не сказал...

Тем же вечером я ушла из больницы. Как — не спрашивай. Сама удивилась, насколько просто это оказалось. Все просто. Стоит только захотеть…

Я решила вернуться в свою маленькую мастерскую. И забыть тебя, как страшный сон. А что, я смогла бы. Нарисовать себе Забвение куда проще, чем пытаться вылить на бумаге Смерть.

Долго бродила по знакомой улице, но не могла найти нужные двери. Пыталась узнать у прохожих, но никто ничего не мог объяснить толком.

— Мастерская?- удивилась одна женщина.- На Садовой 27? Что вы, девушка! Никакой мастерской там нет и подавно.

— А что есть?- наивно удивилась я.

— Торговый центр…

Торговый центр. На месте старого особнячка, принадлежавшего когда-то моей прабабушке. Начальство приюта, где я провела свое детство, не отобрало у меня мой дом. А ты, любимый…

Ну да, земля в центре города стоит дорого, очень дорого. Памятник старины — это всего лишь покосившийся деревянный домик, большой прибыли с него не заимеешь. Зачем такому стоять и портить своим видом улицу?

— Эй, эй, ты! Что ты там делаешь, сука?!

Охранник Центра. Всполошился. Поздно, дорогой.

Гнев и Ярость обернули меня настолько плотно, что я сотворила Рисунок безо всяких красок, одними пальцами. Пальцами по гладкой каменной стене. Глупость я сотворила, но ничего с собой поделать не могла. Мне снова было нечем дышать…

Меня отпустило лишь тогда, когда я услышала далеко позади надсадный вой пожарных сирен. А как же иначе? Ты убил мой дом, а я убила твой Центр. Справедливо?

Вполне.

Я сидела на скамейке в парке, подставляя лицо солнцу. Оказывается, снова была весна. И солнце светило сквозь нежные, молоденькие листья, и пахло цветами, и пела во все свое звонкое горло синичка, она копошилась на ветках прямо над моей головой…

Я вспоминала. Прошлая зима удалась промозглой и слякотной, и однажды, устав от бесконечных дождей, ты попросил меня нарисовать Снегопад с Морозом. Я нарисовала. Я рисовала все, о чем ты просил меня.

И кололи холодом лицо снежинки, и поземка хватала за ноги, и мы бродили вот здесь, по этой вот самой дорожке, рука в руке, и Счастье согревало нас жарким дыханием…

Когда и где мы утратили это?

Сами не сохранили, не сберегли. Почему?

Или ты уже тогда не любил меня? Притворялся? Рука в руке и жаркое счастье, обнимавшее обоих... Можно вот так притворяться или нельзя? Не знаю. Не знаю я! Рисунок с Ребенком ты порвал безо всякого притворства.

Я любила тебя.

А ты меня нет. По-моему, ты вообще никогда никого не любил. Даже себя. Что для этого надо было сделать, какую жизнь прожить, чтобы вконец разучиться любить, я не знаю.

Надо было мне прежде всего нарисовать тебе Любовь.

Надо было.

Я ощутила знакомое тепло в ладонях. Ну и что, что нет у меня карандашей и красок, даже половинки детского мелка нет. Сумела же я нарисовать Пожар на стене твоего Центра одними пальцами!

Я буду рисовать снова. Я справлюсь.

Вопрос только в том, что именно я сейчас нарисую.

Смерть.

Или Любовь.

Любовь.

Или Смерть.

Рисуй, фея.

Пальцем по асфальту, болью — по сердцу, надеждой — в душе.

Рисуй.

Да смотри, не ошибись снова…