Высотка

Мы убили Алябьева позавчера.

То есть, конечно, не мы, мы заказали парням, и они застрелили Алябьева двумя этажами ниже. Я узнал об этом в воскресенье утром, дальше все пошло по накатанной, были похороны, цветы, Кондрачук прочитал какую-то речь, помню, что торжественную, потом тело кремировали, прах развеяли за окном.

Милиции не было, милиции было муторно до нас добираться, до наших этажей милиция не поднималась, это для нее было… слишком. Здесь люди были предоставлены сами себе, над нами не было ни суда, ни закона, мы были сами себе – как боги.

Алябьев был сам виноват, он же был сам по себе – ни при Кондрачуке, ни при Мирове, сам строил свой бизнес, свою фирму, нанял каких-то менеджеров снизу, с самых низов, накупил кучу офисов, кучу кваритр в пентхаузе. Нашим боссам это не понравилось, и я их прекрасно понимал, мне бы это тоже не понравилось, если бы кто-нибудь начал вот так высовываться. И в то же время как убрали Алябьева, это было предупреждение всем нам, не вылезайте, не открывайте свои фирмы, пока будете под крылышком у Кондрачука или у Мирьева, все будет хорошо.

А как иначе… Новый Манхэттен был территорией для избранных, здесь были лучшие из лучших, здесь квадратный метр стоил столько, сколько половина Петербурга, не меньше. Кондрачук сам нередко напоминал нам, что мы – избранные, и должны вести себя соответственно. Он это говорил, когда кто-нибудь напивался и устраивал дебош, или кто-нибудь оказывался сильно нечист на руку, или кто-то приводил себе женщину не из пентхауза, из низов. Здесь и правда был высший свет, я был топ-менеджером в компании Кондрачука, у меня бли четыре комнаты на этаже под этажом Кодрачука, сауна, джакузи, телевизор во всю стену; высший свет…

Дела фирмы шли в гору, в новом году Кондрачук перебрался на этаж выше, оставил свою квартиру мне, пять комнат, видеозал, тренажерный зал, библиотека, комната для медитации, еще много комнат, значения которых я не понимал. Здесь и вид из окна был какой-то другой – на хаотичный лабиринт небоскребов, на Лосиный остров далеко внизу, на то, что называли Новым Манхэттеном.

В тот же год поползли слухи, что Мирьев собирается сбить цены на свои программные технологии – больше, чем позволяло соглашение. Помню, были переговоры, Кондрачук встретился с Мирьевым в каком-то кафе на три этажа выше, здесь было все как-то особенно, казалось, в жизни так не бывает. Мы с Иглиным сопровождали Кондрачука, как топ-менеджеры, были, конечно, охранники, все как всегда. Кондрачук настаивал, Мирьев не соглашался. Расстались ни с чем, в тот же день поползли слухи, что Мирьева хотят убрать.

Я не верил – Мирьев был слишком важной фигурой. Помню, пришел домой, долго смотрел в окно, на огни небоскребов, на город бесконечно далеко внизу – ученые головы говорят, что наши этажи уже где-то в экзосфере, поэтому окна открывать строго запрещено, воздух разреженный, работают какие-то системы вентиляции, кондишн на каждом шагу. Я смотрел вниз, там не было ничего видно из-за облаков, перистые, кучевые, еще какие-то, серебристые. Смотрел, думал о людях, которые живут там, внизу, они живут поскромнее нас, здесь чем выше, тем дороже квартиры. Звездные цены, поднебесные цены, говорили про нас…

Наутро я пришел в контору, мне сказали, что Мирьева нашли мертвым в квартире, инфаркт, годы, что поделаешь, да проверился бы у врачей, еще бы прожил… Неделю мы ходили как по угольям, ждали какой-нибудь катастрофы, катастрофы не случилось. Еще через месяц Кондрачук сказал, что наша контора переезжает на три этажа выше, собирайте вещи. Потом мне дали семикомнатную квартиру через три этажа,  автоматическая система отопления, умный дом, много всяких навоторов, которых я не понимал.

