Пусто место

Болотина устало чавкала, перекликались кулики, ветер играл листьями ракиты и осокой, не переставал говорить над самым ухом надоевший попутчик:

— А это очень хорошо, государь мой, что мы с вами повстречались, просто боюсь такую удачу спугнуть, — рассыпался он мелкой дробью слов. — Засоси меня трясина, если хоть раз так везло в дороге. Это же нужно! Сперва проводницу найти, а после с колдуном, то есть, с вами, государь, повстречаться. Мне теперь и бояться нечего, и сам дойду, и людей доведу, и товар целёхонек будет. Эй, Стенька! — крикнул он вдруг. — Ты, лешачий сын, что ж ты не в след ступаешь? Тебе жить надоело? Так ты не таись, ты всё скажи, прямо признайся, поклажу, значит, сними, отдай вот Олесю, сапоги тоже оставь, сапоги у тебя хорошие, и налегке, разутый, иди куда глаза глядят, мы твою долю поделим с ребятами, ты не думай, и вдове достанется. Скажи только, как за тебя молиться? Что? Что ты там бурчишь? Ах, если так, лешачий выблядок, то след в след иди! Вы его простите, государь, — добавил он страдальческим голосом. — Никакого сладу, беда одна. Как дети малые, в огонь лезут, в пропасть лезут, отвернёшься, так засосала уже болотина, чтоб ей пусто было. Вот вы уж на что колдун, государь, а тоже бы осторожней. Ящер у вас хороший, видно, что не из последней кладки, вон как мышцы под шкурой гуляют, загляденье, и ступает мягко, не то, что мой ступал. Но вы не подумайте, государь, мой он хоть и плоше был, а всё равно не нарадуешься на него. И послушный, и покладистый, и глазастый, куда не надо не ступит, с ним трясину как лужайку, бывало, объезжаешь. Издох! Жена говорит, от чумки подох, у него, дескать, и чешуя послезала, а я думаю — нет, шалишь, какая чумка? Старый он был, вот что, ещё мой отец на нём ездил, что греха таить, вот и издохла скотина, а хороша была. Привык ведь как к человеку. А ваш-то как идёт! Но вы бы всё же осторожней, государь, не то ведь неровён час и…

— Помолчи, — тихо оборвал его я, и купец заткнулся на полуслове. Я поднялся в полный рост, озираясь. Ящер мой действительно ступал мягко (за что люблю Крадку, за то люблю), и я стоял в стременах куда уверенней, чем стоял бы на одном из местных взгорков. Кругом всё было спокойно. Гас медленно тянущийся вечер, проводница уверенно вела вперёд, вслед за нею вереницей брели торговцы, мерно размахивал хвостом, с лёгким присвистом рассекая воздух, мой Крадка, ветер шумел в ракитнике, испугавшись чего-то вскрикнула и поднялась в воздух, тяжело хлопая крыльями, крупная птица.

Что-то спешит проводница, Стенька от неё уже шагов на пятнадцать отстал… Ах, вот оно что, вот ведь стерва, в ловушку завела. Те три взгорка, с которыми вот-вот поравняемся, ходуном ходят, елозят и шевелятся, засада, значит. И в ракитнике слева кто-то прячется. Ждать было нечего, я громко свистнул, и Крадка побежал — нужно было нагнать девчонку, не то уйдёт, уже почти ушла. Обернулась, чертовка — никак поняла? За спиной началась возня, послышались крики. Ничего, потерпят. В глазах девчонки — страх, она уже не могла бежать, остановилась, выхватила кинжал — пустяк, сбил её с ног древком копья. Полежит в болотине, не растает. Развернув Крадку я перехватил копьё, и теперь стальной наконечник метил в грудь обвешанному мхом разбойнику с дубиной в руках. Шваль негодная, не мужчина, я насадил его на копьё как глупую курицу на вертел. Обнажил саблю, свистнул над головой другого бездельника, но они уже убирались прочь, опасливо пятясь на полусогнутых ногах, осторожно отступая в топь, лепеча какую-то жалостливую нелепицу. Не до них. Дёрнул Крадку поводьями так, что он задрал голову и чуть не сел на хвост, повернулся, и бесшумно помчался вперёд, настигая уходящую проводницу. Она уходила, но ступала неровно, неловко, её раскачивало, её кинжал валялся брошенный в стороне. Не ушла. Настиг, накрутил растрёпанную косу на кулак, пленницей повёл рядом с собой, возвращаясь к оробелым спутникам, которые озирались, отряхивались и подбирали брошенную было поклажу.

