Братство Пера

I

Всеславский оглядел прибывшего. Низенький человечек с бесцветными усами, в полинялом сюртучке, цивильной фуражке и с обломком карандаша за ухом.
-   Доброго здравия, — сказал человечек сипло и тихо, с тенью робости в голосе. – Я вам тут принёс, так сказать…
Он выудил из-за пазухи широченную стопку машинописных листов и водрузил её на редакторский стол.
-   Хороша погодка, не так ли? – спросил человечек, переминаясь с ноги на ногу.
-   Пожалуй. Извольте, вот стул, — сказал Всеславский, рассматривая титульный лист рукописи. “Последний кавалер госпожи де Дюплюр. Новаторский сентиментально-амурный роман. Сочинил Прибауткин В.О.”
Всеславский посмотрел на гостя. Тот, сложив на коленях руки, в благоговении уставил на него большие бледно-серые глаза.
-   Не желаете ли чайку? Моя девка мигом поднесёт.
-   Что-то, может, не так?.. – проигнорировав предложение, спросил Прибауткин почти шёпотом.
-   Во-первых, неверно оформлен титульный лист. Во-вторых, довольно чудно сформулировано направление, в котором вы работаете. В-третьих, для однотомного издания слишком велик объём. Если оно того стоит, мы втиснем вещь по частям в номера готовящегося к выходу альманаха. Там будет вся пишущая братия города.
-   Да хоть как угодно, — прогундосил себе под нос Прибауткин.
Всеславский перевернул страницу.

Предисловие

Смею заверить Вас, мой дорагой lecteur, что в этой livre речь будет идти не только о событиях и людях, которых и вовси не было, но и которые даже были и с которыми votre serviteur не один раз на своём вику имел встречи лично, и даже имел очень хорошее познаватильное communication, и даже…

