№91 За краем
Эвка идет по сухой земле. Гонит ее в дорогу горячий воздух. К мокрой спине прилипла рубаха. Все дальше и дальше родная деревня.
Грязь дорожная рассохлась, растрескалась и голые ступни царапает. Висит над головой белым шаром, как раскаленное железо под молотом кузнечим, и опаляет темную макушку полуденное солнце. Эвка идет: губы в нить сжаты, спина прямая, только нет-нет, да тряхнет головой – косы черные взметнутся, разрежут горячий воздух и плетьми по костлявой спине стегнут.
Эвка хрипит, вытирает пот со лба и шеи. Давно дождя не было.
Скоро выжженное поле начнется. Сухие колосья отхлещут ноги, вопьются в смуглую кожу. За ними – сухостой. Птица голоса не подаст, змея черной лентой у ступней не мелькнет, векша в кронах деревьев не махнет хвостом. Лес молчит.
Молчит и Эвка. Голос десять вёсен назад ушел с водой под землю, вместе с кровью матери, подаренной солнцу-батюшке в засушливый год.
Оно требует последнюю жертву. Троих гусей ему отдали в средине разноцвета. Солнце их приняло, но не уняло жара. В начале грозника – круглобокую овцу, в чьей утробе толкались ягнята. За ней козла и бычка привели к полю, привязали ко вбитому в сухую землю колышку и принялись ждать.
Ни капли не упало с неба.
Пришел жнивень, и настало время главного подаренья. Спорили всей гурьбой, потом порешили – на кого жребий падет. Когда судьба выбрала сиротку Эвку, вздохнули с облегчением. Если б мужика рукастого отдать пришлось, девку ладную или щекастого младенчика – было бы по кому плакать жалельницам-крикуньям. А дочери синеокой чужачки, безголосой Эвке и слова в защиту свою не молвить, соседей не разжалобить.
– Верно настигла кара за яблоко наливное, которое она из сада у старухи Дзвонки украла, – шепчет Млада.
«И то червивое было», – вздыхает Эвка про себя.
Млада едва ли старше и краше Эвки, зато с шести вёсен кузнецову сыну Мареку просватана. Марек же всё на немую исподтишка поглядывает, ком сглатывает, да никак не проглотит. Жалеет.
Привязывать Эвку к колышку не стали, только гурьбой до ворот довели: человек – не животина глупая, бежать не сорвется. Да ей и идти некуда: в деревне не примут, вытолкнут обратно, на поле светило высмотрит черную, что уголек макушку и само заберет подношение, в лесу притаились звери дикие, свирепые – туда без палицы и мужикам соваться боязно, а за лесом – известное дело, нет ничего.
Придет Эвка к колышку, сядет и станет ждать. Закружится у нее голова, задурманит горячка разум, пелена очи затуманит, и заснет она беспробудным сном. Сожрет солнце плоть ее, спрячется за тучи. Те закроют небосвод, заплачут по сиротке, оросят колючие побеги, напитают кормилицу-землю, разольются и запоют ручьями кругом посевов. Нальются живильным соком сухие побеги, и спасется от голода деревня.
Эвка колышек давно прошла, уже и опушка леса впереди показалась, а ноги ее сами вперед несут. Эвке то страшно, что заберет ее светило, как матушку навсегда украло, то вдруг радостно, будто кто щекочет в животе: «До самого краю света дойду, – ломает она сухостой, чтоб тропу отыскать. – Посмотрю, что там, за краем. А тогда и помирать не страшно».
Лес ей шумит сухими листьями, шелестит над головой ветвями. Скрипят древоточцы в трухе, будто стонут деревья без водицы. Колючие побеги колени царапают, вперед не пускают.
Эвка всё равно идет.
И чудится ей, даже сквозь самую густую тень с укоризной разглядывает ее солнце-батюшка. До самого заката оглядывается она, зыркает через плечо – не дотянется ли до нее лучами, не превратит ли в уголек изгнанницу.
