Рассказ написан 31-го октября 2014-го года.
 

… оставит лишь грусть

Когда сгущаются тучи — не те, что на небе, но те, что в душе — вполне естественным становится желание уйти и скрыться. Оно клеймилось позором многие века, и я могу это понять. Ведь тот, кто прячется и убегает,  вряд ли способен на доблесть, вряд ли он что-то знает о чести. Вряд ли он знает что-то даже о силе, в конце концов.

Что ж, это так. Когда в душе сгустились тучи, можно сбежать. А можно отправиться в поход. За славой, за богатством, за любовью... За чем угодно. Странно, почему никто так и не понял, что поход — это ещё один способ ухода от непогоды души. Возможно, это потому, что поход всегда подразумевает преодоление и превозмогание, и оттого он так не похож на бегство. Но ведь на самом деле, отправляясь покорять неведомые горизонты и новые вершины, мы тоже стараемся таким образом скрыться от того, что ранит нас.

Именно поэтому я и отправился в свой собственный поход. Я — позабытый священник,  исчезающий в тумане городских лабиринтов. Это мой прыжок через вечность. О, как хотел бы я вновь коснуться священных берегов... Не оттого ли я отправился в поход? Всяк обрящет то, что ищет... и хотел бы я сказать, что ищу святости. Это действительно так — святость ведёт меня, она суть моё сокровище, что я хочу добыть. Жаль лишь, что никто не обретёт святость, оставшись с чистыми руками.

Этот город жив. Он похож на склеп, где ходят, хромая, грязные люди, где снуют странные существа — скован проклятьем, но жив. Он стал пепелищем, где царит безнадёжность, где безысходность впиталась в воздух. Пришедши сюда, нельзя обрести подлинной жизни; можно лишь заменить её опьянением и плотскими удовольствиями, которые  настолько протухли, что могут доставить радость лишь в дурмане.

А ещё у этого города есть голос. Он может говорить с тобой: языком надписей, что появляются из ниоткуда, начертанные неизвестной рукой. Он может молить о помощи, он может угрожать, искушать и рассказывать. Может и спросить о чём-нибудь. В бетонных стенах и асфальте живёт разум; он находит свой голос и в проклятых душах, что блуждают по улицам.

Я долго был в своём походе и не знаю теперь, куда направить свой поиск. А посему вопрошаю у города: где Принцесса Утренней Зари? В жёлтой дымке вечного городского тумана минули часы и дни, но стены всё же явили мне ответ.

«Женщина в белом оставит лишь грусть». Так гласила надпись чёрной краской. В ней было всё, что нужно. Лишь тот, кто знал, тот, кто перенёс на себе, мог сказать подобное. Да, он был прав: женщина в белом не способна на большее, чем дарить грусть и отчаяние.

Алчная Принцесса Утренней Зари... Сколько она спала? Достаточно долго, наверное, чтобы я мог увериться в её смерти. Может быть, она и сама поверила, что умерла. Жаль. Жаль, что выпитый ею яд оказался не столь силён, как хотелось бы нам обоим. Минула эпоха, наше царство ушло под землю и поросло травой, а она вернулась. И всё начинается заново. Правление алчности и самолюбия.

Я всегда мечтал, чтобы против неё взбунтовался народ. Но королевская кровь – подлинная королевская кровь – подавляет и подчиняет себе. Она действительно была Принцессой, и ей подчинялись, в любую эпоху и в любые времена. И каждый раз она оставляла лишь две вещи: печаль и руины. Никогда и ничего не менялось.

***

В глубине улиц живёт пророк. Не из тех юродивых, чей бред заблудшие души принимают за истину. Он был истинным пророком – он зрел в настоящее и потому мог видеть будущее. Ради этого дара он отказывался от наркотиков и порочных плотских удовольствий. Сам того не понимая, он превратил себя в святого, и к нему потянулись люди.