“Гениально, — думал Всеславский, — автор считает обильное употребление варваризмов признаком литературного новаторства”.
Он решил пропустить предисловие и стал листать страницы, гадая, когда же оно кончится. Прибауткин поставил точку в занявшем четверть книги вступлении лишь после изречения: 
“Так, как я считаю всех francais дам пышными, как диваны, на которых они лежат, потягевая вина и предаваясь грёзам о лащёных жандармских усах, а также impudent, наглыми и имеющими нипременно дворянское происхождение от каких-нибудь герцогов, придворных или королей но не в коем случае не от мужиков-крестьян с их бабами, которые, по определению своиму, sale, низки и неспособны ни на что вообще, что следует из сложившихся на протяжении веков абсалютно верных стереотипов, то об одной такой диванной женщине, высокой в чуствах своих любовно-амурных и будет мой roman”.
Всеславскому уже стало всё ясно. Он перестал читать, а только мельком пробегал по строчкам новаторского любовного произведения. Глаза его спотыкались об напичканные инородными словами пустые предложения, объёмистые, неуклюжие обороты и разномастные ошибки. Терпение его лопнуло на слове “тонее”. Оно повстречалось ему в пятом абзаце 234 страницы, которую полностью заняло описание корсета госпожи де Дюплюр.
-   Вы прескверно пишете, — сказал Всеславский.
-   Это как? Это почему?.. – встрепенулся Прибауткин.
-   Что это, например, за “тонее”? Описка? Не похоже.
-   Гоголь писал “тонее”.
-   Где же?
-   В “Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем”.
-   Не равняйтесь на Гоголя.
Прибауткин вскочил со стула и воспылал. Никак не ожидал Всеславский подобного поведения от столь кроткого, на первый взгляд, субъекта.
-   Вот что я скажу вам, господин редактор. У нас вообще всё вертится вокруг слепого почитания авторитетов, и литература тоже вокруг этого вертится. Сделай какой никчёмный щелкопёр вроде меня нечто невиданное, напиши какое слово, которое мало где знают, то это сразу всё! Пошёл вон! вышел вон, Прибауткин, от ворот тебе, не так ты написал! А напиши то же самое великий человек, то на следующий день прилавки забьются монографиями, где всякие высоколобые знатоки вроде вас будут разглагольствовать об этом слове, о его уместности и звучности, а потом его внесут во все государственные словари. Вы говорите не равняться на Гоголя. Что же он, не из плоти и крови, этот Гоголь ваш? Что он, бог или архангел? Как хотите, а “тонее” не исправлю, — кончив столь импульсивную речь, измождённый Прибауткин упал на стул.
-   В вашем рассуждении есть светлые моменты, — совершенно спокойно произнёс Всеславский. – Пожалуй, я соглашусь с вами. Будьте добры вкратце описать мне фабулу.
-   Что вам описать? – вопросил Прибауткин с недоумением.
-    Фабулу. Сюжет, цепь событий, нить повествования. Опишите мне её.
-   Ну, постараюсь… Значит, вот, пышная французская женщина Дюплюр имеет бесчисленные любовные связи. Это у меня чрезвычайно своеобразно обыграно, и, согласитесь, когда любовных связей много – это оригинально и новаторски. И вот, значит, у ней воспаляются амурные ощущения до очень высоконравственного и чрезвычайно благородного жандарма д`Юплюпю. Сей жандарм убивает девятнадцать её любовников на дуэлях, каждой из которых в романе уделена глава. Все эти поединки очень разные и, несомненно, завлекут читателя своею авантюрой. Потом он говорит госпоже Дюплюр высокую речь о служении родине, признаётся ей в любви и уходит статно и подобающе. Сия катавасия творится на глазах у многих и под их слёзы и причитания, что многое символизирует и означает. Через год жандарм возвращается с войны и застаёт госпожу с очередным, значит, любовником. – Прибауткин откашлялся и продолжил. – Тут, значит, он, воспылав своими жаркими чувствами, саблей сносит голову возлюбленной и её кавалеру, после чего стреляет себя. Над философской натуралистичностию  этой сцены я корпел целую неделю и три дня. Что вы скажете?
-   Я скажу следующее. Если под новаторством вы подразумеваете неестественную пошлость, то да – роман новаторский. Сентиментальным назвать его язык не поворачивается. Я услышал и прочёл довольно для заявления, что поступки и эмоции персонажей однобоки, грубы, будто вырваны из некоего бульварного водевиля и нелепо приколочены к трагическому антуражу.
Повисло молчание.
-   Вы кто по чину? – спросил Всеславский спустя минуту, легко усмехнувшись.
-   Коллежский секретарь.
-   Это хорошая выслуга. Но причём здесь литература, ваше благородие? Неужто вам тесно в вашем жизненном пространстве?
Прибауткину, кажется, чрезвычайно польстило чинное обращение. Тем не менее, он не ответил.
-   Это провал, да? – наконец спросил он. – Я могу пробовать издать роман за свой счёт?..
-   Послушайте, — произнёс Всеславский с раздражительной усталостью, — что вы можете сказать мне о задачах литературы? Верно, ничего такого, что я ещё не слышал. Для таких, как вы, искусство есть широкая площадь для удовлетворения больного честолюбия либо наполнения карманов деньгами. Вы пишете, бездумно подражая грязному и плоскому, и считаете это экзотическим и новым. Вы стараетесь завлечь непритязательного читателя безнравственными сценами вместо того чтоб воспитывать, повествовать и проповедовать возвышенное. Ваши соплеменники, производящие на свет проклятое бульварное чтиво, — все поголовно жертвы собственных амбиций и пустых карманов. Вы не кровоточите на бумагу, не приносите жертву, но сами заставляете искусство жертвовать своею чистотой и опускаться до низменного уровня. Когда я основал своё издательство, то задался целью отделить зёрна от плевел. Я объявил войну много возомнившим о себе бездарям. И по сей день я остаюсь верен этой идее.
 Всеславский остановился, чтобы передохнуть и набрать воздуху для продолжения. По всей видимости, он произносил эту речь не в первый и не во второй раз. Коллежский секретарь совсем понурил голову. Ещё немного, и старый картуз его полетит на пол.
-   Но в вашей вещи виден большой уклон в сторону прогресса. Вы, господин Прибауткин, стоите на голову выше многих, кто ежедневно приходит в мой кабинет. Тем не менее, я не могу изменить принципам и отдать “Последнего кавалера” в типографию. Но я дам вам рекомендации к правке романа. Придержитесь их неукоснительно и приходите снова. Возможно, из вас выйдет нечто хорошее.
Всеславский взял авторучку – новейшее европейское изобретение – и стал писать рекомендации на обороте титульного листа. Вскоре он кончил, и совершенно расстроенный и обескураженный Прибауткин, откланявшись, покинул кабинет.


