1.
Вот уже неделю Никита не слышал выстрелов.
«Неужели всё?»
Своей смерти он не боялся: слишком уж много повидал за этот месяц. Единственное, что до сих пор давало силы жить – это ненависть. А еще беспокойство за Таську: «С ней-то, дурехой, что будет?» Час назад он скормил Таське последнюю горстку муки. Теперь она спала, дыша с легким хрипом.
«Не заболела бы...» – Сняв пальто, Никита укутал Таську потеплее. В одной ковбойке было зябко, но главное, чтобы Таське было тепло. Он прокрался к окну, прижался спиной к стене, чтобы наблюдать, оставаясь незамеченным:
На мостовой кое-где еще лежали тела. У тротуара расположился танк. На башне сидел веселый фашист в очках и ел из жестяной банки тушенку.
«Жрет, сволочь! Я, значит, сдохну, Таська тоже, а этот так и будет сидеть, консервы свои жрать?!»
И опять воображение рисовало, как он выходит на площадку, спускается вниз и раскидывает их выстрелами: Так вас, гадов! Но оружия, конечно, не было. Оставалось только ждать и надеяться на чудо.
– Эх, ты! Сталина Терентьевна... что будем делать-то? Не знаешь? Вот и я не знаю...
Тело его вдруг обмякло. Перед глазами заплясали мухи, и с ними тошно завертелась вся комната.
«Опять...»
2.
Война была далеко. Где-то там, за линией фронта из сводок СОВИНФОРМБЮРО. Перебои с продуктами, карточки, работа на патронном заводе вместо школы, все это не мешало обычному укладу жизни. Но что-то назревало: «Скоро. Уже скоро...» – шептались горожане. Что, скоро, – никто не знал: была только недостоверных слухов, да подозрительное, как перед грозой, затишье.
Но вот, началось. На улицах возникли патрули. Был введен комендантский час.
«Завтра мы уезжаем», – однажды сказала мама. – «Побыстрее уложи вещи. Завтра в семь тридцать мы должны быть на вокзале».
«Куда? Зачем?»
«В эвакуацию. Кажется, в Ташкент… таськины вещи тоже уложи...»
На перроне, под односкатным навесом была толкотня. Старики, старухи, женщины, дети, баулы, чемоданы, мешки. Охая, причитая, крича, матерясь, все лезли к составу из столыпинских вагонов. Путь к ним преграждало военное оцепление и несколько конных милиционеров:
– Говорят вам, брать только необходимое! Отходим от эшелона! Не толпимся! Документы в развернутом виде предъявляем!..
– Гражданин! Куда без документов?! А ну, слазь!
– Понимаете, мой паспорт в домоуправлении!
– А личность мне твою, кто удостоверит? Пушкин?
– Слыхали, немцы уж завтра, тово... в город вступят...
– Значит, так! Паникерские разговорчики пр-рекратить!
– Петя! Петенька! Сыночка моего не видали?
Никиту с двумя чемоданами и маму с хнычущей на руках Таськой, притиснули к самой стене вокзала.
– Таки вы разве не слыхали? Я видел приказ вот этими вот глазами. Там русским по белому сказано, что эвакуации подлежит всего пятьдесят процентов населения: нам с вами пора учить немецкий язык.
Вдруг, откуда-то возник, нарастая, очень низкий гул. Скоро он превратился в отвратительный рев. В толпе вскрикнули. Толкая, давя друг друга, люди кинулись врассыпную. Первая бомба шарахнула за вокзалом. В окнах лопнули стекла.
«Беги, Никитка!» – крикнула мама. Но он уже и так бежал, прижимая к груди Таську. Его задевали локтями, ему дышали в спину, не давая возможности обернуться, отыскать среди бело-черных безумных лиц мамино лицо.
Обогнув здание вокзала, толпа хлынула в город. Грохнул еще один взрыв. У Никиты заложило уши. Он чуть не выронил Таську. А дальше дымная черная воронка за спиной, черная кровь, вопли и сквозь стук в висках: бежать... Не останавливаться... бежать...
