Восковая ветвь

 Маша пришла домой вечером, по обыкновению нагруженная пакетами. Постоянно одно и то же, а самое паскудное, что всё чепуху какую-то приходится таскать, как-то всё не то, да не то. Несла с работы постирать свой халат, заодно прихватила тапочки – отмыть, а то уже чёрт знает, на что похожи. Ну, ещё три килограмма куриного фарша и кило творога – для начинки на завтра. Что б с утра потом не бегать как угорелой, на нервах, по магазинам… Татьяна Николаевна, тарань сушёная, чей пекарский цех, уж совсем на шею села и копыта свои костлявые свесила. А ещё ведь и не вздумай опоздать. В пекарню к семи, по дороге в это время открыто только «Сельпо», но туда – долго. Так что, надо всё с вечера… Ну, взяла ещё домой хлеба, полдесятка яиц, самый дешёвый чай в пакетиках, да так, по мелочи… В результате обе руки всё продолжали, уже без надобности, как-то растягиваться и растягиваться, ощущаемые кусками давно затвердевшего пластилина, который без насилия не размягчишь.

 Темнеть теперь начало заметно и как-то неожиданно рано. А свет дома выключен. Странно, не привычно. Алёша к этому времени, по идее, должен взглядом влипнуть в телевизор. А тут – темнота. Но он же дома. Где ещё он может быть?

  — Сыночка, ты где? Ты чего?

 Маша поспешила в комнату, от сердца отлегло. Алёша потягивался на диване, посмотрел на неё суженными от сна глазами.

 -Ты чего это заспался? Ночью что будешь делать? – она щёлкнула пультом, ушла в кухню загружать холодильник.

  — Ты ужинал уже? Доел суп?

 Заглянула в кастрюлю – опять странно. Сын ничего не разогревал, значит, голодный до сих пор. Всё продолжало выбиваться из привычного распорядка. Это… возмущало. До обиды возмущало – ну что это такое, зачем? Машу резко затошнило, до слёз вдруг стало жалко себя… Блин, и не разулась всё ещё – кажется, что ноги так и распухают.

  — Алёша? Случилось что-то?

  — Ма-ам, что-то… Плоховато мне, — Алёша всё лежал на диване, подобрав под себя ноги.

  — Боже, вот только этого не хватало…

 Она пощупала его лоб, соображая, что если придётся сейчас потратиться на какие-то лекарства, то неминуемо надо на чём-то потом сэкономить. А на чём? Лоб вроде был тёплый, но не горячий – может, просто со сна. Маша засуетилась, отыскивая в тумбочке старый большой градусник, чуть не выронила его.

  — А ну-ка.

  — Холодный, мам…

  — Сейчас нагреется, терпи. Простудился, что ли?

  — Не знаю.

  — Погода нормальная. Гулял где-то сегодня? С Витей?

  — Да нет, я проспал. Целый день.

 -Целый день? Слушай, мне это не нравится. Сопли у тебя, кашель есть?

  — Да нет. Просто… так. Плоховато.

  — Давай сюда, — она посмотрела на градусник – тридцать семь и два.

 А она его «сбила» то? Из головы вон. «Сбила» или нет? Надо же так тряхнуть, прежде чем…

 Со смутной надеждой порылась в той же тумбочке. Вот йод, вот зелёнка, даже перекись… блин, даже бинт! Залежи валидола – ворох пластинок без одной, без двух таблеток. На работе душу вынут, идёт домой, думает: надо бы валидола. И возьмёт, напрочь позабыв, что и на той неделе за ним в аптеку ходила и на позапрошлой… На счастье, отрыла аспирин. Уже хорошо, а то ещё куда-то сейчас бежать – ужас…

  — Давай, выпей. Сейчас чаю сделаю. И поешь.

  — Есть не хочу.

  — Алёша! Ну что за глупости, ты ж у меня уже взрослый мужчинка…

  — Мама, хотел бы, я б поел, — она впервые видела его таким раздосадованным, почти разозленным.

