Бездна безмолвия

Принявший Безмолвие слушал. Песня, в последние дни еле уловимая, сегодня стихла насовсем. Его пленник сдался, он готов впустить в себя тишину.

Мужчина открыл глаза и поднялся. Голод, неумолимо нараставший уже давно, громыхал внутри, там, где должно было жить лишь молчание. Сдерживать его становилось всё труднее, как в то время, когда он ещё не стал частью касты. Тогда Принявший Безмолвие ощущал лишь вечное желание, природу которого он не мог постичь. Неуёмный зов стал проклятием, от него не было избавления. Каста Голодных нашла и приняла нового ученика, научила устанавливать внутреннее молчание. С тех пор мучение перестало быть нестерпимым. Он познал, что терзавшее желание было Голодом, утолить который могла лишь искра песни.

Принявший Безмолвие направился в душную тёмную камеру, где много дней назад он оставил пленённого инспирита. Упрямец отказывался от пищи, и тюремщик боялся, что тот умрёт от истощения, а искра, освободившись, ускользнёт в новую оболочку. Если это случится, Принявший Безмолвие не сможет насытиться, Голод доведёт его до безумия.

Инспирит, похожий на выцветшую тень, сидел в углу камеры, поджав под себя тощие ноги. Живой. Голодный шумно выдохнул, от чего повязка на его лице колыхнулась. Пленнику не хватило сил, чтобы поднять глаза на звук, хотя ему всё равно не удалось бы ничего разглядеть в темноте. Но Принявшему Безмолвие, который давно познал пустоту во всех её проявлениях, не нужен был свет, чтобы видеть. Он приблизился к инспириту, положил ладонь на худое угловатое плечо, едва прикрытое драной заскорузлой робой. Там, где ткань истёрлась до дыр, пальцы ощутили горячую и липкую от пота кожу.

Где-то внутри этого измождённого, умирающего тела  билась искра, рождавшая песню души. Принявший Безмолвие отпустил на свободу неистовый Голод и потянулся к вожделенному огоньку. Незримые цепкие когти устремились в сердце сломленного инспирита и вырвали искру, взамен затопив его всепоглощающей тишиной.

Отдёрнув руку, Принявший Безмолвие рухнул на прохладный пол, подобно обессилевшему пленнику, тяжело привалился к бугристой стене. Голод отступил, лишь на время. Скоро ростки извечного желания опять прорвутся через молчание. Но потом будет новая искра, новая пища. Потом.

Плотно закрыв глаза, Принявший Безмолвие слушал своё дыхание. Тонкие пальцы одну за другой ощупывали бусины длинных чёток. Деревянные шарики — крупные и гладкие, небольшие и шероховатые — скользили в руках, сменяя друг друга. Он медитировал, сидя на полу просторной пустой комнаты. В чёрной бесконечности мира, которая открылась его ищущему разуму, сияли искры. Некоторые казались слабыми огоньками, другие выстреливали ввысь лучами света, но одна была ослепительной вспышкой, которая, вопреки всем законам, не меркла, едва успев родиться. Принявший Безмолвие давно наблюдал за ней, давно искал, но если других инспиритов без труда удавалось найти и сломать во тьме подземелий, то обладателя этого голоса он никак не мог уловить. Его мелодия звучала так чисто, так мощно, что ослепляла Голодного, не давая обнаружить источник. Но Принявший Безмолвие был настойчив. И теперь с удовлетворением наблюдал, как искра стремительно приближается. Каста Голодных выслала своих шакалов, скоро они приведут инспирита, поющего слишком громко. Осталось только ждать.

Принявший Безмолвие заглянул в небольшое окошко камеры. Шакалы убрались, оставив пленника ему, и теперь Голодный жаждал узнать, как же выглядит тот, чья песня заглушает собой все остальные.

На земляном полу, скрестив ноги, сидела девушка. Её округлое лицо с небольшим, мягко очерченным ртом и миндалевидными серыми глазами выглядело напряжённым. Пленница беспокойно поворачивала голову то в одну, то в другую сторону, пытаясь уловить малейший звук. При каждом движении её тонкие пепельные волосы вздрагивали, вьющиеся пряди цеплялись за кружево светлого платья.

Принявший Безмолвие разочарованно отвернулся от окошка. Он не знал, что именно ожидал увидеть, но был точно уверен, что носитель этой неистовой искры окажется не похожим на других. Маленькая, насквозь обыкновенная — Принявший Безмолвие без труда сломает её, а потом выпьет до дна громогласную песню, надолго, если не навсегда, заглушив извечный Голод.