Никита открывает глаза. Перед ним стена подворотни. Он сидит на ступеньке перед кособокой дверью, прижимая к груди сестру. Таська дрожит, плачет, полными жути глазами смотрит на брата. Опять визг, грохот. В светлом квадрате за решеткой ворот темнеют силуэты бегущих людей. На землю валится что-то черное, искореженное, с белыми пятнами огня. Теперь грохот слышен совсем близко. Стены трясутся. По кирпичу ползут трещины. Никита опять хватает сестру на руки; выскочив из-за ворот, врезается в толпу бегущих.
Взрывы не умолкают. С неба сыплется огонь. Слышен треск автоматов, взвизги винтовок. Люди кричат, бегут, не разбирая дороги. Никите страшно поскользнуться, выронить Таську. Все вокруг смазанное, серое. Кто-то валится навзничь прямо на него. Никита еле успевает вильнуть в сторону.
Толпа резко останавливается. Подается назад. Что-то гулко ухает впереди, со свистом проносится мимо. На земле черное кровавое месиво. За первым залпом второй, третий. Впереди уже видна темнеющая квадратная башня танка.
«Братцы! Бронебойными, ведь, по людям! Га-ады..» – А потом, Никита теряет сознание...
3.
Как они с Таськой оказались в этой брошенной квартире, да еще на пятом этаже – Никита не помнил. Да и неважно это было. Главное – живы.
Нижние этажи были заняты чем-то вроде штаба или казарм. Пятый этаж фашисты, к счастью, не жаловали. Они побывали здесь всего один раз. Вовремя услышав шаги и голоса, Никита с Таськой успели спрятаться в чулан. Затаившись среди пыльных мешков, досок и макулатуры, дети перестали дышать. Дверь чулана отворилась. Метнулся туда-сюда желтый свет фонарика и исчез. Скоро все стихло. Никита вздохнул с облегчением.
Они были в ловушке. В почти безопасной ловушке со старинной мебелью, с книгами, с водой... Была здесь и кое-какая еда. На кухне Никита нашел две банки консервов, полбуханки ржаного хлеба и больше половины мешка муки. Бои в городе шли недолго. Постепенно смолкли голоса авиабомб, погасли в окнах сполохи, стихла перестрелка. Враг стал в городе хозяином...
4.
Голод почти не мучил. Больше мучили ночные заморозки, да еще вши: его голова превратилась от расчесов в сплошную запекшуюся корку. Он уже забыл, когда ел в последний раз. Сколько дней назад он поклялся, что не притронется к этим крохам, которых и Таське надолго не хватит? Неважно. Трудно было только первые дни. Теперь иногда кружилась голова, иногда становилось очень легко. Было это новое состояние в чем-то даже приятно. Хорошо было лежать, думать, вспоминать и тут же видеть все ярко, как в цветном кино.
Таська сидела в углу комнаты и что-то рисовала в книге карандашным огрызком. Губки и пальчики от карандаша были фиолетовыми.
– Ника, – позвала она. – Ника, ты шпишь?
– Нет, – слабо ответил Никита, – я не сплю. Я так...
– Куфать нету?
– Нету, Линька, потерпи. Я немножко полежу, придумаю что-нибудь к вечеру… Факт.
– А папа плиедет?
– Конечно, приедет...
– А сколо?
– Скоро... Ты жди. И я тоже буду... Тут, ведь, как: если у нас ждалка сломается, то нам сразу капут. А так, ничего не случится.
– Честно?
– Факт. Ты рисуй.
Говорить было трудно. Но еще труднее было вот так общаться с сестрой.
«Таська, я, еще каких-нибудь харчей достану, еще протянем… а может, этим сдаться? Тоже ведь... люди? Нет уж. Дудки». – Никита вспомнил как на его глазах немцы убили молодую женщину. Два пьяных фашиста волокли ее куда-то. Смеялись. Женщина тоже смеялась, толкала их, пыталась вырваться и весело кричала:
«А ну, пусти! Пусти, говорю, не балуй, чертяка нерусский!»