Рассыпается по черному небу звездами ночь, а Эвка падает без сил и сворачивается калачиком в корнях могучего дуба. Хрустят листья под щекой, впиваются в лицо ветки. Падает с высокой травинки и ползет к беспокойной девочке, почуяв теплую кровь, клещ.
И огня ей не разжечь, чтоб согреться, и голода не унять. Спит она тревожно, ворочается на желудях, и слышится ей, как где-то голосом Марека кричат:
– Ау, Эвка! Выходи, я харчей нанёс. А-у-у! Я с тобой пойду, слышишь, Эвка?
Она поднимается, со стоном выталкивает горячий воздух из груди – не иначе духи лесные за нею пришли. От всевидящего солнца в тени укрылась, да, выходит, в ловушку сама себя загнала, сгубило любопытство неуемное. Из огня да в полымя – захотела за край заглянуть, дурья башка! Эвка дрожит, как зайчишка, и ладонью рот крепко зажимает, хоть даже и от страха не пикнет, ни звука не вырвется из горла. Но не может это Марек звать – зачем ему за немою девкой бежать, когда в деревне у него невеста с богатым приданым? А за Эвкою смерть идет шаг в шаг – не сегодня, так завтра догонит, с первыми лучами иссушит и прольет кровь ее на трещиноватую землю, а взамен пошлет дождя измученным засухой людям.
С рассветом голос удаляется и стихает совсем. Эвка встает – трет глаза, сдирает напившегося клеща, жадно слизывает росу и бредет дальше. Тяжело дается ей дорога, дорого стоит заглянуть за край земли – ноги она сбила в кровь, ноготь соврала, руки крапивой исхлестала, и даже палица не помогает идти. Хочется ей пить, а живот от голода крутит.
Дни теряют счет.
Эвка не знает грибов и кореньев, наугад берет.
Спускается вечер, а внутри все горит, будто в животе пожар занялся. Пить Эвке хочется, но земля суха, а на небе ни облачка. Дразнятся песнями травяные лягушки, обещая озерцо на пути, но межень, засуха и воды нет. Эвка падает на колени – мир вокруг колышется в жарком мареве, тает и распадается на кусочки.
Чудится ей, что вырастает из-под земли, не разверзая сухого мха, не приминая травы, мать ее – Барка. Чужачка, значит. Так сельские дети кричали, едва завидев, как беременная оборванка ступила за ворота деревни. Пришлую нехотя, но приняли. Та вскоре разродилась, а прозвище прижилось, заменив имя.
– Эвка, проснись. Вставай, жизнь моя, – шепчет мать. Голос ее звучит, сотканный из трескота кузнечиков, шелеста трав и скрипа деревьев. Слышатся в нем серебряные переливы ручья.
Но воды рядом нет – это Эвка знает. Нигде нет. Разве только за краем, в великой и безбрежной реке, из которой все живое вышло, и куда, как придет срок, уходит.
– Поднимайся, Эвка, – мать треплет ее за плечо, но пальцы будто проходят сквозь тело, и прикосновение лишь ветерком скользит по коже. – Иди, Эвка. Загляни за край.
Барка, поговаривали, из-за лесу приковыляла. А если пришла оттуда, где нет ничего, где живая земля кончается, где начинается безбрежная река, то понятно – от найды добра не жди. Вот и спровадили, подарили, как возможность справилась, солнцу-батюшке. Чтоб и беды какой не натворила, и от засухи спасла.
Эвка сметает ладонью волосы со лба. Перед глазами муть, будто она не в материны глаза, а в топь болотную всматривается. Эвка размыкает губы, хрипит, но и звука не вырывается из пересохшей гортани. Трясет ее, лихорадит от горячки. Живот в тугой узел скручивает, и съеденное рвется наружу.
Эвка сплевывает бурое, вязкое, вытирает рот.
Ходят кругом нее, будто хороводы водят, волки серые. Обнажают клыки, шерсть взъерошивают. Кружат над головою вороны. И так этих воронов много, что и просвета в небе не видать. Эвка хочет закричать, чтоб убрались они, не трогали, глаза не клевали да не рвали плоть, но не выходит. Пытается встать, но сухая земля не пускает, даже головы повернуть не дает. Эвка косит синим глазом и видит, как прорастает сквозь нее бересклет, корнями в живот впивается, оплетает ей руки и нависает красными ягодами перед самым носом.