  — Так, хватит, слушай: я устала, как вол. Если ты ещё и заболеешь, меня это доконает, не стыдно тебе?

 Алёша отвернулся, обхватил плечи руками, уткнулся носом в спинку дивана.

  — Сына, ну пожалуйста.

 Время идёт, а она тут сидит, всё через пень-колоду… Поспешила на кухню, поставила на плиту кастрюлю с супом, поставила чайник, поставила на зарядку телефон. Тот как раз задёргался, зажужжал, выдал опостылевшее пиликанье. Мама звонит. Как всегда, в самый удобный момент.

  — Мам, у меня телефон сейчас сядет.

  — А ты уже дома?

  — Конечно дома, где ж ещё я могу быть? Вон, готовлю…

  — Как дела, как Алёша?

  — Мама, всё, как всегда. Вот ты только вчера звонила, ты думаешь, за это время я замуж вышла или миллион выиграла?

  — Маша, что-то случилось? Что ты нервная такая?

  — Мама, я устала. Я с работы только что пришла, чаю выпить не успела…

  — Приезжай к нам на выходные.

 Вот те здрас-сте, какая тут связь? И так каждый раз – я о своём, она о своём. И смысл таких разговоров?

  — Мама, Алёше в школу через неделю. А у меня ещё не куплено ничего. Если Татьяна Николаевна в следующую пятницу зарплату опять задержит, я вообще не знаю, что делать…

  — Так приезжай, у отца пенсия завтра будет, а тут ещё за аренду скоро дадут, пшеницу продадим…

 Они что, издеваются все?

  — Так, мама, всё – зарядка села.

 Маша торопливо зажала красную кнопочку – довольно, хватит… Чайник посвистывал, крышка на кастрюле чуть подскакивала, в животе урчало, ноги стонали. Если ещё и Алёша начнёт капризничать…

 Алёша не капризничал. Нахмуренный и серьёзный, выпил чаю, с солдатской целенаправленностью проглотил вермишелевый суп и снова улёгся, натянув одеяло.

  — Сына, тебя не морозит?

 Он замотал головой.

  — Сына, ну что такое? Слушай, я уже извелась вся.

 Алёша продолжительно посмотрел на неё снизу вверх, взял её за руку.

  — Да нормально всё. Пройдёт.

  — Ну ладно… А то у меня ещё…

 Наконец-то, наконец-то – дальше всё по плану, всё, как и должно быть. С автоматической скоростью, почти радостная (быстрее закончишь – будешь отдыхать) отстирала халат, отмыла тапочки. Как раз и макароны сварились. Села перед телевизором, рядом с Алёшей, поела, выпила пятую уже или шестую кружку чая. Потом в душ, там, стоя, чуть не уснула. Тело, ощутившее свою чистоту, назойливо клонило разум ко сну – чего ещё делать-то, спать, спать, скорее спать… Ещё чаю, на диване, рядом с сыном.

 Маша отвлеклась от экрана и долго глядела на Алёшу. Он спал без движения, спокойно, даже как-то сосредоточено. В груди у неё вдруг всё сжалось до кровавой боли от безотчётного ужаса. Так страшно,так страшно, будто вот прямо сейчас же – тебя убьют. Просто толкнут в спину и скинут в пропасть – молча, без причины, без объяснений, без какого-нибудь смысла.

 И это не сегодня только она чувствует. Она с этим живёт. Постоянно, каждую минуту ждёт этого фантастического толчка в некую вселенскую бездну. Почему, отчего она такое себе воображает – не знает она. И задумываться не хочет, потому что это тоже – мучение… Только боится, всегда боится и чего только не намешано в этом ужасе.

 Маша согнулась рядом с Алёшей, прижалась головой к его спине, слушая глубокое его дыхание.

 …Не больше недели прошло после её выпускного, когда родился Алёша. На выпускном она, понятно, не была. Ночью, правда, припёрлись две её подружки, Танька и Олька, притащили с собою Димку Полевого по прозвищу Мёртвый. Долго и громко шептались под забором шепелявыми от выпитого голосами, как бы этак потише её позвать, что б «черепа не просекли». Мёртвый начал возмущаться тем, что уже долгонько нечего накатить. Сидевшая на цепи псина Найда, наконец, решила погавкать и гостей тут же, что корова языком слизала.