Да, он был воистину зрячим – и несчастным, как полагалось пророку. Он сказал мне, что он проклят. Я ему поверил. А после пророк добавил, что прокляты мы все. «В уголке глаза твоего поселился безумец, - говорил он. – Он любит подсматривать за солнечным светом в твоей душе».

Я вновь пришёл к нему.

- Это ты, святой? – спросил пророк, подняв на меня взгляд печальных глаз.

- Да, это я.

Он сел поудобнее на своей подстилке, скрестил худые ноги.

- Принцесса Утренней Зари, - произнёс он задумчиво. – Но ведь я так и не увидел ни одной зари с тех пор, как она пришла сюда, святой.

- Это потому, что она забрала зарю себе, - ответил я. – Она считает её своей по праву.

Пророк взглянул на меня, склонив голову чуть набок. Его измождённое лицо – лицо преждевременно постаревшего человека – притягивало к себе взгляд, от него невозможно было оторваться.

- Девочка достойна жалости, - сказал он наконец. – Хотя бы чуть-чуть. Знаешь, святой, она ведь действительно видела любовь... Но хочет отплатить лишь чувством вины.

- Не просто хочет, пророк, - ответил я. – Только виной она и может отплатить. «Женщина в белом оставит лишь грусть».

Пророк запустил пальцы в пепельные волосы.

- Так вот для кого был этот ответ, - сказал он. – И ты... Ты действительно знаешь, что она оставит лишь боль.

Он вновь посмотрел на меня:

- Кто ты, святой?

- Рыцарь на железном коне, - ответил я.

- Я знаю эту сказку, - пророк кивнул. – Рыцарь, он же священник. Наездник на железном скакуне. Полюбивший Принцессу Утренней Зари.

Он почесал давно не стриженую шевелюру, откинул назад голову, опершись о стену.

- Она видела, что есть любовь, - произнёс он, глядя в никуда. – Но хочет отплатить тебе чувством вины. Она лжёт тебе, не отпустит тебя... Она держит тебя за цепи отчаяния.

***

Давным-давно, на День Завета, обернулась гневным огнём Седьмая Луна. Небеса кричали, требовали жертву. Всё выше и выше поднималось полночное Солнце... Рушилось царство Принцессы Утренней Зари. Я был рядом с ней в её последний час – стоял с мечом на страже своей любви.

- Печально, - произнесла она, глядя в окно на свои пылающие владения.

На улицах ревели кровожадные звери, кричали растерзываемые люди. А она... она оставалась такой же надменной, как и всегда.

- Ты ведь не гневаешься на меня, Рыцарь? – она обернулась ко мне, вспорхнув белыми одеждами.

Я не ответил. В тот миг я действительно злился на неё. И на себя. Ведь из-за меня – из-за меня одного – расползался пожар по царству.

Истолковав моё молчание по-своему, Принцесса сказала:

- Что же, такая я есть. Со мной трудно.

Казалось, она этим гордилась. Я проглотил резкие слова и спросил:

- Ты хочешь остаться? Лучше уйти, пока не поздно.

- Нет, - протянула она со своим прежним спокойствием. – Я не отдам им то, что моё по праву.

Я отвернулся, снова устремил взгляд на запертую дверь. Скоро звери придут и сюда. Впервые я готовился встретить судьбу, а не бороться. А Принцесса вновь придумала мой ответ за меня.

- Ты винишь меня? – она мягко прошла от окна к ложу, опустилась на подушки.

- Нет, - сказал я, не поворачивая головы.

- Винишь, - настояла она. – Но ведь это ты согласился пойти в поход. Добыть сокровище для меня. Вырвать его из демонических лап и явить предо мной.

- Это так, - я кивнул. – Ради тебя.

- Вот видишь, - сказала она. – Демоны пришли за своим сокровищем. Это твоя вина. Из-за твоего мальчишеского поступка.

Я вновь промолчал. Она поднялась с ложа. Подошла ко мне сзади, обняла и положила голову на плечо.