Душа Кантанты пела сегодня, как и всегда. Как пела с первого дня её рождения. Девушка стояла на обрывистом берегу, и голос, подхваченный солнечным светом, ветром и крыльями больших белоснежных чаек, нёсся к океану. Песня летела над сверкающей гладью воды, свободная, ликующая, победоносная песня. Такая же, как и всегда. Звук наполнил Кантанту, заменив плоть тела. Минута, две — и вот она вся вибрирует, мелодия, ставшая её естеством, сворачивается, будто пружина, а через минуту, не выдержав напряжения, раскручивается, выстреливает вверх. И девушка взмывает под облака, лёгкая, звенящая, торжествующая. Голос струится из каждой клеточки её тела, несётся над землёй во всех направлениях, и когда песня Кантанты подходит к кульминации, волны звука смыкаются над другим краем мира.

Обессиленно выдохнув, девушка открыла глаза. На неё обрушилась темнота. Затхлый запах камеры моментально убил воспоминание об океанском ветре. Кантанта медленно поднялась с пола, сделала пару шагов и замерла. Никакого отзвука, ни намёка на эхо. Стены подземелья жадно впитывали и тишайшие шорохи, и отчаянно громкие крики. Камера съедала даже голос её души, созидающая песня каждый раз уходила в холодный камень. Но Кантанта продолжала видеть сны и наполняла их своей мелодией. Только так она спасалась от безумия, от навязчивых галлюцинаций, которые ворвались в сознание в первые дни темноты. Пленница очень быстро потеряла ощущение времени. Бодрствование сменялось беспокойным сном, после которого Кантанта неизменно находила рядом миску с едой. Вкус из пищи исчез очень скоро, затем она стала слышать шаги, видеть цветные сполохи. Наконец, девушке стало казаться, будто невидимые стены вот-вот сдавят её со всех сторон, сломают кости и сомнут тело. Кантанта упала на пол с раскрытым в беззвучном вопле ртом. Паника забила горло, не давая сделать вдох. И в тот момент, когда пленница готова была прогнуться под напором темноты и безумия, внутри неё зародилась песня. Голос души прорвался через преграду ужаса, принёс желанный свет, свободу и крики чаек.

Но Кантанте не хватало сил петь всегда, и в часы молчания она оставалась наедине с темнотой и сводящими с ума непроницаемыми стенами.

Во время медитаций Принявший Безмолвие перестал видеть привычную чёрную бесконечность, усыпанную мерцающими огоньками искр. Теперь сияющая песня инспириты, бушевавшая в стенах подземелья, заполняла собой всё. Неделя в кромешной темноте не сделала голос тише, душа девушки упрямо продолжала выводить свою мелодию. Назойливый звук теперь преследовал Голодного не только в часы транса. Стоило пленнице начать петь, как его внутренняя тишина распадалась.

Принявший Безмолвие не ожидал, что инспирита окажется сильной, но ему уже встречались подобные, он их сломал. Темнота и теснота камеры — только начало. Теперь он отпустит её, покажет, что открытая дверь — это ещё не свобода. Если некуда идти.

Голодный приблизился к камере, в его руке была свеча, с которой медленно стекала застывающая капля тёплого воска. Девушка порывистым движением поднялась с пола и, не мигая, уставилась на рассеянный свет, пробившийся через смотровое окно. Щёлкнул замок, дверь распахнулась. Одинокий огонёк свечи резал глаза, по щекам Кантанты потекли слёзы. Девушка подслеповато щурилась, но не отводила взгляда от света. Крошечное оранжевое пламя беспомощно колебалось от сквозняка, готовое в любое мгновение погаснуть.

Когда глаза Кантанты привыкли к свету, она смогла рассмотреть того, кто принёс свечу. В проёме стоял худой мужчина в тёмной свободной одежде. Нижнюю половину его лица скрывала плотная повязка, позволявшая видеть лишь большие неподвижные глаза, густые брови и высокий бледный лоб. Чёрные волосы незнакомца топорщились жёстким ёжиком. Он не произнёс ни слова, лишь оставил в камере свечу и так же молча вышел. Звук удаляющихся шагов поглотили глухие стены.

Кантанта непонимающе посмотрела на оставшуюся открытой дверь, легла рядом со свечой и стала внимательно наблюдать, как капля за каплей скатывается на пол воск. Когда фитилёк захлебнулся и пламя погасло, девушка закрыла глаза. На веках продолжал плясать зеленоватый призрак света.

Принявший Безмолвие выжидал. Лишившаяся света пленница так и не покинула камеры. Он счёл это трусостью. Почему тогда её песня не стихает? Голодный решил принести новую свечу.

Дверь камеры замерла в том же положении, как он её и оставил. Принявший Безмолвие бесшумно проник внутрь и нашёл инспириту неподвижно лежащей на полу с распахнутыми глазами. Если бы в нём по-прежнему не колотились отзвуки песни, мужчина подумал бы, что пленница умерла.  

Голодный поставил свечу рядом с прежним огарком, маленький огонёк затрепыхался на кончике фитиля, но не погас.