 А в тот самый же день Алёшин папаша, Руслан, со своими двумя бессменными корешами попытался вставить магазин в соседней деревне. Ванька гоблин на нервной почве не удержался, перед таким ответственным мероприятием закинулся вкусными таблетками, начудил. Прихватили. Тот же Гоблин, в милиции приведённый в себя побоями, раскололся про остальные два магазина.

 Руслан отсидел по полной, все семь лет, и уже три года, как на воле гулял. Вернее, ползал. Мать по своим каким-то идиотическим причинам никогда не упускала случая осведомить Машу о его времяпрепровождении. «А твой-то этот, как его, Руслан, в дурдоме опять. Белая горячка! Второй раз за год мать его отправляет. Бедная, как же она намучилась!»

 Вот надо оно ей? Приезжая летом из города, Маша поначалу дико боялась с Русланом встретиться, даже за калитку было страшно выйти. Ведь рано же или поздно столкнётся она с ним нос к носу, когда и ждать-то этого не будет! И как тогда всё, и Алёша?.. Ну и что, ну и встретила. Только он её не встретил. Руслан изменился на столько, насколько вообще можно было измениться. Без передних зубов, всклокоченный, вонючий, в порыжелых, сальных обносках, он смиренно выстоял очередь в магазине, как-то запугано отсчитал продавщице жменю мелочи, а, заполучив в руки заветную чекушку, резво выбежал наружу. Вечером Маша прогулялась с девчонками и снова приметила его, слившимся с кустами, рожей в землю. Как никогда она повеселела, даже позволила себе бутылочку шейка.

 В город она переехала не так давно – года четыре назад. Но проклятая деревня, как привычный наркотик, нет-нет, а затягивала в своё обрыдлое нутро. Она понимала это и упорно с собой боролась. Ведь постоянно всё одинаково! Мать по телефону гипнотизирует: «Ой, дочечка, мы так соскучились, привози Алёшеньку, пусть воздухом подышит, домашнего поест, и ты отдохнёшь, развеешься…» Этот полуплаксивый монотонный поток проедает мозги, и Маша по инерции кивает, соглашается, только б от неё отвязались: «Ладно, хорошо, мам, всё, в субботу приедем». Ну, приехали, и что? Мать с глупой не сходящей улыбкой начинает метаться, готовит всё своё обычное меню, которое будут подъедать всю следующую неделю, засыпает дочь кучей вопросов, на которые не ждёт ответов, тискает Алёшу, сюсюкается с ним, а он, бедолага, с достоинством и снисхождением переносит эти причуды. Папаша на радостях к обеду уже крякнул грамм двести и, важный как китайский болванчик, сидит во дворе под навесом.

 И обязательно кто-то ж пройдёт мимо их дома, срисует там Машу и тотчас раззвонит об этом по соседям. Как две дебелые кобылки прискакивают Даша и Вика. Им уж из этого отстойника не выбраться никогда, но хоть попялятся на Машу, будто невесть какое она чучело «с горада». У Даши тоже сын, младше Алёши, глупее естественно, слабее, но всё-таки мальчик очень красивый. Вообще, спьяну красивые дети заделываются. Вика ещё в школе была, как аборт сделала, и больше вроде бы не беременела, но главное, что Даша-мамаша живёт одна, а Вика – «с пацаном». Обе они сильно располневшие от пива и огородов, обе краснорожие, в неизбежных спортивных костюмах, разговаривают преимущественно матерщиной.

 Минут через пятнадцать уже и Маша вторит им, ржёт над их шутками, расспрашивает о знакомых и в тему качает головой, в сотый раз выслушивая, кто спился, кто сидит, кто сбежался и кто разбежался, и кому на последнее девятое мая расквасили рожу возле клуба.