- Мой Рыцарь, - сказала она заискивающим тоном. – Когда меня не станет, ты ведь унесёшь меня? Спрячешь моё тело от них?

- Конечно, - отозвался я.

Она подарила мне поцелуй – но очень короткий, длящийся лишь миг. Он был горько-сладким. Принцесса отстранилась от меня и, довольная, отправилась обратно к своей роскошной постели. Даже сейчас, когда рушилось её царство, она упивалась моей готовностью сделать для неё что угодно –  словно не осознавала, что её жизнь подходит к концу.

- Вот и всё, - произнесла Принцесса. В руках у неё заблестел пузырёк. – Пора. Скажи мне.

- Что?

- То, что ты говорил, добиваясь меня, - сказала она, хищно улыбнувшись.

- Я люблю тебя. И ради тебя готов на всё.

- Правильно. Я тебя прощаю, - и с этими словами она приложила пузырёк к губам.

«... и Принцесса выпьет яд...»

***

- В добрый путь, святой, - сказал пророк мне вслед.

Я кивнул ему и ушёл в городской туман, в узкие переулки меж молчаливыми зданиями. Неважно, сколько времени пройдёт, и какое выпадет место; святой пойдёт по пути, который указал пророк.

- Эй.

Я обернулся на зов. Из жёлтого тумана вынырнула наркоманка. Не знаю, сколько ей было лет. Может, двадцать. Может, тридцать. А то и все сорок. У этих существ нет возраста; они появляются из ниоткуда и уходят туда же.

Она подошла ко мне, неловко переступая на высоких каблуках. Ходячая карикатура: вызывающая одежда на исхудалом теле, измождённое лицо со смазанной косметикой, короткие волосы, окрашенные в зелёный цвет. Кольцо в губе. Руки, покрытые синяками. Бёдра, выглядывающие из-под мини-юбки, настолько худые, что в просвет меж ними видно всю улицу.

- Ты же этот, типа, святой? – спросила она хриплым голосом. – Это же твой мотоцикл там, ага?

- Мой, - подтвердил я.

- Слышь, а ты можешь меня вылечить? – наркоманка схватила меня за руку. – Ну, типа, тронуть, и чтоб у меня всё снова нормально стало, ага? Ты же, типа, святой!

- Хочешь исцелиться? – спросил я.

- Хочу! – закивала она. – Задолбало вообще. Хочу, чтоб всё стало как бы нормально, ага. Вылечи меня, слышь?

- Перестань принимать эту дрянь, - ответил я. – Уйди отсюда. Сделай что-нибудь хорошее. И тогда исцелишься.

- И всё?! – гнусаво протянула она. – Этот, типа, пророк мне то же самое втирает, ага! Но ты же, типа, святой! Ну тронь, вылечи меня!

- Я не могу исцелять прикосновением, - сказал я, высвобождая руку из её хватки.

- Ну чё ты?! – захныкала наркоманка. – На тронь, ну! Вылечи, ага! Я ж для тебя всё сделаю, ага! Всё! Ну не уходи, слышь! Смотри, я всё сделаю!

Она принялась раздеваться. Непослушными пальцами расстегнула пуговицы безрукавки, попыталась стянуть засаленный топ. Я посмотрел на неё, покачал головой:

- И вот так ты надеешься приблизиться к Богу?

И продолжил свой путь, сопровождаемый её проклятьями. На дороге, под одним из немногих рабочих фонарей, дожидался мой стальной конь. Двухколёсный, блестящий – совсем не тот железный скакун, что носил меня в битвах в давние времена. У того был норов, он сверкал красными глазами, а копыта его были способны крошить камень. Нынче же... простой механизм, что ревёт и пускает дым. Но в его рыке я слышу эхо прежних времён – и это мой скакун, мой железный конь.