II

Дома Прибауткин, позабыв даже скинуть сюртучок, уселся за журнальный стол, достал из кармана сложенный вчетверо листок рекомендаций, развернул так бережно, будто перед ним была тысячелетняя рукопись, и принялся внимательно его штудировать.
Когда он был согласен с замечаниями Всеславского, то добродушно улыбался и одобрительно клевал носом, восклицая: “Вот я дурак, что сам не додумался!” Но так он делал редко. Гораздо чаще он или выпучивал в изумлении глаза, или высокомерно и негодующе хмыкал, или расходился в возмущённых причитаниях: “Что за вздор настрочил мне этот книжный червь… Неужто он думает, что я стану унижаться до такого… Это немыслимо!..”
Его внимание приковало к себе странное сообщение в самом низу листа:
“Если хотите вновь моего рассмотрения, кончите работу в две недели – ни раньше, ни позже. В кабинете меня не будет; скорее всего, вы уже вообще нигде меня не найдёте. Но встретиться мы можем 28 числа ближе к двум часам ночи в доме баронессы Фитц. Тогда и поглядим, насколько вы стали жертвенны и как вы усвоили урок”.
А на следующий день Прибауткин прочёл в газетах, что редактор Всеславский скончался.

III

Дом баронессы Фитц стоял на самом краю города, хотя по праву красоты и изящества ему полагалось занимать центральное место. Выпуклыми барельефами и превосходными скульптурными изображениями был украшен державшийся на белых колоннах мезонин, чьи готические ставни глядели во все стороны света. По высоким окнам, стройными рядами устлавшим покрытые трещинами стены, разлились блистающие в свете луны витражи, и по бокам они были не менее великолепны, чем на фасаде. Странно, думал Прибауткин, что выдающееся произведение губернского зодчества высится в таком неблагородном месте – на отшибе ведущей в город глиняной дороги. Поместье Фитц являло собой предел городской территории – дальше раскинулись пустые степи и холмы, на одном из которых мрамором памятников и изгнившими верхушками деревянных крестов хмуро глядело в небо древнее кладбище.
Сама хозяйка постоянно была в отъездах, но имение сдавала проверенным людям. Этим объяснялось то идеальное состояние, в котором давний дом находился в отсутствие госпожи.
Минуя садовую аллею, Прибауткин вдоволь насладился ночным благоуханием росших по краям её заморских цветов; далее поднялся по мраморным ступеням, охраняемым на манер Воронцовского дворца полудюжиной громадных каменных львов. Тяжёлая дверь с инкрустированной баронским гербом ручкой оказалась незапертой. Прибауткин вошёл в дом и замер в немом исступлении.
Широкий роскошный зал, в конце которого спиралью вилась на второй этаж дубовая лестница, весь мигал и переливался от трепета установленных всюду свечей. Тени бегали, ходили волнами и трепыхались на стенах, пестривших портретами дам в модных платьях и чепчиках и господ в начищенных мундирах, в иностранных фуражках с золотыми бляхами кокард.
Посреди залы люди в старых одеждах окружали стоявший на полу гроб.
Побуждаемый странным чувством, Прибауткин двинулся вперёд. Лица людей показались ему до жути чужими и холодными, будто вырванными откуда-то извне. Щёки некоторых играли здоровым румянцем в мерцании свечей, но у большинства на обличьях застыла диковинная синева цвета давно не таявшего инея. Бледные губы их были плотно сжаты, а молчаливые взоры из-под полуопущенных век обращены к обитому ясенем гробу.
Прибауткин подошёл ещё ближе. Люди разомкнули свой круг, будто освобождая гостю место. Он стал рядом с гробом.
-   Пора начинать, — сказал один из них. Люди взялись за руки. Прибауткин ощутил ледяную хватку и хотел было высвободиться, но стоявший рядом господин в изодранном фраке со словами “Сударь, не разрывайте цепь” сжал его ладонь ещё крепче.
Женщина с седыми волосами, разорвав цепь (и её никто в этом не упрекнул), нависла над гробом и стала, что-то бормоча, проделывать над лакированной крышкой размашистые пассы. Через минуту она прекратила и стала в круг. Началось ожидание. Долгие, вязкие минуты проводил охваченный жутким предчувствием Прибауткин среди людей, начинавших казаться ему потусторонними созданиями. Он снова попытался вырваться, и снова его удержали на месте.