 Подруги тоже начинают свой деревенский гипноз: ну что, чё сидеть, давай пробздимся в «Сашеньку». И под конец прутся они в эту зарыганную «Сашеньку», что б непременно встретить там всё тех же Бодю, Муху и Кота – кто дрыхнет мордой в стол под неизменный шансон, кто орёт и ржёт. Кто-то пытается совратить молоденькую официантку, кто-то выходит на перекур, а заходит обратно уже с юшкой из носа. Привычно и без особых надежд к Маше подкатывают, предлагают «па-тан-цевать» или уж напрямик выпить, а она машет рукой своё привычное: «Ой, нет-нет-нет», при этом думая: «Ну а, вообще, почему бы и нет? На один вечер?» Потом прискакивает Викин сожитель, тоже уже изрядно принявший на грудь, накрученный доброхотами насчёт того, что его малая сидит и без него бухает. На летней площадке начинаются крики, вопли, обещания кровавой расправы – причём с обеих сторон. Заканчивается это всё пьяными слезами примирения, бессмысленными излияниями души досадно трезвой Маше.

 В воскресенье вечером она едет домой в разваливающемся на ходу автобусе, нагруженная картошкой, луком, морковкой, обязательной курочкой и не понимает, а что это вообще всё было?! Ругает себя на чём свет стоит и клянётся, что если ещё хоть раз она приедет в эту клоаку…

 Нá что оно ей нужно? Во всей её глупой жизни есть единственный, но огромный плюс – Алёша, ненаглядный её мужчинка, подарок от судьбы, не известно, за что. Мать теперь носится со своим внучком, рожицы ему корчит – и будто не помнит… А ведь била дочь наотмашь полотенцем и в исступлении орала мужу: «Отвези! Отвези её в больницу! Я тебя умоляю, отвези – и что б ничего не было!» Ведь действительно – мать заставила себя это забыть. А Маша помнит.

 Она, честно говоря, и не знала, почему решила оставить ребёнка. Никогда о детях не задумывалась до беременности, даже так, отвлечённо. Да и как было вообразить, что пятнадцать минут с пьяным Русланом на летней кухне у Вики дома закончатся этим чудом – Алёшей.

 В кого он такой удался, Маша не могла понять. В три года он очень серьёзно подводил Машу к холодильнику, открывал его, вполне конкретно показывал пальцем – мне сегодня этого, этого и этого – и показывал, на чём и как приготовить. Он сам одевался, завязывал шнурки, на досуге мог достать веник и, держа его двумя руками, поподметать в комнате. На седьмом году сам (Маша ему и не объясняла, так как сама в этом отношении была безалаберной) с армейской аккуратностью застилал постель – и свою и её. Без особой помпы жарил себе яйца, разогревал на плите суп и вермишель. Порывался чистить картошку, но тут уж Машу перемкнуло, запретила – «а что, если вдруг»!.. Хотя это и глупость – никакого «вдруг» с Алёшей никогда не случалось. Умом-то она знала, что все её страхи – шелуха, но… А что, если?..

 Он слишком особенный, в свои-то десять лет. Умный, самостоятельный – это одно. А вот то, что он совсем не такой, как все… И не мучается от этого, а так… В прошлом году ценой бешеной экономии Маша таки купила ему планшетник (родители тоже помогли). И что? Пару дней повозился с ним, пока новизна не исчерпалась, да и всё. Хоть к телевизору его приучила – так спокойнее. Ведь на целый же день без всякого присмотра может уйти гулять, вечером ей рассказывает и недоумевает, отчего у неё истерика…

 …Маша вскинула голову и поняла, что заснула на несколько часов – по телевизору бубнили полуночный выпуск новостей. Стараясь не проснуться до конца, выключила его и быстренько прыгнула на свою кровать. Комната в съёмной квартире была всего одна, но зато тут горячая вода. Платить – по-божески, потому что самая окраина, но это и плюс – до работы полчаса пешком. И никого больше нет – у хозяев ещё квартира, там и живут…

 Она не знала, сколько прошло времени, но, кажется, она всё же окончательно проснулась. Чёрт, это плохо. И так вставать в шесть. А сколько ж сейчас натикало?.. Так светло, будто рассвет. И не рассвет.