— Не зря ты хвалил свою удачу, купец! — крикнул я, когда старик встретил меня россыпью благодарностей. — Но дальше иди своей дорогой, да побыстрее, а проводницу я оставлю себе. Сам видишь, куда она тебя завела.

— Вижу, — отозвался он осторожно. — Нехорошо ты, дочка, поступила, совсем даже плохо. А только ты бы, государь, на что колдун, а осторожнее бы, не обижай её, будет. Нельзя нам проводниц обижать, так уж написано. Как на трясине жить и проводниц обижать, это что же получится? А негодяев ты хорошо отпугнул, это уж благодарствуй, век не забуду, ежели случится тебе быть у Гашёной крепости, так ты меня разыщи, я тебе, чем смогу… Хотя не богат, ты уж прости.

Я его не слушал. Развернул Крадку, присвистнул, подгоняя его вперёд, и девчуха, оскальзываясь босыми ногами по мокрой траве, шла рядом, неловко заломив голову и шипя от боли, когда, оступившись, дёргалась и тянула волосы.

Долго шли, до самой ночи. Я не отпускал, крепко держал за косу, хотя рука устала, да и жалко было её. Совсем малая ещё, лет пятнадцать, худая, длинная, плачет, злится, а мне терпи. Отпустить её сейчас — смерть. Даже хуже смерти. Все мы потонем в трясине, но сгинуть сейчас, в двух шагах от давней мечты, я желал. И она ничего, свыклась. Даже скулить перестала. Шла себе и шла, куда велю. Там-то я сам дорогу находил, невелика сложность, главное совсем уж дураком не быть. Старик-купец и тот, уверен, дошёл до своей Гашёной крепости, ему и проводница нужна была больше чтоб похвастаться потом товарищам. А вот мне она была нужна. Идти через низкие дебри и златоусник один не отважился бы даже самый разудалый смельчак. А мне нужно было в куда более непролазные места. Туда, куда ни одна проводница не поведёт путника по своей воле.

Заночевали у корней громадной ветлы. Пленницу пришлось крепко связать, на её расспросы я не отвечал. Думал, расскажу на ночь глядя, так ни один ремень её не удержит, сбежит, а не сбежит, так себя убьёт. Пусть уж лучше утром узнает, засветло ей от меня не уйти. И верно, как рассказал утром, так она остолбенела, перестала жевать свою лепёшку, до рта не донесла.

— Ты что, — говорит, — совсем сдурел, государь? Зачем тебе на пустое место?

Я ей объяснил, зачем:

— Известно, — говорю, — что вся наша топь ходуном ходит, на месте не стоит. В том году Крестцы на запад воротами выходили, теперь уже на восток глядят. Всё колобродит, как в вареве. Глупцы и крестьяне, которые только и знают, что по трясине хлюпать, могут и не заметить, а кто смотрит на звёзды, кто замечает приметы, те знают, для тех не тайна. И ты знаешь, не притворяйся, не обманешь меня. Мудрые люди говорят, что потому мы и не можем из болота выбраться, потому и живём на нём, обрастаем грибами и мохом, что там, где вчера тропинка была, там сегодня топь. От дома десятка шагов простаку не ступить, затянет. А вы ходите, вы все дорожки знаете. Так говорят. Но и вы из зыбей сами выйти не сможете, и вывести никого не сумеете, а ведь говорят старики, что есть где-то земля, которая не хлюпает под ногами, где деревья целым гуртом стоят и лесом называются, земля, над которой солнце светит так ярко, что смотреть на него бывает больно, я туда хочу, — объясняю ей, — и сам дойду, и других выведу за собой.

Она смотрит, глаза круглые, рот кривится как-то, выдохнула:

— Да ты блаженный, никак. Что вздумал!

— Потому, — объясняю, — и взял тебя силою, что добром всё равно бы не повела. А так поведёшь, родимая. Поплутаешь, поплутаешь, да и выведешь на пусто-место.

— Какое такое место? — переспрашивает меня.

— Ты, — говорю, — девка, дурака из меня не делай. То самое, пустое место, которое одно только и не движется во всей это колобродице, и откуда все дороги видны. Вы, проводницы, туда ходите, и потому дороги знаете.

— Не понимаю, — говорит. — Ты, верно, совсем блаженный, государь. Отпустил бы меня лучше, что грех на душу берёшь?

Не согласилась добром идти. Да я и не ждал. Старики так и говорили, что нельзя проводницам на пустое место чужих водить. Извиваться будут ужами, шипеть кошками, только не пойдут туда. Что хочешь, говорили старики, с ними делай, а не поведут в свою святыню. Но я-то знал, что дойду. И потому ответил ей спокойно:

— Иди, не держу.

