Возле ада. 7 часть

Конурка-будочка, табачищем и перегаром с крыльца шибает. Один шаг и всё – ты в прошлом. Тесновато в плечах. Пригнулся в дверном косяке. А сел на топчан и забыл, сколько лет прошло, всё в размер стало. Полка застеклённая отражает непонятно кого, но только не тебя. Жрать охота, как набегавшемуся пацану! Длинная вышла прогулочка.

– Ща всё будет!

Окошко маленькое, грязненькое. Рамы двойные с зимы. Дядь Слава подмигнул в него с той стороны и поковылял за стену. Как раз туда, где с адом развязка буквой Т в обе стороны. Вертикальная черта от этой будки, взгляд упирается в кирпичную стену на расстоянии двух шагов. Верхняя, перпендикулярная черта, где адские поезда пойдут, отрезком рельс блестит под лампочкой без плафона. Направо там – общий вокзал и коллектор Ноль Сортировки, налево – тоннель в ад.

«Э, лучше б я за беленькой-то по пути зашёл! Самогон ить у него! Бутыль, не бутылочка. После такого я хороший дойду, пожалуй, до Лексеевны!»

– А закусь...

– Какой ты, Рома, жалобный! У меня две руки, поди возьми.

– Там?

Фирменный прищур, брюс уилльис местного, сорока процентного разлива:

– Тама, тама, у чертей в холодильничке! Гриша отдал старый. Ты, Ромка, в деда мороза-то веришь ещё?

– Не понял?

«Допился дядь Слава».

Резкий гудок. Приказующий крик тёть Нюры. Эти стальные женские голоса.

– Что-то случилось?

– Ага! – ухмыльнулся довольно так. – Контрабанду надо принять! Шутю. Посылки с проводниками. Нюрка подрабатывает. Погоди чуток... Вот возьми пока, чтобы не скучать, детство вспомни.

Грохнул кружкой об стол. Уковылял.

Детское домино в кружке, очень его любил. «Доминоготки». Ко всем приставал: «Поиграйте со мной. Хоть разочек!». Она самая, пивная кружка, и щербинка вот. Костяшки настоящие: первые фаланги пальцев с ноготками, вторые без. Все, кроме ноготков маркированы, как полагается точками до трёх числом. А ноготков пять штук, и они вроде козырей, куда хочешь клади. Высыпал. Все пять легли перед ним. До сих пор на них держался облупленный красный лак, подружка однажды покрасила. Безладонная пятерня тянулась, взывала, из последних сил цеплялась за стол. И ладно бы в ней была угроза, но нет – крик отчаянья.

«Как же умудрялся не замечать всего этого? Куда я смотрел?»

«Закусь принести... Вертушка открыта».

Сразу за шлагбаумом, за поворотом направо белел древний холодильник.

Резко глянул налево и ещё резче обратно: за холодильником шлагбаум, за ним вокзал, развязка, вагоны в коллекторе, шныряют экспедиторы, грузчики ждут...

Опять резко влево... Кирпичная стена. Десять шагов до тупика левой стены. Больше ничего.

Ничего, так на что и смотреть? Смотри в холодильник. Сало, ага. Пучок свежего лука, с огорода, факт. Открытая банка килек...

Захлопнул холодильник, открыл. Захлопнул снова. Втянул голову в плечи, снова обернулся. Ничего. «Т» – тупик. Электропроводка. Один ключ, заржавевший, не использовавшийся никогда торчал из выбоины, обмазанной цементом.

Окончательная правда добывается на ощупь. Развернулся, подошёл, провёл по стене рукой. Ну, да кирпич. Приехали.

Тихо вышел прочь. Незамеченным встал на эскалатор. Хотел взбежать по нему, но не смог, притаился, сгорбился. Трамвайная остановка в двадцати недоступных шагах. Не дошёл до скамейки, лишь до фонарного столба. Прислонился к нему и сел на корточки.

Нашарил последний леденец в кармане. Дюшес. От леденца стало лучше и сразу намного хуже. Порезал язык. И от этого лучше, и опять хуже.

«В общем, должно происходить хоть что-нибудь. Кроме любых мыслей. Этого не надо, не сейчас».

Трамвай.

«Встань и зайди».

Стоя на первой ступеньке, так и ехал до кольца. Полупустой трамвай, но кондукторша не проявила желания обилетить. Провинциальные люди приметливые, жизнью учёные.

За кольцевой остановкой, за Агнищевым в широком небе плескалась настоящая весна. Слякотная, в проплешинах и лужах. Драные мартовские облака, в кустах воробьи прыгают, галдят, ветер.

Ветер, воздух... Он был зрим, но и только. Его можно было видеть, но нельзя вдохнуть.

Сильная боль под ключицами, под пальцами, люто вцепившимися в них.

Красивейшая полифония сотового: хорал Баха.

Не сразу ответил. С рукой было невозможно, как если она принадлежала бы герою дешёвого хоррора, и в неё вселился дьявол.

– ...Мария?

– Ты где?

– ...я? Возле ада.

– Что ты там делаешь? То есть, ты не приехал? Ты не в столице?

– ...да, нет.

– Почему ты так сопишь? Ты простыл? Ромка! Где ты конкретно? Отвечай, бл!

– ...возле ада.

Дальше с той стороны было:

...так это не шутка? Родился в Агнищеве? Что я знаю о нём? Да уж побольше твоего! И про виварий, и про детдом, и про живодёрни! Суки, суки лицемерные! Стой... Никуда не уходи! Я скоро приеду!.. Ты в чём себя винишь? Не дёргайся, Ромка. Просто посиди, полежи, я скоро буду. Слышишь, тебе кажется, что не вдохнуть, это не в самом деле, это кажется! Не выключай телефон! Всё, вижу, нашла, где ты. Сколько у тебя зарядки? Не выключай и не посади аккумулятор, не болтай долго! Всё хорошо, всё будет нормально! Ромка, я скоро приеду! И много-много мата...

Всё это было прекрасно, но только её звонкий голос не имел отношения... Совершенно как март возле ада. Отдельный от него.

Паническая жажда вдохнуть. Немедленно, любой ценой освободить путь воздуху, процарапать напрямую, скорее.

Весна драла когтями облака и сугробы, бурунами шла навстречу, сносила и звала. Небесное море. Тело сопротивлялось каждому шагу. Мелькнуло солнышко. Скрылось, ещё промелькнуло. Рукой подать до свежего воздуха.

«Дойти бы до него. Как бы к нему дойти...»

– Тебе не надо идти! Куда, зачем, господи, тебе нужно остановиться! Посиди где-нибудь, послушай разговоры, сам поговори с людьми. Ты их слушал вообще-то когда-нибудь, вслушивался? Это интересно, Ромка, не все те, кем кажутся, не всё так просто, как на вид... Съешь ватрушку что ли, главное не на ходу!

– Не могу, Машка, извини, сидеть я не могу. Чёрт с ним, с аккумулятором, он живучий... Машуня, Марийка, давай я с тобой поговорю, расскажи мне что-нибудь... Как у вас дела, как Мефодий?