 Маша встала с кровати, подошла к приоткрытому окну. Тюлевая занавеска приятно щекотнула её по виску. Они жили на пятом этаже, напротив – такой же типовой дом, ничего больше не видно, кроме него, но теперь… Как-то странно… Словно внизу простирается огромная, изрытая гигантскими ранами оврагов долина и вот, внизу – змеится некая сияющая река… Нет, не река – толпа. Не то с фонарями, не то ещё с чем-то таким – бредёт куда-то…

 Что за бред? Какой-то обман зрения. Вот он – дом напротив, замозолившие уже глаза чужие балконы и окна, просто свет все позажигали и чудится, что… Нет, всё темно. Все спят. Что же это ей привиделось? Или приснилось – долина и горящая толпа…

 По стене соседнего дома что-то ползло. Как змея… Какая ещё змея?! – да ты спишь на ходу… Змея, надо же… Маша отвернулась от окна, ощущая во всём теле тёплое, чуть ноющее расслабление. Когда же уже она выспится нормально? Глаза еле открыты…

 Что-то свисало с потолка. Нет, нет, не змея – что-то, похожее на ветку – тонкую, перекрученную, как виноградная лоза, только без листьев, без ягод. Но ветка не может шипеть… Или она шелестит? Чем ей шелестеть?.. Сухой такой треск, как электричество… Вот же она, вот – отчётливо видна в сером предутреннем полусвете!.. Из трещины в потолке вьётся эта ветвь, шипит-шелестит и всё вытягивается, вытягивается своим изломанным телом вниз… к Алёше!

 Маша, задохнувшись, подскочила на кровати. Всё вокруг – в тех же неверных тенях зарождающегося утра. Задрала голову, заранее замирая от нереального ужаса… Но, конечно же, ничего там не было. Ни трещины, ни ветви.

 Нет, она катастрофически не досыпает. Один полноценный выходной – воскресенье, в лучшем случае – в лёжку перед телевизором. Но лучшие случаи – большая редкость. А куда деваться? Так же катастрофически не хватает элементарного – денег! Или что, обратно в деревню, посидеть там, поразмышлять, подыскать варианты получше, в смысле работы? Ну уж нет, никакой деревни, не дай бог!

 Маша помылась, наскоро попила кофе, оделась. Халат ещё влажный, не высох за ночь, ну да это чепуха. Та-ак, не забыть фарш с творогом. Чёрт, слава богу, проснулась по инерции. Телефон так и остался выключенным, не заряженным, будильник не выставлен. Суетливо она забежала в комнату, склонилась к Алёше.

 -Сына, сыночка? Я ухожу… Алёша. Алёша!

 А он так и спал. Нахмурился, вздохнул во сне… Нет, оно ладно. Пускай спит, конечно, но… Ни черта оно не ладно! Маша глянула на настенные часы. Каждая потерянная минута, как удар ножом, ведь бежать, бежать, бежать уже пора давно!.. Успокойся ты, боже мой, ну спит ребёнок и спит, на работу ведь опоздаешь!..

  — Алёша! – она затрясла его за плечи, чего никогда ещё в жизни не делала, — Сыночка, проснись, Алёша! Ну перестань, ну пожалуйста, мне же пора уже! Алёша!..

 А он всё спит! Ужас ударил её, чуть с ног не сбил. Маша отшатнулась, ощущая мгновенную слабость, до боли прижала ладони к вискам. Что же, боже, что же делать то?!.. Почему он спит?!.. Я опоздаю, точно опоздаю!..

 Она подхватила Алёшу на руки – откуда и силы взялись, мальчик он был крупный. Зачем-то понесла его в ванную. Может, умыть его, может, проснётся…

  — Мама… чего ты?

  — … Алёша! Что же ты вытворяешь?! Я чуть с ума не сошла!!! Ты!.. Зачем ты так?!!

  — Я спал…

  — Спал?! Спал?!

 Маша свалилась на колени на плетёный коврик перед ванной, прижала к себе сына, дышала шумно, на грани рыдания.

