Небесный механик

— Что ж, Яков, картина, которую вы обрисовали, весьма интересна! — глаза Антона Васильевича искрились возбуждением. — Образ Машины настолько глобален, настолько всеобъемлющ, что мне, пожалуй, необходимо собраться с мыслями, прежде чем что-то ответить.

Антона Васильевича я знаю давно. Ещё со времен, когда он был двадцатилетним парнем, и звали его просто Антоха. Было лето, и они с друзьями бродили по побережью, гонимые юношеским азартом и потребностью новых впечатлений, — иначе никак не объяснить их появление на этом забытом богом клочке планеты. До ближайшего посёлка сорок километров по разбитой грунтовке, и люди не торопятся сюда заглянуть, потому что увидят они унылое побережье, избавленное как от красот дикой природы, так и от комфорта цивилизации. От океана на запад тянется и тянется, постепенно теряясь в дымке горизонта, однообразная степь, бледно-зелёная летом, бледно-жёлтая весной и осенью, и грязно-белая зимой. Только в трёх километрах на северо-запад темнеет, словно трехдневная щетина на небритой щеке, куцый плешивый лесок. Единственная достопримечательность тут — мой маяк. Это каменный колосс высотой в сорок метров и шириною в десять, сработанный из тёсанного серо-синего гранита. В 1938-ом советская власть достроила кирпичный шпиль и водрузила прожекторы, а меня назначила смотрителем новоиспеченного маяка. Я и до этого жил в Башне, так что на моё существовании нововведения повлияли не сильно. Правда, раз в восемь–десять лет шпиль приходится ремонтировать, а то и вовсе перестраивать, — ну да это забота портового хозяйства.

Так вот Антон со своими друзьями, наглотавшись за сорок километров пыли в старенькой «Волге», решили сделать привал у моей Башни. Так мы и познакомились. Я напоил их чаем, они рассказали, что хотели найти уютную заводь и порыбачить. Заводь я им показал (для адекватной молодежи не жалко), они там чего-то даже наловили, ещё раз забрались на смотровую площадку, чтобы с сорокаметровой высоты бросить взгляд на безбрежные воды океана («Слышь, Антоха, мощь!..» — как сейчас помню восторг в их глазах, а в голосе благоговейный трепет). Поблагодарили, попрощались и укатили. Но Антон стал возвращаться почти каждое лето. Порыбачить, отдохнуть от городской суеты, как он говорит, и насладиться видом океана с высоты моей Башни. Ну и, наверное, чтобы за глотком вина правильной выдержки поболтать о разных разностях. Поболтать со мной — старым, выжившим из ума сказочником.

Мой гость неспешно поднёс стакан к губам, задумчиво отпил, так же задумчиво покивал головой, толи оценивая винный букет, толи соглашаясь с какой-то своей мыслью, снова замер. Я не торопил его с выводами. Антон ко всему подходит обстоятельно, даже к сказкам. Иначе бы он не стал профессором, я так себе мыслю.

Мы поднялись в мой «кабинет». Это круглая комнатушка с винтовой лестницей в центре и двумя малюсенькими арочными окнами, из которых открывается вид на океан с высоты шестого этажа. Вдоль южной стены полукольцом ютятся несколько узких книжных шкафов. Напротив них потёртый журнальный столик, за ним мы с Антоном Васильевичем и разместились. Тут же стоит торшер с жёлто-коричневым абажуром, который я недавно включил, потому что сумрак уже пару часов, как пробрался в комнату. И завершают интерьер высокие напольные часы в дубовом коробе с маятником, которые в пору назвать курантами. Эти часы мне подарил один хороший человек (давно уже покойный), и случилось это сто лет назад, но они до сих пор идут исправно, и каждый час отбивают один удар, а в полночь все двенадцать. Прямо как в книгах Стивена Кинга.

На столике початая бутылочка вина и два стеклянных стакана. Увы, на бокалы я не богат.

Пока Антон Васильевич пребывал в размышлении, я окинул взглядом книжные стеллажи. Раньше книг у меня было больше, но они такие нежные, а время не щадит бумагу. Впрочем, время мало что щадит, разве что, мою Башню.

Глубоким раскатистым «до-о-о-н» часы отвлекли меня от размышлений. Я перевел на них взгляд, стрелки показывали 22:00.