Потом она вывернулась: солдаты держали ее не сильно. Побежала вперед, обернулась и опять засмеялась. Тут же один из них срезал ее автоматной очередью. Женщина не успела и вскрикнуть: упала, раскинув руки. Кажется, этого никто не ожидал. Стрелок растерянно глянул на приятеля. Тот хмыкнул, сказал что-то. Оба рассмеялись и зашагали своей дорогой.
За это время Никита видел смерть много раз. Но эта была страшнее всех своей обыденностью.
Он устал. Мысль скомкалась, превратилась в разрозненные обрывки. Мелькнуло красивое лицо Тани Наяцкой. Никита часто тайком любовался Таней, выходящей из девичьего корпуса школы:
«Интересно, где она теперь? Хоть бы спаслась... хоть бы Таня спаслась!..»
Мелькнул Валька Попов и недостроенная ими модель аэроплана. Мелькнула какая-то драка на перемене, школьная линейка, кино «Путевка в жизнь», любимая мамина пластинка:
«Листья падают с клена,
Значит, кончилось лето…»
Выплыло из сумрака лицо отца: небритое, хмурое. Серая шинель, чемодан в руке: «Я только на минуту. Да. Сейчас уезжаем. Задание. Не имею права. Не плачь, Глаша, это ненадолго. Никита, береги Таську. А пуще всего, мать мне береги. Ты теперь за старшего...»
«Прости, батя, не уберег...»
«А ЧТО ТЫ МОГ СДЕЛАТЬ?» – прозвучал в голове знакомый голос. Никита увидел, что лежит на зипуне рядом со спящей Таськой. Он видел свое серое лицо, впалые щеки, спутанные волосы. А кругом была все та же комната: пыльная крыша шкафа с приклеившейся газетой, изразцы угловой печи, сырые пятна на обоях. Но почему он смотрит на все это сверху вниз?
Поначалу он испугался. Но потом голос сказал:
– НИЧЕГО НЕ БОЙСЯ, ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО…
– Мама?.. – Никита ее не видел, но чувствовал: она здесь.
– Пошли, я тебя провожу.
– Подожди, а Таська? – екнуло сердце.
– Не бойся за нее…
Что-то мягко подтолкнуло его к окну. Хотя, нет. Это было уже не окно. Это был черный коридор, в самом конце которого горела неяркая лампочка.
Эпилог.
Поздно вечером обер-лейтенант Вермахта Юстас Фремдманн вышел покурить на площадку пятого этажа. Аккуратно затушив сигаретный окурок, он мельком глянул вниз, на лестницу. Без скрипа приоткрыл дверь пятьдесят первой квартиры, скользнул в темноту. Закрывшись изнутри, достал фонарик. На кухне в печи лежал кожаный чемодан. Передача шифрограммы заняла считанные секунды. Фремдманн спрятал передатчик на место и уже собирался уходить, но услышав какой-то странный звук, насторожился. Звук шел из соседней квартиры:
«Кошка?»
Вернувшись на площадку, офицер подошел к двери соседней квартиры. Здесь было не заперто. Как только он вошел, звук оборвался. Пахло в квартире ужасно: чем-то кислым и прелым. Фремдманн опять включил фонарик. Пробрался из прихожей в большую комнату.
Мальчик лет четырнадцати спал на полу. Сидевшая рядом шестилетняя девочка беззвучно плакала. Луч фонаря выхватил из темноты ее серое худое испуганное личико. Загораживаясь от света, она вскинула, к лицу тощие ручонки. Фремдманн не мог не узнать этих детей:
– Никитушка! Тасенька, дочка! Это вы!? – выдохнул по-русски немецкий офицер...
Похожие статьи:
Рассказы → Дым из кувшина
Рассказы → Верхом на танке Хан Мамай
Статьи → Барон Мюнхгаузен славен не тем, что летал или не летал, а тем, что не врёт!
Статьи → Дашкин камень или переосмысливаем время цивилизации
Статьи → Кто правит миром?