  — Мам, ты меня задушишь…

  — Лёша, Лёша, я тут чуть не свихнулась, так ты напугал!.. Маленький мой, ну что с тобой, что тебе плохо?

  — Не знаю я, — он очень уютно, как в младенчестве, устроился в её руках, говорил тихо, в нос, — Ты уходишь уже?

  — Сына, мне на работу надо.

  — Ага.

  — Сыночка, ну не могу же я бросить всё, ты же… О-ох!..

  — Да ладно, всё, чего ты? Макароны в холодильнике?

  — Да, да, там… разогреешь… Консервы возьмёшь… Там, Лёш, на ту… тумбочке аспирин, две таблетки выпей и… пей чай, сладкий… Слушай, ну ты же даже не горячий, температуры нет… Ну что с тобой?..

  — Ладно, всё, мам, иди.

 Алёша отстранился, потом, словно обдумав и решив что-то важное, обнял её крепко и поцеловал в щёку. Это Машу чуть опять в истерику не толкнуло – сын обычно на такие нежности не разменивался. Совершенно разбитая и уже бесконечно уставшая, она поднялась с коврика, держась за раковину, умыло горящее лицо, наплевав на беглый утренний макияж (и перед кем там красоваться?), оправила одежду, целую минуту вспоминала, не забыла ли чего.

 В комнате ожил телевизор, значит всё должно быть нормально. Должно быть. Однако, она не зашла туда, даже мельком не глянула, отвернулась намеренно. Вдруг он опять… спит. Но нет, нет, всё уже в порядке, всё обязано быть в порядке, а она не имеет права опаздывать.

  — Сыночка, я ушла! – она едва ли не выбежала за дверь, боясь, если не услышит ответа, сунется в комнату, а там… Нет, нет, нет, всё хорошо, всё хорошо, всё хорошо…

 Пришлось потратиться на маршрутку – и то, успела минута в минуту. Понятное дело, день был отвратный. Утром ещё, на автомате, нормально замесила тесто, поставила в духовку слойки, даже осмысленно разговаривала о чём-то с тётей Наташей и Маринкой. К обеду нервы по поводу работы утихомирились, начались нервы относительно Алёши. Ведь даже не позвонишь домой – зарядку забыла, телефон на последнем издыхании… В результате она спалила целый поддон слоек с яблоком и тут же перекинула (как?! – он же тяжеленный!) мешок с мукой. Сама об него спотыкнулась, больно ударилась коленками о плитку пола, ладони засаднило.

  — Да что с тобой такое сегодня?! – Маринка присела на корточки рядом с Машей, бессмысленно моргающей глазами по сторонам, — Ты чего?!

  — Мужика, что ль, нашла, — тётя Наташа, самодовольно отставив ногу по балетному и уперев одну руку в поясницу, обжаривала в масле пирожки с картошкой.

  — У меня сын… за… болел, — пробормотала Маша.

  — Вот блин, чё ж ты молчала? – Маринка помогла ей подняться, поднатужившись, поставила мешок, оглянулась и принялась собирать в него пригоршнями муку с пола.

  — А смысл? – у Маши слёзы навернулись на глаза, она достала веник, совок и принялась заметать остатки своего погрома, — Таранька один чёрт не отпустит ни раньше, никак…

  — Ага, это точно, — заметила тётя Наташа, — Тебе ещё брак оплачивать.

  — Да заберу я их, — Маша махнула на обгоревшие слойки.

  — Ты врача вызывала? – Маринка уже ставила в печь новый поддон, а Маша взялась отмывать другой.

  — Когда?!

  — Ну ты, мать, даёшь! – тётя Наташа не преминула вставить свои пять копеек.

  — Нет, ну когда, правда?! Завтра суббота, короткий день, вызову… Да там простуда, наверно, или что… Не знаю я.

  — Да плюнула бы ты на Тараньку! Нормально, вообще?! – Маринка поставила чайник, заранее вынула из своей сумки на стуле в углу пачку тонких сигарет, — Сейчас коза эта прискачет, скажешь ей, что сын заболел, и всё – чухай домой.