Антон практически единственный мой регулярный посетитель. А ещё чайки, от которых грязи больше, чем радости, да Лёнька из портового хозяйства раз в месяц привозит мне на своём раздолбанном «УАЗике» (который я слышу за километр) припасы. Рыбу я сам ловлю, да и не только рыбу — океан любого прокормит, у кого руки не из головы растут, но соль, спички, крупы, масло, книги и вино приходится заказывать на "материке".

Лёнька долго у меня не задерживается. Разгрузится под Башней и чёсу, я иногда даже спуститься не успеваю. Лёнька считает меня «мирным психом», а ему, человеку молодому и глупому, то есть, цивилизованному, с ненормальными общаться «нет резону», как он выражается. Так же считал и его отец. А у деда Лёньки в обиходе понятия такого не было — «псих», зато он знал слово "юродивый". Да и не только Лёнька со своими предками, все они в поселке так считают. Люди, они ведь как? Если человек живёт в одиночестве и на глаза не показывается, стало быть, человек этот не от мира сего. А может и того хуже — прячет от людей какую-нибудь страшную тайну, стало быть, к нему и подавно соваться не следует. Так что книги мне нужны крайне. А что ещё делать старому человеку долгими одинокими вечерами? Вот и читаю всё подряд.

Сейчас Антону Васильевичу хорошо за сорок, из беззаботного студента он вырос в солидного профессора и теперь сам преподает студентам историю. Но за эти годы его страсть к рыбалке и мифологии не угасла ни на копейку. Рыбачить он готов сутками, и столько же обсуждать всякие чудные истории и идеи. К тому же он не считает меня старым маразматиком — должно быть, профессорская братия сама не совсем того… Вот и сейчас я подкинул ему одну заковыристую мысль, дабы после сытного ужина из нежной трески, которую мы поймали сегодня в обед, и под бокал красного ароматного, было над чем пошевелить извилинами.

Антон созрел для обсуждения:

— Яков, ваша легенда… то есть видение мироустройства — не что иное, как культ Машины. То есть бог в подобное трактовке — механизм! Устройство! Это, должен я вам признаться, нечто! Это же религия, помноженная на современные технологии! Технократия, ассимилированная с мифом! Сознайтесь, вы заразились модными словечками вроде «киберпанка»?

— Нет, — я засмеялся и махнул на него рукой. — Для меня это слишком сложно. Что-то там Бёджесс писал про механический апельсин, ну да мне такого не осилить.

— Заводной… — автоматически поправил меня Антон, но тут же вернулся к основной теме. — Итак: бог — Машина?

— Не совсем. В понятие бога люди вкладывали всегда больше смысла, чем оно того требовало. Во всех религиях бог влияет не только на существование вселенной, но и активно вмешивается в судьбы каждого конкретного человека, что для людей намного важнее жизни и смерти звёзд, между прочим. Звёзды — это слишком далеко, а человек — он тут, рядом. Вот, например, жил себе человечишка, никого не трогал, тут к нему спустился ангел и сказал: делай то, не делай это, а не будешь повиноваться — накажу. Это прямое влияние на людскую судьбу. Машина так не может. Она влияет косвенно — засухи, наводнения, пожары, или увеличение рождаемости мальчиков после тотальных войн. То есть, Машина управляет стихиями, глобальными сущностями, законами природы, но никак не психикой человека.

— Ого! Нет, давайте-ка по порядку. Итак, вы говорите, что существует некий механизм, то есть выполненное из металла устройство?..

— Вовсе нет. Вернее, не только из металла.

— Хорошо, хорошо… который работает по заданной программе, и задает импульс движения совершенно всем объектам вселенной — от атома до галактик! Я верно понял?

Я кивнул.

— Но ведь такая Машина должна представлять собой что-то невероятное! Я имею в виду масштабы.

— Строго говоря, все объекты вселенной, начиная от атома и заканчивая галактиками — часть Машины. Вернее, следствие её работы. Да, Машина огромна, но ведь и вселенная не маленькая. Как бы там ни было, Машина соизмерима с вселенной и никак не больше неё.

— Хм. Положим, насчет размеров вы меня убедили. Знаете, у нас получается что-то вроде Небесной механики. Только, боюсь, не её имел в виду член Парижской Академии наук… — Антон Васильевич сделал паузу для глотка вина.