Кантанта встрепенулась и села поближе к свету. Девушке очень хотелось рассмотреть лицо тюремщика. Была ли в его чертах хоть капля сострадания? Ей удалось увидеть лишь лишённые выражения большие глаза тёмно-зелёного цвета.

— Что со мной будет? — голос Кантанты прозвучал хрипло, она едва разобрала собственные слова.

Мужчина медленно повернул голову на звук, повязка дрогнула, но ответа не последовало. Продолжая хранить молчание, тюремщик неспешно направился к выходу.

— Подожди! — сипло взмолилась девушка. — Не оставляй меня!

Он замедлил шаг лишь на одно короткое мгновение, а потом исчез в темноте коридора. Кантанта, не размышляя, подхватила свечу и бросилась за мужчиной.

Стены путали, обманывали, дробили и поглощали звуки, девушка никак не могла понять, в какой стороне скрылся тюремщик. Она пошла налево, но через несколько шагов наткнулась на глухую стену. Справа же коридор раздваивался. Оба хода были не шире её плеч, на землистых неровных стенах зависли капельки влаги. Протянув руку вверх, Кантанта коснулась потолка кончиками пальцев. При свете подземелье пугало ничуть не меньше, чем в кромешной тьме. Зачем-то задержав дыхание, девушка скользнула в правое ответвление.

Через дюжину шагов Кантанте пришлось развернуться боком, настолько сузился ход, потолок едва не касался головы. Девушка понимала, что тюремщик не мог пройти здесь, но продолжала двигаться вперёд из одного лишь упрямства. Ещё через пару дюжин шагов стены вплотную сжали пленницу, их шершавая поверхность норовила содрать с Кантанты и платье, и кожу. Инспирита испугалась, она застряла так прочно, что и назад протиснуться уже не могла. Тело, подстёгнутое страхом, задёргалось вопреки воле, стены начали давить сильнее. Охваченная паникой, Кантанта забыла о свече и выпустила её из разжавшейся ладони. Обжигающий воск капнул на щиколотку, свет погас. Инспирита начала плакать, безнадёжно, по-волчьи тоскливо. Слёзы раздражали кожу, а она даже не могла дотянуться до лица, чтобы вытереть их.

Через какое-то время девушка ощутила жажду. Это простое желание неожиданно заставило пленницу успокоиться. Она сделала пару глубоких выдохов, расслабилась, и медленно, очень медленно стала продвигаться назад, к камере.

Когда Кантанта рухнула на пол рядом с незакрытой дверью, то ощутила счастье. Неимоверно уставшая, она мгновенно провалилась в сон. Душа её ещё никогда не пела так громко и чисто, как в эту ночь.

Месяц, уже целый месяц инспирита скиталась по его подземельям, то сжимая в дрожащих руках свечу, то пробираясь на ощупь в непроницаемом мраке. Теперь пленница едва ли не лучше его самого знала все повороты коридоров, все глухие тупики и закутки душных камер, пахнущих сыростью и гнилью.

Она продолжала петь.

Принявший Безмолвие начал думать о том, что предназначавшаяся ей пытка теперь терзает его самого. Чем глубже было отчаяние инспириты, тем настырнее и громче становилась песня. Звуки раздирали молчание, которое он так старательно взращивал, чтобы сдерживать пробуждающийся Голод.

Измученный мелодией, Принявший Безмолвие срывался с места и едва не бежал к камере инспириты, иногда, чтобы убить её, иногда, чтобы навечно изгнать из своих подземелий. Но каждый раз Голод заставлял его возвращаться и терпеливо ждать, когда пленница сдастся. Она должна затихнуть. Так было с каждым.

Инспирита пела.

Голод выл.

Принявший Безмолвие ворвался в камеру, и его глаза в свете догорающей свечи полыхнули тёмно-зелёной яростью. Плотная повязка на лице вздувалась и опадала часто, тревожно. Кантанта, испуганная гневом своего неизменно бесстрастного мучителя, отшатнулась к стене. Голодный склонился над пленницей, и худые пальцы вцепились в её тонкую шею. В то же мгновение через мысли инспириты пронеслись слова, полные горечи и негодования:

“Почему ты продолжаешь петь?”

Кантанта постаралась вывернуться из рук тюремщика, речь, злая, жгучая, без спроса ворвалась в её разум, подавляя любые эмоции и ощущения. Он ослабил хватку, но не отпустил руки:

“Зачем? Тебя никто не услышит здесь”.   

— Меня слышишь ты, — сдавленно прошептала Кантанта.

“Мне не нужна твоя проклятая песня! — сильные пальцы опять впились в её кожу. — Я хочу, чтобы ты наконец замолчала”.

— Моя песня нужна всем, — в голосе девушки прорезалась уверенность, — Она нужна и мне. И тебе — тоже. Я буду петь, пока жива. Зачем ты держишь меня здесь? Неужели ты не знаешь, что станет с миром, в котором не будут петь инспириты?