Вдруг послышался скрип. Всё в Прибауткине онемело и рухнуло вниз; он приковал взгляд к облепленному землёй и грязью, местами прогнившему гробу. По краям крышки его зияли дырки от гвоздей, ныне кем-то почему-то выколоченных… Старая крышка распахнулась, огласив дом скрежетом ржавых петель, и поднялся редактор Всеславский. Запыленный пиджак его измялся и теперь сидел на нём неуклюже; на болезненном синеватом лице появилась улыбка.
Он потянулся, как после долгого сна, стряхнул пыль с воротника и плеч и торжественно сказал:
-   Я благодарю вас, дамы и господа, за своё возвращение. – Затем оборотился к онемевшему чиновнику и произнёс:
-   Ну как, ваше благородие? Выполнили мои рекомендации?
Прибауткин не отвечал.
-   Вы, верно, немало удивлены окружающей обстановке. Так ведь? – Всеславский поднял густые брови. – Попытаюсь объясниться. Буду предельно краток. Вы уже осведомлены о моём радикальном отношении к низкопробной литературе. Долгие годы я лелеял мысль избавить мир от мерзких людей, её создающих. Искусство имеет душу и тело, но поганые черви выедают его изнутри. Настоящих жертвователей осталось очень мало. Я поклялся вывести червей, чего бы это мне ни стоило, и оказался не одинок в своём стремлении – нашлись люди, разделившие со мной высокую участь. Большинство их сейчас перед вами. Мы стали готовить к изданию великую Книгу. Если мой замысел верен, она изничтожит чумных пиявок. С помощью нашей Книги, думал я, удастся стереть бездарей и ремесленников со светлого Кифаредова лика. Но на это требовалось время, а его, как известно, вечно не хватает. Один за другим мои братья по перу стали угасать. Я нашёл способ – не спрашивайте, какой – вернуть их к жизни. Работа закипела с новой силой. Но вскоре десница смерти возделась и надо мной, и произошло это в самый неподходящий момент, — когда точка была поставлена, и первый экземпляр нашего Творения увидел свет. Благо, милые друзья воскресили меня – так, как я воскрешал их – и теперь я могу созерцать плоды многолетнего труда. Вы наверняка принесли сюда переработанный роман. Как там он назывался? Кажется, “Последний кавалер”, да? Я не буду даже прикасаться к нему. Наша Книга решит, готовы ли вы проливать кровь на алтаре самоотдачи. Она определит, создавать ли вам великие произведения, жертвуя частицей себя ради каждой страницы, или же умереть страшною смертью от собственного невежества.
-   Вы безумец… — прошептал Прибауткин, а потом закричал в лицо мертвецу: 
-   Безумец!.. Безумец!.. – он ринулся к дверям, но господин во фраке больно скрутил ему руки и подвёл к Всеславскому. Какая-то румяная женщина достала из ридикюля простую, не инкрустированную и не обшитую ничем книгу в красной обложке без надписей. Дама подала книгу редактору, а тот грубо всунул её в руки чиновнику.
-   Читайте. Если вы созрели для творения святого и высокого, то вам ничего не грозит.
Прибауткин дрожащими пальцами раскрыл книгу и стал невнятно бормотать слова первого абзаца. Глухо произносил он написанное, бессвязной, лепечущей стала речь его. Он выронил книгу, схватился за горло, как если бы что-то душило его, и рухнул на колени. Он взревел, но не на рёв полноводной реки среди порогов было это похоже, а на рёв медведя, раненного на просторах тайги. В каждом закутке старого дома отдался этот рёв; от него поколебались старинные канделябры и античного стиля колонны навсегда покрылись едва видимыми трещинами. Голос чиновника сорвался; он захрипел. Зрачки его, окружённые серыми роговицами, поплыли вверх. Он перестал хрипеть, накренился в сторону и повалился набок мёртвый.
В безучастном молчании наблюдали члены Братства ужасную агонию. Когда всё кончилось, Всеславский протяжно вымолвил:
-   Молот кары опустился на голову первого виновного.
-   Кажется, этот господин подавал надежды, — сказала молодая дама с ридикюлем, не отрывая взгляда от бездыханного трупа коллежского секретаря.
-   Если Книга наказала его, значит, он старался недовольно. Значит, его мысль недостаточно чиста, а намерения – меркантильны и корыстны. Это значит, что он не годится для благородного искусства. Он – червь, он – паразит, он должен был умереть. – Всеславский поднял с пола Книгу и обратился к господину во фраке:
-   Вы выполнили то, что я вам поручил?
-   В типографии Томашевича за умеренную цену отпечатают крупным тиражом. Я уже сделал заказ. Осталось совсем немного до того, как тело искусства очистится от ненасытных червей.

Август, 2013.