— Пьер Симон Лаплас, — закончил я за него.

Поверх стакана Антон Васильевич улыбнулся мне одними глазами, оторвался от вина, сказал:

— Яков, иногда мне кажется, что вы знаете намного больше, чем хотите показать.

— Ах, Антон Васильевич. Я живу так долго, что знаю не только Лапласа, — я сказал это с грусной улыбкой и Антон рассмеялся.

— Обожаю ваше чувство юмора. Кстати, отличное вино!

Кивком головы я дал понять, что комплимент принят. Вино, которое мне привозит Лёнька, я переливаю в дубовые бочонки и выдерживаю ещё несколько лет, так что оно набирает густоты и красок. Антон Васильевич продолжил:

— Яков, вы сказали, что Машина работает по программе. Но кто написал эту программу? Кто установил правила?

— Никто не устанавливал правила, Антон, Васильевич, они возникли вместе с Машиной. И опережая ваш следующий вопрос, откуда же Машина взялась, отвечаю: Машина создала сама себя. И это, кстати, подтверждает современная наука.

Брови моего собеседника полезли на лоб. Оно и понятно, до этого момента беседа шла в плоскости мифологии, теперь же она грозила перебраться в осязаемый мир. Я выдержал паузу, дав собеседнику проникнуться удивлением, а часам пробить 23:00, продолжил:

— Я имею в виду вселенную. Астрофизики говорят о Большом взрыве. То есть, ничего не было, потом это «ничто» взорвалось и разлетается до сих пор в виде звёзд, квазаров, галактик и прочего межгалактического мусора. Говоря проще: вселенная создала сама себя, при этом одновременно создав законы своего существования, которые так отчаянно пытаются постигнуть физики, химики, биологи, астрономы, математики.

Мой гость кивнул, но в его взгляде присутствовала озадаченность. После паузы он задумчиво произнёс:

— То есть, вселенная, Машина и её правила появились одновременно...

— Именно. Но при этом вселенная — всего лишь следствие существования Машины. Никак не наоборот. Тут детерминизм однозначен и необратим.

Антон прищурил на меня глаза, спросил с улыбкой:

— Яков, сознайтесь, лет тридцать-сорок назад вы преподавали философию?

На что я ответил без тени иронии:

— Лет тридцать-сорок назад — маловероятно, я бы помнил. Но вполне возможно, что пару тысяч лет назад я что-то и вещал с мраморной кафедры прыщавым студиозусам в белых туниках.

Антон в приступе веселья откинулся на спинку стула, заставив его жалобно скрипнуть, и хлопнул ладонями себя по коленям. Сказал, улыбаясь:

— Вы знаете, Яков, у меня студенты те ещё артисты, но вы с легкостью дадите им фору!

Я улыбнулся в ответ, глянул на часы — 23:15.

Антон вернул себе серьёзность, некоторое время молчал, видно вновь обратившись к размышлению о Машине. За это время я наполнил его стакан и он, не торопясь из него потягивал. Было видно, что он искал нестыковки моей теории, и по тени улыбки, пробегавшей по его губам, я понимал, что он их находит.

Наконец, он подался вперед, и начал говорить:

— Если это Машина… то есть механизм, у неё должны быть рычаги управления. Потому что иначе её уже и Машиной называть нельзя. Но вот представить себе пульт управления вселенной!.. мне как-то не хватает воображения. Далее, если рычаги управления всё же имеются, то должен быть кто-то, кто на эти рычаги нажимает. Эдакий Небесный механик, раз мы уж позаимствовали у Лапласа терминологию… Но зачем Машине нужен Механик, если она создала сама себя и алгоритм своей работы? Менять масло и шестерёнки? Но по вашим словам изначально Машина существовала без Механика, стало быть, способна ремонтировать себя сама. Получается, что в Механике надобности нет! А Машина без рычагов управления и без Механика уже не Машина, всего лишь очередное представление Бога.

— Рычаги управления существуют, — ответил я. — Точнее, рычаг всего один.

— Что, кнопка «Вкл-Выкл»? — Антон рассмеялся.

— Я бы назвал это Пружиной «Вкл», — ответил я невозмутимо.

— Яков, я что-то не понял. Почему пружина? Почему только «Вкл»?

— Пружина, потому что её заводят. А «Вкл», потому что выключить Машину невозможно. Она сама выключается.