  — Ага, два дня за свой счёт плюс брак?! – Маша стукнула кулаками по раковине.

  — Ну давай, ещё раковину сорви, — тётю Наташу аж распирало от удовольствия.

  — Врача вызывать – надо денег, а тут и так… Ох-х! Ладно…

 -Ну смотри, как хочешь… Дура ты, конечно… — Маринка ушла на двор курить.

 Чем ближе был вечер, тем сильнее Маша изводилась. Есть не могла, хотя чувствовала сосущий тоскливый голод – её то и дело от него заносило при движениях. На месте усидеть было невозможно – что-то изнутри начинало рвать её на части. Наконец, взяла из аптечки корвалол, накапала себе и кое-как дотянула до пяти часов вечера. Под конец, со зверским остервенением отдраила в цеху полы и поплелась домой.

 Вот, вот она идёт и идёт, и с каждой минутой всё страшнее и страшнее. Она хочет бежать туда, там же её сын, единственный её, боже мой, с ним не может ничего случиться… А что-то случилось. Что-то кошмарное ждёт её дома. В квартире всё не так – там тихо, там темно, там… то, о чём она не может, не хочет думать. Нельзя о таком думать – сойдёшь с ума.

 Маша зашла в какой-то двор и там её вытошнило под чужие окна. Натужно дыша, почти рыдая и вытираясь ладонью, она поспешила прочь. Вот он, её дом, с разводами зажжённых точек-окон – сотни глаз смотрят в неё, но её не видят. Еле передвигая ногами, зашла в подъезд. Жёлтый, мертвенный свет лампочки, казалось, неприятно обжёг глаза. Вцепившись в перила, Маша поднялась на последний, пятый свой этаж. Вот её дверь, за ней тишина.

 Потными, ослабевшими пальцами вставила ключ в замок, поскорее включила свет в прихожей, в комнате. Алёша так и лежал на своём диване, отвернувшись лицом к спинке. Из Машиного горла вырвался надрывный короткий вскрик.

  — Мам, это ты? – Алёша обернулся, щурясь от света, — Чего ты?

 Она на коленях подползла к дивану, притянула сына к себе, захлёбываясь в судорогах рыданий.

  — Лёш, Лёшенька, что же ты… опять… спишь… Я же не выдержу…

  — Я тебя ждал, мам, не хотел засыпать. Хорошо, что ты пришла… Хорошо, — он прижался затылком к её плечу.

  — Сыночка, что с тобой случилось? Ты таблетки выпил? Две штуки, я тебе говорила…

  — Мам, я не болею.

  — Нет, ну как… Почему ж ты спишь тогда?! Завтра короткий день, я в три часа прибегу и вызову врача, слышишь? Врач тебя посмотрит… Там что, какие… лекарства…

  — Ты завтра на работу пойдёшь? – он сполз с её плеча, снова отвернулся.

  — Сыночка, ну я же… не могу… Завтра недельный расчёт должен быть… Эти ж все лекарства… денег надо…

  — Не надо лекарств, — отчётливо проговорил он, по-прежнему пряча лицо.

  — Как… не надо?.. Как же… Лёша, что с тобой?!

  — Они хотят меня забрать. Не знаю, зачем.

  — Что?.. Кто?.. Кто тебя хочет забрать?

  — Люди. Только они… не люди. Они там, или собачки, или лошадки… И в масках – как люди. Ты уходишь, а они выходят из стен, из обоев. И смотрят. Глаз нету у них, а они смотрят. Как из воска все, серые такие… И что-то говорят, поют так… Тебя нет и нет, нет и нет.

 У Маши от ужаса глаза вылезали из орбит. Этого всего не может быть, просто не может быть. Она этого не слышит, потому что нельзя такое слышать. Это… кошмарный сон какой-то!

  — Алёша… почему ты отвернулся? Лёшенька, повернись ко мне, пожалуйста, ну посмотри на меня.

 Молчание. Как-то хрипло, не по-детски, он ей, наконец, ответил:

  — Не хочу.

