Эхо отстукивало мелодию ритма моего сердца. То, к чему я прислонился, можно было бы назвать подножием горы, но к чему врать. Я-то знал, из чего состоит подобная землеобразная насыпь. Источник моей аллергии. Я жутко брезглив. Выпив две таблетки трителфакса, я был почти доволен: мыслимо ли простоять на ногах восемнадцать часов?
— Эй, Халки, — рация замигала зелёным, выплёвывая голос Макса. — Ну, что, накроют нас в этот раз, а?
— Пять к одному, что накроют, как пить дать, — глухо прозвучал в наушнике Ден.
— Разговоры, — единственное, что сказал я, понимая, моя злость и официальный тон испортят парням весь лихой настрой, но сегодня совсем не хотелось болтовни. И я уже слышал: «Так точно, Майор» — узнавая в серьёзном голосе Макса обиду с примесью тревоги. Я вдруг подумал, что все обозначенные дни, в которых нам удавалось выжить с минимальными потерями, были именно такими, лёгкими, шутливо-дурацкими, с моим, прилипшим после третьего дня прозвищем Халк. Тогда мы выпустили Трелон-Альфа-Гэт — новое хим оружие. Мощнейшее, как считалось у бехов (так мы называли военных химиков – белые халаты). Они же со своей педантичной «точностью» постоянно сводили цифры к заоблачным максимумам: лениво было им единицы да семёрки после запятых выписывать. Оружие не пахло. Разъедало ткани изнутри. Тело становилось тряпкой. «Мечта таксидермиста», — пошутил при испытаниях Леший — Володька старлей. За ним-то я и пошёл тогда в самую гущу. Облако не расплывалось, висело квадратом — это меня и спасло. Я вышел оттуда живой, но зелёный. Володьку спасти не удалось, и двадцати процентов этой дряни хватило, понадкусала внутренние органы, по чуть-чуть, но в основаниях. «Хрен восстановишь», — прочитал я в глазах Митяя.
А Митяй не хирург — волшебник.
Я виновато закурил. Зря ребят обидел. Покуда знать, будут ли живы к вечеру. И всё-таки мне сегодня хотелось тишины. Что-то застучало каплями у основания земли. Я почувствовал вибрацию до того, как услышал звук. Началось.
Обычно воздух сжимает лёгкие, горячее облако, как бы далеко ты не находился, давит, заставляет осесть, словно хочет выстроить горизонтальную линию на свое усмотрение: гладко, без шероховатостей, без бахромы. Бахрома — это мы. Я научился приседать не сутулясь и почти отдыхаю в такие моменты, ни к чему напрягать мышцы в сопротивлении того, что встретит сопротивление твоего тела. Если правильно к этому подойти, то можно почувствовать почти невесомость. Я наполняю псевдовакуумом лёгкие и наблюдаю иначе, чем миг назад: теперь звук и картинка могут не совпадать, и потому доверять своим чувствам нельзя.
Первый, седьмой, двенадцатый — я тронул кнопки на часах, давно служивших передатчиком, и два лейтенанта и капитан сменили позиции. Наблюдать за происходящим с поста не имеет смысла. Туда не проникает запах. На войне же, какой бы она ни была, запах есть у всего, особенно у предчувствия: если правильно его слышать, то можно предугадать когда произойдет атака. И не потому юнцы, а порой и те, кто постарше, не могут воспринимать его, что им не дано, но ведь тогда каждый будет знать, когда умрёт, и многие от него закрываются, изолируют себя. Я не стал. Я знаю, чтобы понять, когда они прилетят, надо стоять на земле. Она первая получит информацию и отдаст её моим ногам, и потому, несмотря на звание, я не прячусь в стеклянной будке с бесчисленным множеством пультов и умных радаров, а стою в диаметре досягаемости и отношусь к себе и своей команде, как к приемлемой потере, которую рано или поздно не удастся избежать.
Тень сужалась стремительно, и мы старались не терять круг, чтобы точно отследить ось радиуса и выйти в самый центр. Поймав край тени, мы перемещались по косой. Ребят я видел размыто, словно голограмму, но уже давно привык ощущать, а не замечать. Движение прекратилось, и я нажал на ноль: световой лазер утонул в часах Макса, нарисовав линию. Это повторили другие. Мощность выстрела зависела от точности.
«Победить силу может только утончённая натура, — говорил мой дед, — не старайся быть сильнее, старайся понять! Проникнешь в суть, значит, увидишь, и тогда во многих действиях отпадет необходимость».