«Мать волков прогонит и куст вырвет. Только сил найти, чтоб позвать надо» – решает Эвка и закрывает глаза. А когда открывает – видит, что сидит перед ней вместо матери кривая старуха. Ноги босые скрестила, на голове шляпа соломенная, как у пугала. Ворон больше нет. Небо чистое. Старуха вяжет лапоть из ивовых прутьев, а сама на Эвку глядит:
– Разлеглась, паршивка! – не лицо у нее, а серая придорожная грязь, испещренная трещинами. – Земля пересохла, а она в холодке выжидает, видали такое?
Эвка хочет встать, выдрать корни бересклетовы, что прошили живот, поскорее убраться от злой старухи, да пригвоздил ее к земле солнечный луч – уткнулся в лоб, ровнехонько посередке. Старуха скрипит костьми, как сухое дерево.
– Эвка – жизнь, значит, – говорит она, прежде чем исчезнуть, вслед за матерью, вслед за волками и воронами. – Нет воды – нет на земле и жизни. Нет воды, нет Эвки.
Эвка выныривает из черноты. От палящего солнца скрывает ее куст бересклета. За ночь, кажется Эвке, он перебрался из ее живота в землю и там высох. На месте, где сидела старуха, возвышается ивовая коряжина.
Эвка не помнит, что три дня пролежала в горячке, бредет дальше – грибов и кореньев не берет, только поутру росу с камней губами собирает. Живот впал, на груди прорезались обтянутые кожей кости.
Ноги несут ее вперед – за край, туда, где заканчивается земля и бьет волнами о скалы безбрежная река, из которой всё вышло и в которую всё вернется. Бросится она с обрыва в кипящие воды, в холодные объятия, чайкой взмоет и камнем упадет на дно. Пусть только не поймает ее солнце-батюшка, не протянет за нею горячие лучи, не опалит жаром смуглую кожу.
Эвка помнит, что подареньем назначена. Пусть примет ее река, будто потерянную дочь, выйдет из берегов, напоит сухую землю.
Эвка бредет, ноги у нее заплетаются. Перед нею расступаются деревья, редеет лес и в просвет виднеется бесконечная синь.
«Вот и край», – язык у Эвки намертво к нёбу прилип, дыхание с хрипом вырывается. Все ближе и ближе она к безбрежной реке, а шума воды не слышно. Только поет вдалеке свирель.
Эвка продирается на опушку. Вместо края земли, вместо обрыва и реки расстилается перед нею поле. Бродит в высокой траве отара овец, протяжно мычит корова, журчит свирель переливами. Эвка моргает неверяще – не иначе видение, – и падает в пыль.
Помалу стекаются люди. Кто-то поднимает ей голову, схватившись за косы, заглядывает в очи. Эвка смотрит, глаза в ответ таращит, но ничего не видит.
– Живая…
Замолкает свирель. По небу катится раскат грома.
– Наша, гляди-ка, наша… – причитает женский голос.
Тяжелые капли по одной падают на сухую землю, прибивают дорожную пыль. Эвка слышит голоса, но не разбирает слов. Лица мелькают незнакомые, только глаза у всех синие, как у Эвки и матери ее.
Прячется за черные тучи жестокое солнце.
– Пить… – шепчет Эвка.
Теплым дождем проливается на поле безбрежная река, из которой все живое вышло, и в которую уйдет, как настанет час. Земля жадно впитывает тяжелые капли. Разглаживаются на ней трещины, наливаются живильным соком сухие колосья.
Дождь омывает и Эвкино тело, изнуренное жарой и тяжелой дорогой.
– Откуда взялась только? За лесом ведь нет ничего…
Голова ее безвольно лежит на коленях у пастушка. Черноволосый, ясноглазый, прячет он свирель за пояс:
– Из-за краю земли пришла, знамо дело.