В самых тёмных углах города обитают другие существа, совсем непохожие на тех, кто коротает дни в наркотическом дурмане. Они — хозяева тёмных улиц, они — те, кто приносит людям наркотический порошок, они — те, кто рыщет в холодной ночи. Когда там, над туманом, садится солнце, и в небо восходит луна, именно эти существа поют свою волчью песню. Это они протяжно воют по ночам.

Только та, в чьих жилах течёт подлинная королевская кровь, имеет власть над жителями этих мест, кем бы они ни были. Даже если это люди с волчьей сущностью. Только она могла, отняв у них зарю и ночь, заставить любить себя и подчиняться. В тумане, что окутал город, не бывает ночи; здесь всегда царит тоскливый жёлтый день. Но люди-волки всё равно воют на луну, которая восходит далеко, в свободном от тумане неба.

«Мы рядом» - молвили мне стены.

Я ответил лишь:

- Знаю, - и поехал ещё быстрее.

***

- Убейте, убейте его!

Они рычали со смесью страха и ярости, подбирались, пригнувшись, ко мне — по трупам своих соплеменников. Вожак за их спинами продолжал реветь: «Убейте, убейте!». И, кажется, в его воплях я слышал отзвуки капризного тона Принцессы Утренней Зари. Он боялся вернуться к своей владычице, не исполнив приказанного.

Я выстрелил в того, что был ближе всех. Волчья голова на почти человеческом теле разлетелась на куски; нападающие вновь зарычали в страхе. Я передёрнул затвор; дымящаяся  гильза тихо звякнула об асфальт.

Фигуры в тумане замешкались, но, понукаемые вожаком, вновь припали к земле. Они прыгнули ко мне; одного я подстрелил в воздухе, а второго, увернувшись, пришиб прикладом, как только он приземлился рядом. Снова перерыв. Желающих умереть не находилось. Вожак кричал и грозился, однако всякий раз замешательство в рядах людей-волков становилось всё дольше.

- Вы мне не нужны, - произнёс я, глядя на них бесстрастно. - Если уйдёте и не будете мешать, то я больше никого не трону. А тех, кто помешает — убью.

Они предприняли новую попытку — скорее для успокоения совести. Один упал с простреленной грудью, а трое других попытались напасть с разных сторон. Кажется, на миг им даже показалось, будто победа близка. Но вот хребет одного из них хрустнул под моим ударом, и остальные отступили — вновь за баррикады из трупов.

Рык и вой стихли; одна за другой скорченные фигуры растворялись в тумане. Вскоре они ушли, оставив за собой лишь погибших и вязкий запах крови. Я вновь завёл мотоцикл. Рёв двигателя огласил пустые улицы, возвещая о победе и вселяя страх во врагов. Рыцарь на железном коне никогда не был побеждён.

***

Они решили, будто на крышах я уязвим. Им казалось, что там, наверху, в своей родной стихии, они будут свободны в прыжках и смогут одолеть меня, наездника на неуклюжей машине. Но я стрелял так же, как разил мечом — без промаха. Мой стальной конь с рыком перескакивал с крыши на крышу, высекая искры и чертя полосы шинами. Часто колёса оставляли кровавый след — тех, кто решил вдруг перехватить меня на ходу.

Одного они не могли разуметь: я не торопился. Ничуть. Если бы пришлось, я мог бы растянуть бой на месяц и даже больше. Мне не нужны ни еда, ни вода; патронов хватит на всех. А кому не хватит, тому же больнее... Но никто не хотел этого понимать. Те из людей-волков, что не дезертировали из страха, решили взять меня на измор.

Я подыграл им немного: завёл мотоцикл в закуток и остался стоять с ружьём в руках. Обрадованные, чудовища ринулись в бой... и отхлынули обратно, подобно лавине. Выстрел лишил их храбрости, а кого-то и жизни. На бетоне подёргивались скрюченные тела, сочащиеся кровью.

- Те, кто поумней, уже сбежали, - произнёс я. - Бегите лучше и вы. Тогда я вас не убью.

Они не послушали.