  — По… почему?

 -…Мама, это ты?

  — Ко… конечно, сыночка… Кто же… Я, конечно…

  — Это правда ты? Тебя четыре было, в каждом углу. Одна ты была… бр-р, голая, белая, вода с тебя течёт. У другой волосы из щёк начали расти, длинные такие… Ты меня… вы на меня навалились, стали давить, рты пораскрывали, глаза такие большие…

 Мальчик осёкся, снова молчание. У Маши в горящей голове гудело. Руки растирали трясущийся подбородок.

  — Лёшенька, сыночка, ты… ты… Что ты говоришь?.. Это… тебе приснилось… Я…

 Она как-то сумела выбраться в прихожую, достала из сумки телефон, выронила, еле подняла, не без труда разблокировала. Кое-как набрала Тараньку.

  — Слушаю?

  — Та… Татьяна Ни… колавна… Эт-то… Ма… Маша…

  — Да я поняла. Слушай, слышно – кошмар, через раз.

  — Та… Татьяна Николавна, у меня… сын за… болел… Мне… Я хочу на завтра отпро… ситься… Ему надо… врача…

  — Сын заболел? Ничего не слышу. Погоди, сейчас тебе перезвоню.

 Сбросила. Маша сидела на полу. Ноющая от бешеного напряжения спина прижата к двери. Мяла телефон в руках и только мысленно всё повторяла: вот, вот, сейчас она перезвонит. Глаза зажмурены с такой силой, что голова разболелась. Таранька не перезванивала. Маша захныкала: ну почему, почему, ну за что ж такое?.. Надо самой её набрать. Отдышаться и набрать, что б она услышала и поняла…

 Маша открыла глаза. Было темно – лампы все почему-то погасли. Только из комнаты мутные отсветы – телевизор. Маша жала и жала кнопку на телефоне – всё бес толку. Разрядился с концами. Ну да… Держась за стену, она встала, вошла в комнату.

 На экране телевизора – бело-серый «снег». Перед ним – большое кресло, которого никогда тут не было. В кресле сидел кто-то сгорбленный, чему-то кивал.

 От ужаса Маша зашлась жалобным беспомощным писком. Кто, кто это там, в кресле?.. Откуда он взялся?.. Что ж это делается, что это за кошмар, почему это всё происходит?!..

  — Н… не за… бирайте… мо… моего… сыночку…

 Сидящий в кресле обернулся. У него было сморщенное лицо ссохшегося старика… но нет. Маска, личина, надетая на нелюдскую голову, в щёлках для глаз – нет глаз…

  — Ты его сама отдала, — голос тоже не был людским – какое-то однотонное мычание, как ветер в печной трубе, причудливо складывающийся в человеческую речь.

  — Нет… Не-ет…

  — Ты наша, — ни выражения, ни чувств, но звук был неумолимым, не приемлющим возражений.

 Затрещал потолок, из него выползла похожая на голую виноградную лозу ветвь. Восковая, способная неограниченно длиться и длиться, покуда не доберётся, до чего ей надо. Восковая ветвь шелестела – шипела – ворчала, словно недовольная, торопящаяся поскорее сделать дело – и спать, спа-ать… Она обвила Алёшу от подмышек до талии и стала поднимать вверх.

  — Нет! Нет! Нет!

 Маша сжала щёки ладонями, семеня на месте, но вдруг решилась, вытянула руки, прыгнула, пытаясь достать сына.

  — Ма… ма… — сонно проговорил Алёша, с трудом разлепил веки, посмотрел на неё…

 Мгновенно лицо его исказилось дичайшим, безграничным ужасом. Он забарахтался под потолком, пытаясь оттолкнуть от себя прыгающую Машу. А она вдруг поняла, что лицо её омертвело, что не лицо это, а восковая маска, и мычащий рёв за спиною торжествовал: ты наша! Она визжала и пыталась сорвать с себя эту маску, хотя знала, знала: за ней ничего нет……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

                                                                                                           Юрий ВОРОПАЕВ.