“Меня не волнует мир”.

Его холодная мысль ударила, будто плеть. Кантанте показалось, что на щеке вспух багровый рубец. Лишь показалось.

— Души инспиритов даруют людям вдохновение. Картины, изобретения, даже рецепты пирогов — представь, не было бы ничего без нашей Песни.

“Мир проживёт и без пирогов, — звучание его мыслей стало раздражённым, нетерпеливым. — Здесь твоё пение бесполезно, оно докучает мне. Там, за стенами, хватает и других искр. Замолчи”.

— Чем меньше инспиритов поёт, тем хуже становятся люди, тем слабее в них власть созидающего начала. Как же ты можешь приказывать мне молчать? Ты знаешь, что за голос у моей души!

Он знал. Знал, и ничего не желал сильнее, чем перестать слышать его. И поглотить его.

“Ты никогда не покинешь этих стен, можешь мне поверить. Зря тратишь силы”.

— Как тебя зовут? — вопрос Кантаты застал врасплох даже её саму.

Вместо ответа в разум девушки вползла непроницаемая тишина, заглушившая все мысли. Кантанта, противясь влиянию тюремщика, открыто взглянула в блестящие пугающие глаза.

“Можешь забыть про свою песню. Теперь ты бесполезна, и голос твой может вдохновить только червей, что копошатся в земле под твоими ногами”.

Едва последнее слово прожгло сознание инспириты, Принявший Безмолвие отдёрнул руку, позволяя пленнице свободно вздохнуть. После этого он покинул и её, и её мысли.

Через некоторое время огарок свечи погас. В камере воцарилась абсолютная темнота, похожая на ту, что осталась в душе Кантанты после разговора с тюремщиком.

Учение Касты Голодных отрицало не только слова и звуки. Чтобы справиться с неотступным желанием, следовало выжечь в себе каждое чувство. Но не любому хватало воли вытравить ощущения полностью. Принявший Безмолвие превзошёл всех, он отрёкся даже от звука собственного голоса. В награду Тишина годами наставляла его, дарила покой и силы. Но сейчас, когда эта яркая иска оказалась так близко, он терял саму основу учения Голодных. Чувства больше не удавалось смирить. Принявший Безмолвие вернулся из камеры, внутри него полыхало нечто давно позабытое. Жгло, заставляло часто дышать и невольно сжимать кулаки. Имя этому чувству — ненависть.

Принявший Безмолвие не хотел больше видеть инспириту, слышать её напыщенные речи. Трое суток он не мог заставить себя принести пленнице хотя бы миску еды. В последний раз тюремщик оставил кувшин с водой, и этим день за днём оправдывал своё нежелание возвращаться в камеру. Пусть ощутит, что такое голод.

Она пела.

Принявший Безмолвие заново познал злость и ярость. Только мысль о том, что инспирита может умереть и искра будет утеряна, заставила его найти в себе тишину. Он сломит её, нужно просто ждать. А сейчас отнести ей еду и питьё.

Воды не осталось, ни капли. Кантанта забывала об этом, и каждый раз, очнувшись от забытья, ползла к глиняному сосуду. Голод, обезвоживание, одуряющая смесь запахов немытого тела, нечистот и плесени держали пленницу на грани безумия. Порой, очнувшись ото сна, девушка медленно передвигалась по камере из одного угла в другой. Её руки ощупывали стены, но не находили выхода, лишь больше и больше покрывались грязью. Мир перестал быть реальным, казалось, что проносившиеся в голове мысли и образы стали более материальными, чем душное подземелье.

Вскоре и сон, и явь для Кантанты заменило подобие транса. Её душа пела постоянно, но в сильном голосе звучало не веселье, а печаль и отчаяние. Тюремщик не появлялся давно, и пленница теперь ждала лишь смерти. Девушка закончила очередную громогласную мелодию на чистой, протяжной соль. Эта финальная нота, отзвуки которой перекатывались по камере, разъедала душу Кантанты так же, как соль слёз, капли которых текли по щекам. Столько соли из-за одного человека. Почему он сказал ей замолчать? Неважно, уже неважно. Она всё равно умрёт здесь, но пока умирает, будет петь. Кантанта открыла глаза, впуская в них темноту.

Звук неторопливых лёгких шагов неожиданно раздался совсем рядом. Где-то у правой руки глухо стукнулась об пол глиняная миска. Камера заполнилась ароматом свежей, ещё парящей пшеничной каши. У Кантанты закружилась голова, запах еды безраздельно завладел её существом. Она готова была есть руками, обжигая разваренными пшеничными крупинками пальцы и рот.