— Друг мой, вы не перестаете меня удивлять. — Антон откинулся на спинку стула, заставив его снова заскрипеть. — Ваша Машина заводится, как будильник? Машина, которая управляет жизнью вселенной, имеет заводную пружину! Нет, ваша фантазия — это что-то удивительное!.. И кто же заводит эту пружину? Боюсь, если все атланты и герои античности соберутся вместе, им всё равно не хватит сил сдвинуть с места ключ этого заводного механизма!

Я бросил взгляд на часы — 23:27. Свет торшера рисовал за чёрными стрелками на белом циферблате косые, длинные, остроконечные тени, напоминавшие копья. Если бы не светильник, в комнате стоял бы полный мрак. Я ответил:

— Эту пружину заводит не Геракл, и не Зевс — их сила не требуется. Её заводит обычный человек… то есть, не совсем обычный. Потому что пружина эта, милый мой Антон Васильевич, меньше, чем те, которые ставят в будильники. Совсем не тугая. Три оборота по часовой стрелке ключом — всего делов-то. А заводит её… Ну пусть он так и зовется: Механик.

Антон помахал указательным пальцем перед своим лицом — несогласие выразил, начал энергично:

— Нет, нет! Если бы Механик существовал, если бы существовала Пружина, их бы давно обнаружили! О Машине знали бы, её бы изучали!

— Так её же и так изучают. Я имею в виду науку. Изучают не саму Машину, конечно, а законы, по которым она произвела и поддерживает вселенную. Сама Машина непознаваема, увы. Этот горизонт открытий ещё не скоро будет доступен человечеству. А может, и вовсе никогда.

— Звучит как-то слишком обреченно и совершенно не убедительно! — отрезал мой оппонент где-то даже с раздражением.

— Что поделать, Антон Васильевич, что поделать, — ответил я неопределенной репликой, давая время угомониться горячности моего гостя.

Я снова наполнил стаканы, мы звякнули стеклом. Этот звук отразился от каменных стен, наверное, десяток раз. С едва различимым щелчком минутная стрелка часов перескочила на цифру 36. Я заметил, как Антон непроизвольно передёрнул плечами.

— Если при Машине существует Механик, а Машина создала себя тогда же, когда и появилась вселенная, — продолжил он с расстановкой, — хотелось бы знать, сколько Механику лет?

Губы Антона медленно растянулись в улыбку человека, который нашёл идеальный аргумент, и уверен, что противнику нечем крыть. Но меня его вопрос не смутил, я спокойно ответил:

— Что-то около трёхсот миллионов. Я точно не помню.

Улыбка уже не сходила с лица Антона. Моя история по прежнему его интересовала, но теперь ещё и забавляла. Антон сцепил руки в замок, поддался вперед и, не спуская с меня глаз, спросил:

— Получается, что наш Небесный механик появился гораздо раньше человечества?

В наступившей вслед за вопросом тишине я снова отчетливо услышал, как минутная стрелка перепрыгнула на следующую ступеньку. 23:49. Я ответил:

— А почему вас это удивляет? Машина создала себя и вселенную, позже создала Механика, потом условия, при которых появилось человечество. И кстати, весьма вероятно, что человечество создано по образу и подобию Механика. Такова была её программа. Вас же не удивляет, что христианский бог создал себе ангелов, а потом и сына Иисуса? Почему же Машине не сделать тоже самое?

— Хм, — мой гость не нашёл, что ответить, в задумчивости почесал переносицу, продолжил:

— Так что же?.. Механик–Пружина — как всё это работает?

Я бросил взгляд на часы. Стрелки показывали без четырех минут двенадцать. Я допил вино, которого в стакане оставалось на палец, посмотрел Антону в глаза, ответил:

— Каждый день в полночь Машина останавливается, а вместе с ней останавливается всё — вселенная, реальность, время… Останавливается всё, кроме Механика. И тогда Механик делает три оборота серебряным ключом по часовой стрелке, и… время и реальность появляются снова.

— Господи!.. — на лице Антона не было и намека на иронию, напротив, его восхищала идея Машины бесконечноё мощи и могущества, требующая ежедневного завода хлипкой пружины.

Я посмотрел на часы. Без двух минут полночь. Антон перехватил мой взгляд, проследил его, секунду его лицо выражало озадаченность, потом он облегчённо рассмеялся.