Она замерла сначала, потом подпрыгнула, кинулась бежать, отбежала шагов на сто, запыхалась с кочки на кочку перескакивать, по колено в болотной жиже брести. Медленней пошла, на меня оглядываясь. А я времени не терял, Крадку взнуздывал. Взял поводья, встал в стремена, свистнул — и за ней помчался. Быстро нагнал.

— Проклятый! — закричала она и села на кочку. Смотрю, еле держится, вот-вот заплачет: — Обещал же отпустить, я поверила, думала, остались ещё чудаки на свете без злобы особенной, подурачатся, думала, и пускают, а ты вона как, а ты, черт лесной, государь…

Зарыдала. Не стал отвечать, подождал, пока успокоится. А как унялись всхлипы, говорю ей:

— Я же тебя и не держу. Иди куда хочешь. Ты вольный человек, я вольный человек. Тебе воля идти, мне — за тобой ехать.

— Тогда и прокисни здесь, мхом порасти, проклятый. С места не сойду, тут останусь.

— Оставайся, — говорю, а сам устраиваюсь удобней, с Крадки мешки снимаю — вдруг и правда ждать долго? Устраиваюсь и говорю: — Ты ж меня пойми, проводница, я зла никакого не хочу. Нет здесь жизни людям. Тут гнить и гибнуть только, все наши великие мужи, и Охловицкий, и Вышницкий, и Запарев, все они об одном говорили — человек должен из трясины выбраться. Ящерам тут самое место, им раздолье, им охота, им лежбища, так пусть ящерам топи и достанутся, а нам нужно уйти прочь, за границу, за предел, найти нужную тропинку, настелить по ней гать, и уйти туда, где люди не мерзки ни себе, ни друг другу, где мир ярок, ласков и светел, в те земли, что хранят в памяти наши старики, туда…

— Да нет же ничего! — вскрикнула она. — Ничего нет, как ты не понимаешь? Везде, всюду одна трясина, одни топи, а что старики говорят, то и я слышала: они не сами видели, не своими глазами, понимаешь ты, дурачок? Пересказывают сказки своих же дедов и бабок. А кто их выдумал, того не спросишь. Чего хочешь-то, опомнись! Себя погубишь, меня погубишь, ящера своего, и того в такую топь сведёшь, что даж ему не выбраться! Пощади, государь, пусти! Ничего ж дурного не сделала тебе, пусти! Жить охота, отпусти!

— Так я ж тебя не держу.

— М-м, проклятый, — она тихонько заскулила, и замолчала надолго.

В тот день и верно с места не сошла. Ночью бежать пыталась, да я нагнал. На другой день стали мы плутать по топям, я не отставал, а она всё дальше и дальше забирала, в непролазные дебри пошла, где трава стеной, куда ни один ящер не сунется. Думала, отстану — не отстал. Крадку прогнать пришлось, идти самому. Долго шли, рухнула она от усталости, прямо в тростники. Я её оттащил на взгорок, где посуше, а всё равно продрогли оба, измотались.

А я чую, что сгину, если спать улягусь. Зубами стучу, тошнота к горлу подступает. Я девчуху, на плечо закинул, потащил. Утомился быстро: пришлось заставлять её саму ногами переступать, тяжело шли, всю ночь, а как стало светать, кручу заприметил, чуть выше прочих, оттащил к ней проводницу, сам едва дошёл. Ничего. Скоротали ночь.

Она к полудню очнулась, села, на меня стало смотреть волком. Ни слова не сказала. Я ждал. Привык ждать. Залез на валун, осмотрелся — трясина, ракитник и осока, совсем уж вдалеке дымки видны, это, верно, Гашёная. Тогда девчонка вдруг заговорила:

— Иди за мной, — говорит, — я тебе отведу.

Поднимается как-то неловко, и уходит. Мне бы за ней, а сил нет. Умаялся за ночь, не шелохнуться. Сижу на валуне том, смотрю, как она уходит, тоска меня ест. А девчуха тут оборачивается и говорит, тихо так, только я слышал всё равно:

— Что, не сойти?

— Не сойти.

Вернулась ко мне, села у ног. Молчит. Долго молчала. Потом сказала:

— Значит, судьба тебе, государь. Сам ты до пустого места дошёл, сам на валун взобрался, сам теперь с него не сойдёшь, нельзя с него сойти.

А и верно, думаю, не сойти.

— Но ты… — говорит девчонка, и в глаза смотрит. — Ты дорогу видишь?

— Вижу, — отвечаю.

— Где?

Я расхохотался. Хохоту где-то вдалеке ответил кулик.