Инспирита выглядела жалко. Может, стоило принести ей свечу и зеркало, чтобы осознала, какой ничтожной является? Теперь уже неважно. Принявший Безмолвие хотел было оставить миски и тут же уйти, но помедлил. В темноте, когда пленница не могла его видеть, Голодному было проще изучать её. Он стоял над тощей фигуркой, и ненависть становилась не такой жгучей. Принявшему Безмолвие стало любопытно, он присел на корточки. Инспирита слепо потянулась к каше, но прежде, чем её рука коснулась глиняной посудины, мужчина брезгливо перехватил тонкое, перепачканное землёй запястье.

“Ты живёшь в грязи и темноте, ничего не ела три дня, откуда у тебя берутся силы петь?” — непрошенный голос ворвался в мысли девушки.

— Песни дают мне силы, — ответила Кантанта, отстранённо удивившись тому, что всё ещё умеет разговаривать.

“Если дам тебе поесть, — его пальцы чуть ослабили хватку, но по-прежнему не давали пленнице добраться до миски, — замолчишь наконец?”

— Нет, — равнодушно уронила девушка, не подумав о том, что таким ответом отказывается от сводившей с ума каши.

“Почему? Хочешь вечно гнить в камере? Я не отпущу тебя, пока не получу искру. Откажись от песни, и я оставлю тебе жизнь”.

— А зачем мне быть пустой оболочкой без искры? Ты не даёшь никому и ничего. Ты не испытываешь любви. И ты несчастен, я увидела муку в твоих злых глазах. А я люблю всех, и потому даже сейчас счастливее тебя.

“Счастливее? — через её сознание пронеслось подобие усмешки. — Здесь нет для тебя ничего, и любить тут некого”.

— Здесь есть ты.

“Так ты и меня любишь? Уж не за то ли, что мучаю тебя и морю голодом?”

Ярость с новой силой навалилась на Принявшего Безмолвие. Как она смеет ещё издеваться над ним?

— Как тебя зовут? — спросила пленница вместо ответа.

“У меня нет имени, которым ты могла бы называть меня”.

— Я буду звать тебя Соль, — прошептала девушка.

Голодный отбросил её руку, разрывая мысленную связь, поднялся на ноги, собираясь уйти. Ненависть к пленнице стучала в висках. Он наклонился и беззвучно забрал с пола миску с кашей. Уходя, Принявший Безмолвие оглянулся, с удовлетворением заметил, как инспирита отчаянно шарит руками по полу.

Камера оставалась всё дальше, но мысли неуправляемым роем продолжали гудеть в голове мужчины. Соль. Почему она решила дать ему такое имя? Принявший Безмолвие остановился, обмакнул палец в нетронутую пшеничную кашу и, подняв повязку, попробовал остывшее варево. Пресное. Такое же безвкусное и невыразительное, как дни инспириты в пустых подземельях. Вот как она его видит? Солью, придающей вкус? Или той солью, что разъедает раны?  

Песня инспириты непрестанно звучала где-то на краю сознания. Принявший Безмолвие начал свыкаться с ней, но не мог не замечать. Даже Голод, всегда дремавший внутри, не казался таким мучительным. Сейчас же он и вовсе стал чем-то далёким, едва уловимым.

Принявший Безмолвие прислушался к мелодии, тоскливо гуляющей по подземельям, оседавшей у него внутри. Инспирита будет петь, или умрёт. Неожиданное осознание пришло так ясно и неумолимо. Ему никогда её не сломать, он может только убить. Или согнуть.

Осенённый новой возможностью, мужчина устремился к тюремной камере. Песня инспириты вела его. Билась внутри, как и сердце в груди истощённой пленницы, давая надежду, что ещё не всё потеряно. Вид же девушки утверждал иное. Принявший Безмолвие перекинул её ослабшую руку через плечо, без труда поднял лёгкое, почти бесплотное тело.

“Идём со мной”, — Голодный не был уверен, поняла ли она. Кантанта ничего не сказала, не шевельнулась, не открыла глаз.

Мужчина пытался вести девушку, но ноги безжизненно волочились следом. Тогда Принявший Безмолвие поднял её на руки и понёс по тёмным коридорам, через потайной ход в глухой стене, по длинной лестнице, ведущей на верхние этажи.

Жилище тюремщика мало отличалось от камеры Кантанты. Тёмные стены, никакой мебели, лишь тонкий тюфяк на полу, прикрытый льняным одеялом, очаг, полка с посудой. Больше ничего. Девушка сидела на идеально чистом сухом полу, прислонившись к стене. Перед тем, как она здесь оказалась, мужчина отнёс её в маленькую комнату с дубовой кадкой, наполненной тёплой водой. Помог отмыться от отвратительного запаха и грязи, расчесал волосы, за время заключения ставшие слипшимся комом. Сейчас пленница, завёрнутая в сероватый домотканый холст, чувствовала к своему мучителю благодарность.

Ей очень хотелось есть.

От пузатого чугунного котелка, булькавшего над огнём, по комнате потянулся сладковатый запах варёного риса.