— Яков! А вы оказывается ещё и мастер мистификаций! — произнес он сквозь смех. — Честное слово, на какое-то мгновение я было подумал, что стоит часам пробить полночь, как время и в самом деле остановится!

Я не ответил, только улыбнулся.

— Ну да ладно, иллюзионист вы эдакий… А вот скажите, зачем Машине заводной механизм? Почему она не может заводить себя сама, как заводит движение атомов и галактик?

– Видите ли, Антон Васильевич, Машина давно отработала программу развития реальности, в сущности эта программа закончилась в момент появления на планетах биологических разумных видов. Всё, что происходит сейчас в рамках физики и астрофизики является цикличным повторением прошлого. Во вселенной уже никогда не будет ни одного явления, которое случилось бы впервые. Сверхновые, квазары, коллапс чёрных дыр — всё это уже было. Машина смоделировала все возможные варианты взаимодействия материи, выработала ресурс креативности, если можно так сказать, и пришла к дилемме: стоит ли ей существовать далее? Вы думаете, это простой вопрос?

— Нет, я так не думаю, — отозвался Антон, от его веселья не осталось и следа.

— Вот и Машина не смогла ответить на этот вопрос, поэтому и создала Механика, Пружину и необходимость еженощно эту пружину заводить. До тех пор, пока Механик видит смысл в существовании жизни, и в первую очередь, конечно же, в существовании человечества, он заводит Пружину, чтобы вселенная жила ещё миллисекунду своего космического времени...

Первый удар курантов и за ним гробовая тишина. Всё замерло, застыло, остановилось. Не было ни звука, ни эха. Казалось, замедлился даже свет. Перед моими глазам тускло мерцало лицо Антона, каким я помнил его мгновение назад. На нём отражалось восхищение пред картиной могущественной Машины, чья программа заставляет зажигать новые звёзды и взрывать сверхновые, превращать во вселенские радиомаяки квазары и собирать галактики из первородного газа.

И ещё казалось мне, Антон представлял себе древнего Механика, перед глазами которого проходили расцветы и закаты цивилизаций, их прогресс и упадок; этого абсолютного блюстителя, следившего за рождением гениальных творений человечества и его безумств, за высоким полётом человеческого духа и чёрным ужасом полного бездушия. Кто бы ни был этот Механик, ясно, что являет он собой вселенского судью, чья бесконечная вера в Человека не позволяет ему остановить Машину, хотя сколько раз само человечество этого жаждало!..

Лицо моего собеседника быстро становилось безликим, растворялось в сумраке комнаты. Его глаза, мгновение назад сиявшие восторгом, точь-в-точь, как двадцать шесть лет назад, когда он смотрел на океан с высоты моей Башни, подернулись дымкой, словно они замерзали и их покрыл иней. Столик с резными ножками, почти пустая бутылка вина, два стеклянных стакана — они колыхались, будто это не материальные сущности, а всего лишь изображение, нарисованное солнечным лучом в толще белёсого дыма. Времени больше не было и реальность медленно растворялась в вечном Ничто.

Я повернулся к стене, открыл дубовую дверцу, нащупал ключ и сделал три поворота по часовой стрелке. Я успел захлопнуть дверцу и поднять глаза на Антона, прежде чем часы начали отбивать следующие одиннадцать ударов.

Антон смотрел то на меня, то на часы. Когда отзвучало эхо последнего гонга, он остановил на мне взгляд, в котором читалось лёгкое разочарование. Разочарование оттого, что моя сказка так и осталась сказкой.

— Это всё же поразительно, милый Яков! Ваше воображение! Вам впору писать книгу — новую религию! Эдакую LiberMachina— Книга Машины. Вы же продумали все детали! Каждую мелочь!

Я усмехнулся.

— И всё же… всё же… — продолжил Антон с улыбкой и легкой грустью. — Не спорю — это красивый и даже стройный миф. Но он — всего лишь миф.

— Возможно, Антон Васильевич, возможно, — я откинулся на спинку стула и закрыл глаза.

Что я мог ещё ему рассказать о мифе длинною в триста миллионов лет, сутью в целое человечество, и невозможностью в бесконечную вселенную?.. Я молчал, а за каменной стеной моей Башни океан, словно выживший из ума старик, что-то невнятно бормотал прибрежному шлейфу.