Они прилетали так регулярно, что мы привыкли. Многие делали ставки, кто кого. Хотя тут мы лукавили, вернее было бы спросить, сколько нас. Их потерь мы не видели — скорее всего, их не было. Когда они нависли над нами впервые, один из командующих не выдержал — открыл огонь. И мы ужаснулись, как быстро они ответили. Но позже только поняли, сработал отражающий экран, и наши полегли от своих же пуль. А потом они защищались. Или нам только так казалось? Их орудия словно подпитывались от наших. Учёные и конструктора почти перестали спать. Порой мы слышали их восхищённый шёпот: «Ну надо же, вот черти!» И каждый раз они исчезали, превращались в точку. Сегодня мне приснился дед. Он держал меня за руку и говорил: «Ну, что Сашочек, отразит твой зрачок для меня звезду, а?» — и подмигивал. Я улыбался и смотрел на звёзды во все глаза, стараясь не моргать, чтобы дед, который терял зрение, смог увидеть их во мне.
— Майор, точка найдена, — отчеканил Макс.
— Пора. — Я сделал шаг и замер. Что-то не так. Я видел, как тени сужают круг, приближаясь к самому незащищённому месту корабля, точке, из которой исходил отражающий экран, и с каждым их шагом во мне нарастала тревога. Седьмой, двенадцатый, пятнадцатый, третий — быстро нажимая кнопки, я посылал знак вопроса, пытаясь понять, что вызвало во мне страх, но ко мне возвращался зелёный огонек, означающий, что всё в норме. Продолжая стоять, я видел, как они замыкают круг, и мне казалось, что они, сжимая диаметр, сдавливают мне сердце: я начал слышать отчетливо каждый его удар. Эхо повторилось. Странное эхо детского голоса, что я слышал четверть часа назад, тихо заиграло мелодию у меня в голове. Надо уходить. Седьмой, двенадцатый, первый — я кричал в рацию и нажимал на кнопки, но почти не слышал, что они отвечают, а через секунду понял, что бегу и слышу, как мой голос повторяет: «Всем назад, всем назад». Моя репутация заставила отступить почти всех, хотя я и видел в их глазах отражение не звёзд, а моего помешательства. Они всё ещё доверяли мне. Макс стоял световой звезде, и вся его поза говорила: «Я не уйду». Одного его выстрела было бы достаточно, остальное сделали бы с поста. Мы просто перестраховались на случай…видимо именно на такой случай.
— Что поёт твой голос, майор? — ему не надо было тянутся за кобурой, пистолет уже был у него в руке.
— Не делай этого, Макс.
— Отчего же? Ты слишком долго служишь, дружище, — он говорил, как ленивый тигр с загнанным зайцем, — они (Макс кивнул в сторону) считают, ты сходишь с ума. Они ошибаются, — Макс надел улыбку поверх презрения и боли, — они ошибаются во времени.
Не отводя глаз, он поднял руку, и мелодия в моей голове стихла. Мне казалось, я вижу, как подпрыгивает от нетерпения пуля в дуле его пистолета. Когда мужчина встречает смерть, он, как мать, защищающая дитя, становится неуязвим для любых сил — может, потому, мы так тянемся к войне? Я выстрелил первым. И уже держал Макса, словно пуля притянула меня к нему магнитом, держал, пытаясь хоть как-то унять свою боль. Когда подул ветер? Я чувствовал тонкие уколы песка. Он поднимался всё выше, соединяя землю и чёрное дно корабля.
Отчего они не убили нас? Не раздавили, как жалких муравьёв? Не стёрли в мелкую песочную пыль? А потом я увидел его. Белый блик скользнул и угас. За ним другой, третий, четвёртый. Они кружили в странной геометрии, словно сорванные лепестки, и небо уже стало белым, и один ткнулся мне в плечо и упал на руку Макса — маленький бумажный самолётик. История о первом межгалактическом полете, и первом дне этой бесконечной войны. Тогда, почти полвека назад капитан Виктор Громов поднимаясь на борт ракеты, из рисунка, что подарил ему сын, сложил самолетик, и со словами «мы обязательно вернемся» запустил его в небо. Это были его последние слова.
Целый месяц по ночам, пока никто не видит, я ходил по взлетному полю космодрома и искал тот самолет. Точно такой же сейчас я держал в руках.
Я развернул его: он весь был изрисован рожицами, человечками, облаками. А в углу стояла карандашная подпись: «Я вернулся, сынок».