Тюремщик снял с полки глубокую миску и наполнил её кашей. Двигаясь беззвучно и бесстрастно, он поставил посудину перед девушкой, и сам сел рядом. Тёмно-зелёные глаза выжидающе смотрели в её лицо. Кантанта медленно поднесла миску ко рту, но та выскользнула из ослабевших рук, каша рассыпалась по полу. Пленница стала подбирать крупинки, жадно глотая их, облизывая пальцы каждый раз перед тем, как потянуться за новой щепотью.

Принявший Безмолвие остановил её, придержав за запястье.

“Не ешь слишком быстро”.

Кантанта не взглянула тюремщику в глаза. С того момента, как мужчина прикасался к её жалкому обнажённому телу, а она висела у него на руках, неспособная самостоятельно смыть с себя грязь, девушка ощущала скользкий серый стыд. Она слабо кивнула и постаралась есть медленнее. Голодный сидел рядом, наблюдая, какое удовольствие может приносить обычный рис.

— Спасибо, Соль, — наконец сумела сказать Кантанта, и, прислонившись затылком к стене, мгновенно провалилась в сон.

Принявший Безмолвие не пошевелился. Он забыл, как выглядела его пленница, когда только появилась в темнице, хотя сейчас её исхудавшее лицо едва ли напоминало ту прежнюю инспириту. И всё же в этом слабом теле была огромная сила. Сила, с которой даже ему не удалось совладать.

Прошло много часов прежде, чем девушка проснулась. Всё это время Голодный неподвижно сидел возле неё и слушал, как меняются звуки песни, с тревожных и тяжёлых на спокойные и почти умиротворенные.

“Тебе больше не нужно возвращаться в камеру”, — вместе с прикосновением его руки в голове инспириты родились слова.

— Я всё равно не смогу молчать. — Кантанта отметила, что текущая по сознанию речь тюремщика перестала обжигать.

“Знаю. Как и я не смогу заставить молчать свой Голод. Желание поглотить твою песню — часть меня, так же, как песня — часть тебя”.

— Но эта самая часть не заставляет меня издеваться над людьми и убивать их! Я не делаю никому ничего плохого! — Кантанте стало невыносимо мерзко от того, что тюремщик посмел считать их одинаковыми.

“Ты даже понятия не имеешь о том, что чувствуют Голодные, — мысленный голос стал похож на рычание. — В те дни без еды неужели ты не была готова убить за ложку каши? А для таких, как я, эти дни тянутся годами. Ваша Песня, как миска горячей похлёбки, которой водят перед носом, не давая отведать хотя бы каплю”.

Кантанта сникла, такое сравнение не приходило в голову, когда она размышляла о Соле. Он представлялся холодным жестокосердным мучителем, но помыслить о том, что сама истязает своего тюремщика, она не могла. В отвращение, которое Кантанта испытала к этому мужчине, влилось чувство вины.

— Прости меня, — девушка несмело протянула руку к его лицу, но, испугавшись, так и не тронула Соля.

Принявший Безмолвие удивился извинениям. И разозлился. Зачем это лицемерие и притворное понимание? Голодный отстранился от её пальцев, едва не коснувшихся повязки.

“Зачем это? Не думай, что если я говорю с тобой, ты можешь меня разжалобить. Твои уловки не подействуют. Инспириты могут сколько угодно манипулировать людьми, прикидываясь благодетелями, но я не верю в эту всеобъемлющую любовь. Люди для вас — просто скот, который вы сдерживаете и направляете своей Песней. А инспириты для голодных — просто пища. Мы ничем не хуже вас”.

— Замолчи! — Кантанта попыталась освободиться от пальцев мужчины, — Это ложь, и ты пытаешься отравить ей мой разум так же, как темнотой подземелий и одиночеством!

Принявший Безмолвие рукой придавил её кисть к полу.

“Я не смогу говорить, если не буду касаться тебя”.

— А я и не хочу, чтобы ты со мной говорил!

“Но ты же так всех любишь, — ядовитые слова потекли через его пальцы в разум пленницы, — или на меня это больше не распространяется?”.

Мужчина приблизил лицо к инспирите и, сощурившись, заглянул в её глаза. Девушка попыталась отвернуться.

— Трудно любить всех, когда мир состоит из чудовища и меня, которую это чудовище считает себе подобным.

Кантанта прикрыла веки. Из-под полуопущенных ресниц потекли слезы. Впервые за время заключения этот человек одержал над ней верх.

Она не могла видеть, как под плотной повязкой губы тюремщика растянулись в ухмылке. Теперь всё встало на свои места. Он — чудовище, любить его нельзя. Принявший Безмолвие ощущал её горячую мягкую кожу под своей ладонью.

“Хорошо, что ты перестала лгать мне. Так будет проще”.

Голодный убрал руку, но не привычным резким движением, подушечки его пальцев медленно скользнули по тонкой кисти девушки.