***

Тихо и пусто. Железный конь дремал во мраке переулков; я же, пеший, приближался к своему Граалю. Было много крови — не моей, но залившей всё. Но это была не та кровь, которой грешно запачкать руки. Чем дольше я жил, тем больше убеждался, что грешны как раз те, чьи руки слишком чисты... совсем как у той, что ждала меня на своём законном месте.

Город был убог; и престол Принцессы Утренний Зари был ему под стать: нелепый трон, орнамент из железных труб, цепи... Я вспомнил, как Пророк говорил про цепи отчаяния; даже взглянул мельком на ноги, словно ожидая увидеть кандалы. Однако не там висел груз — но на душей моей. А она восседала на своём престоле...

Да, как же знакомо мне её лицо, даже спустя столько лет. Я думал, что смог забыть, но эти черты обожгли меня болью и горечью — я помнил, сколь бы ни желал забыть... Надменный взгляд, острый нос, алые губы. Бледное лицо. И одежда из белой кожи. Я снова встретил её. Женщину в белом.

Она не пошевелилась, даже бровью не повела, когда лязгнул затвор. Точно так же она когда-то смотрела из окна на горящее царство.

Думаю, мы долго могли бы смотреть друг на друга. Раньше я молчал бы до конца, покуда не заставил бы её снизойти до слов. Но теперь всё уже выгорело. Я сказал:

- Тебе не нужен яд теперь.

Готов поспорить, её черты на миг затмила печаль. В её последнюю смерть рядом был тот, кто любил её. Теперь же Принцесса осталась без свиты... а верный Рыцарь воздел своё оружие против неё. Я же ощутил что-то вроде злорадства; впрочем, быстро его задавил. Не будет ни злости, ни жалости.

- Ты мстишь мне, - сказала она. - Как ребёнок. Разочаровался в своей любви и теперь гневаешься.

- Разочаровался, - подтвердил я. - И горечь я тоже чувствую. Но всё это не из мести.

- Нет, из мести, - упорствовала она. – Ты злишься. Пытаешься что-то доказать. Мне. И себе.

- Мне нечего доказывать, - ответил я. - Ни себе, ни тебе. Я ищу святости.

- Святости, - она скривила губы. - Убиваешь любимых?

- Любимый – это не просто тот, кого ты любишь. Это человек, который тоже любит тебя. Ты же сказала, что больше ничего не чувствуешь ко мне.

Короткая пауза.

-  Но ведь чувствовала, - сказала она наконец. - А то, что потом у меня всё ушло... Ведь так бывает. Что поделаешь?

- Ничего, - согласился я.

- Тогда поступи, как взрослый человек, - сказала она.

- Ты учишь меня тому, как поступают взрослые люди? - удивился я, медленно прижимая приклад к плечу.

- Но это ты поступаешь, как ребёнок! Как мальчишка! – настаивала она. – Не хочешь признать, что сам был виноват. Тебе легче убить того, кого ты любил!

- Пророк сказал правду, - произнёс я, кладя палец на курок. – Ты познала настоящую любовь, но хочешь отплатить чувством вины.

- Ты хочешь, чтобы я молила о прощении? – она вскинула голову, встряхнув волосами. Былое величие ожило в её точёной фигуре в последние мгновения.

- Ты никогда не станешь просить прощения, - ответил я.

Выстрел.

«... и Принцесса выпьет яд...»

Может, так показалось мне, но эхо долго ещё гуляло по стенам. В нём я услышал отголоски того, что не произнёс вслух:

«А если бы и стала, то я всё равно ответил бы: “Не прощу”».

***

Зарождается новый день для неба и земли; ушёл туман, заря вновь сияет. Спало проклятье, и жизнь снова пошла своим чередом. Ни чудовищ. Ни отчаяния. Ни мрака. Только люди – простые люди, спешащие по своим делам.

Первый луч солнца убивает ночь. С этой поры, однажды и навек, женщина в белом оставит лишь грусть.