“Я вернусь позже”.

Старые чётки выглядели так, будто бусины для них подбирал ребёнок. Шарики неправильной формы и разных размеров проскальзывали между пальцами, щекоча кожу. Кантанта то наматывала нить на запястье, то спиралью укладывала на полу. Соль, наверное, никогда не позволял себе такого. Должно быть, он уделял потемневшим чёткам ровно столько внимания, сколько требовалось, чтобы скупыми движениями перебирать бусины в медленном успокаивающем темпе.

Кроме этого холодного пугающего мужчины в её мире не осталось никого.

Как ей вырваться? Возможно ли спасение вообще? Девушка вспомнила, как выронила из рук миску с рисом и поморщилась. Бороться с Солем, высоким, жилистым, злым, она не могла. А сегодня он превзошёл её не только силой, но и словом.

Мелькание бусин в руках Кантанты прекратилось. Девушка до боли сжала деревянные кругляшки пальцами. Только сейчас она осознала, что слова тюремщика создали чёрную пропасть в её душе.

Люди как скот.

Инспириты горды тем, что впускают в мир созидающую Песню, что их голоса спасают человечество от войн. Они дают возможность каждому быть не кровожадным убийцей, но творцом, создавать удивительные произведения искусства и поражающие разум изобретения. А он назвал спасение манипуляцией. Но это же ложь, созидающее начало в людях сильно с рождения, инспириты лишь помогают его раскрыть, не более. Они бы справились и без Песни. Потому что они не скот.
Справились бы?

По полу с тихим шорохом покатились деревянные бусины. Нитка лопнула.

Он смеялся над ней, когда она говорила, что любит всех. Он ненавидел её за то, что она умела прощать. Инспирита сказала ему правду, и Голодный вспомнил, что такое боль.

Принявший Безмолвие бродил по пустым коридорам своего дома. Каждый раз, проходя мимо закрытой двери, по другую сторону которой находилась пленница, мужчина останавливался. Лишь для того, чтобы заставить себя идти дальше. Но идти было некуда. Точно так же, как в его подземельях. Куда бы он ни двинулся, тревожащие мысли неотступно отправлялись следом.

Какое-то мучительное чувство ворочалось внутри. И то был не Голод. Его Принявший Безмолвие уже давно не испытывал с той силой, как прежде. Это новое ощущение было странным и непонятным. Своей остротой оно напоминало ненависть, а неотступностью — голод. Имени этого чувства мужчина не знал. Другие называли его —  любовь.

Принявший Безмолвие посчитал, что прошло уже достаточно времени, чтобы можно было вернуться. Он знал, что инспирита никуда не ушла бы, но всё равно на секунду подумал, что, открыв дверь, наткнётся на пустую комнату. Девушка была там. Она сидела в окружении больших и маленьких бусин, рассыпавшихся по полу. Принявший Безмолвие знал, какова каждая на ощупь. И когда бусины являли собой одно целое, то были единственной вещью, к которой Голодный был хоть сколько-нибудь привязан. На мгновение это понимание отразилось в его взгляде.  

Инспирита поднялась на ноги, медленно, не поднимая глаз, подошла к мужчине и уткнулась лбом в его грудь.

— Прости меня, — зашептала она и, еле касаясь, положила ладони ему на плечи, — прости за чётки. Прости.

Принявший Безмолвие замер. Ему хотелось сжать её так крепко, чтобы ощутить под своими руками каждый изгиб тела. Хотелось с той силой, с которой раньше в нём бушевал только Голод. Но мужчина даже не пошевелился, лишь стиснул зубы, глядя на светло-русую макушку.

“Их можно снова собрать”, — её прикосновение позволило словам беспрепятственно течь между ними.

— А меня? Меня можно снова собрать?

Ему не хотелось слышать боль в её голосе, он снял руки девушки со своих плеч и отстранился. Голодный забыл, что инспирите не нужно дотрагиваться до него, чтобы говорить.

— Помоги мне, прошу. Теперь у меня есть только ты.

Принявший Безмолвие не верил. И хотел верить больше, чем во что бы то ни было. Слышать в словах, то, чего в них никогда не звучало. Хотя бы на мгновение. Голодный взял её руку в свою:

“Ты могла бы остаться здесь. Не как пленница. Ты поёшь так громко, что не даёшь чувствовать сжирающий меня Голод, — мысли, такие прерывистые сначала, стали уверенней. — Ты ведь жаждешь помогать людям? Так помоги мне”.

Остаться с ним… Какая разница, заполнять пустоту всего человечества или заполнять пустоту одного человека? Голод заставляет Соля убивать инспиритов, жестокость людей заставляет их убивать друг друга. Где её место? В этом страшном мире на двоих или в том безнадёжном мире для остальных?

Кантанта слегка сжала пальцы Соля.

— Давай соберём бусины, — попросила она изменившимся голосом.

Мужчине показалось, что её рука стала теплее.

“Ты будешь петь для меня?”

— Да, — бесцветно отозвалась Кантанта.

Не выпуская девичьей ладони, Голодный встал на колени и, подобрав крупную тёмную бусину, протянул её инспирите. Она так и не присела рядом, лишь посмотрела сверху вниз, в упор.

— Ты любишь меня? — её голос прозвучал надломленно.

Принявший Безмолвие прислушался к себе. Внутри всегда была только Тишина. И Голод. Теперь же там переплетались самые разные чувства, такие непривычные, что он не сразу смог отделить их друг от друга. Но когда смог, его пальцы выпустили бусину, и она глухо ударилась об пол. Мужчина поднёс руку к лицу и сдёрнул повязку.

— Да.

Тихое, хриплое. Слово человека, который не говорил больше двух десятков лет. Кантанта рухнула рядом с ним на колени. Не глядя в лицо Солю, она провела указательным пальцем по его лбу, спустилась к виску, скользнула по щеке и остановилась на губах. Неровные, странной формы, они заставили Кантанту вскинуть глаза. Грубый шрам уродливой линией перечёркивал рот Соля.

Он перехватил её руку и долго удерживал в своих ладонях. Забыв про бусины, Принявший Безмолвие разглядывал девушку. Острые плечи и выпирающие ключицы, маленькая грудь, перетянутая серой холщовой тканью. Мужчине захотелось дотронуться до её тощего тела, гладить тонкую кожу, ощущая под пальцами выпуклые нити вен. Он потянулся к девушке и, заметив, что она не отшатнулась, коснулся щекой её щеки. Тонкие лёгкие волосы щекотнули нос. Они пахли мылом и ещё чем-то — едва уловимый аромат, присущий лишь женщинам.

Голодный провёл ладонью по гладкой спине и, наткнувшись на жесткую ткань, потянул её вниз. Полотно легко подалось и сползло на пол, Кантанта не пыталась его удержать. Она тесно прижалась к Солю и осторожно, почти неощутимо, поцеловала в шею.

Когда Принявший Безмолвие думал, что неутолённый Голод может обжигать, он ещё не знал, что есть желание, в котором можно сгореть в одно мгновение. Мужчина разогнал рукой мелкие бусинки и лёг на спину, потянув возлюбленную за собой. Кантанта послушно опустилась сверху, и он плотно прижал её колени к своим бокам. Девушка перестала понимать, что делает. Казалось, его руки были везде, на каждом дюйме кожи она чувствовала легкий нажим пальцев Соля. Этот человек овладевал ей, вытесняя волю Кантанты своим присутствием.

Он ощущал, как под лопатками больно впиваются в спину две деревянные бусины. Каждый раз, когда девушка, ведомая движением его рук, приподнималась и опускалась, они с силой врезались в кожу. Но мужчина, поглощённый сладостной болью другого толка, уже не замечал их. Хотелось двигаться быстрее и, в то же время, остановиться, растягивая мгновение до бесконечности.

Кантанта оторвала ладони Соля от своих бёдер, на коже остались бордовые отпечатки жадных пальцев. Властным движением она завела руки ему за голову и порывисто поцеловала изуродованные губы. Ей было невыразимо мерзко. Вот значит как предстояло заполнять его пустоту? Петь для него, отдаваться ему, нелюбимому мужчине, который сделал себя её миром. А что было бы там, за стенами тюрьмы? Миллионы незнакомых, безразличных людей, на служение которым Кантанта потратила бы жизнь. На бессмысленное служение стаду жестоких животных.

Соль дышал часто и прерывисто, не отрываясь смотрел ей в глаза. Что он ждал в них увидеть? Любовь? А что сам чувствовал к Кантанте? Хотел ли её или лишь её песню? Ту, которая нужна всем. Ту, без которой люди не привыкли жить людьми.

И она начала петь.

Голос её души заставил содрогнуться непроницаемые стены. Звук, тягучий, алчущий, хлещущий, вырвался из темницы. Он полетел по миру, беспощадно впиваясь в инспиритов, сжирая их искры. Голоса душ затихали, мир превращался в ночную улицу, на которой, один за другим, гасли фонари. В этой темноте каждому придётся выбрать, кем быть — человеком или зверем. С завершающей нотой этой новой песни, Песни Голода, мир упал в бездну безмолвия.
Кантанта остановилась и выпустила руки Соля.

Голодный замер под звуками, заполнившими его естество. Песня гудела прибоем, накрывая безжалостной волной всё живое. Песня, ненасытная, пожирала весь мир.

И ему стало страшно.

Похожие статьи:

Рассказы → Потухший костер

Рассказы → Портрет (Часть 2)

Рассказы → Последний полет ворона

Рассказы → Портрет (Часть 1)

Рассказы → Обычное дело