Еще через две недели они ворвались с автоматами в наш офис – люди Мирьева, теперь вместо Мирьева был кто-то другой, он послал своих людей убить нас. Наши охранники тоже были не промах, помню перестрелку, я спрятался за сейфами, стрелял, и было неудобно стрелять с правой, а с левой я не умел.

Вот здесь-то все и случилось – как гром среди ясного неба. Мы увидели, как огромный небоскреб в стороне от нас дрогнул, покачнулся, скользнул вниз, вниз. Он как будто ложился спать, сворачивался спиралью, проваливался сам в себя – и я не сразу понял, что он падает.

Все замерли – и наши, и не наши, и свои, и чужие, все ждали чего-то – даже не катастрофы, сами не знали, чего. Вот так молча стояли перед окном, смотрели, как дом проваливается сам в себя, и ждали чего-то.

Потом была тишина – казалось, на тысячу лет, я все ждал грохота внизу, грохота не было – потому что мы были уже где-то там, над атмосферой, и какие-то ученые опасались, что наш Новый Манхэттен заденет луну.  Тишину разбил чей-то голос, кто-то сказал, что вешать надо таких строителей. Ни хрена не могут…

Это было сигналом, снова затрещали выстрелы.

Дальше ничего не помню, был ад, даже не помню, когда он кончился. Мы разбили людей Мирьева наголову, помню потом обсыпавшиеся стены, помню кровь в коридорах, помню кремационную печь, Кондрачук снова сказал какую-то речь, у него получилось красиво. От конторы Мирьева осталась какая-то мелкая сошка, которая перебралась к нам, этим бедолагам было все равно, кто ими правит…

Потом была квартира еще на сто этажей выше, потом была квартира, из которой я раз в месяц наблюдал, как перед окном торжественно проходит исполинская луна – говорили, что расстояние до нее сколько-то там километров, но мне казалось, что можно открыть окно и дотронуться рукой. Только здесь, далеко от земли, окно уже не откроешь…

Тогда, помню, был кризис, опять какая-то финансовая галиматья, покупки новых этажей срывались. Помню, как мы потихоньку избавлялись то от одного, то от другого, мелкая сошка была уже не нужна. Курьеров, операторов, младших менеджеров увольняли, подстреливали в коридорах, сталкивали в старые лифтовые кабины, наши киллеры работали на ура, но скоро и они стали не нужны.

Парни с автоматами быстро почуяли, что они стали не нужны. Приходили в конторы, орали, что мы им недоплачиваем, требовали прибавки, я уже заговорил, что надо бы их убрать, на меня зашипели, сказали, что все делается иначе. Иначе… помню какой-то корпоратив, банкет, наши охранники тоже были там, пили вино, танцевали с нашими женщинами, помню, шутили, смеялись чему-то, а наутро люди с обрезами не проснулись.

Это было ловко придумано, придумал, конечно, Кондрачук, потом была кремация и торжественная речь. К тому времени мы купили этажи в окрестностях орбиты Марса, там была искусственная гравитация, приборы поддерживали давление и температуру, но почему-то соседний дом, когда развалился, упал вниз, вниз. Ученые головы говорили, что его обломки должны были парить в пустоте – но этого не случилось…

Чем дальше, тем больше я начал замечать, что вокруг меня нет людей. Их и раньше было немного – здесь, на последних этажах, сюда приходили лучшие из лучших, элита, избранные, а избранных было не так уж и много. Но теперь людей не было вовсе, не сновали уборщики, официанты, мне приходилось самому разогревать ужин в микроволновке, продукты приезжали в лифте, кто-то складывал их там, на нижних этажах, нажимал кнопку, отправлял наверх.

Я даже пару раз специально прошел по этажу, поискал людей, спустился на этаж ниже, но и там никого не было. Это было уже странно – как будто во всем небоскребе не осталось ни души. Мы даже думали, что началась война, на всякий случай включили телевизор, радио – но радио пело бордые песни про любовь, а в телевизоре экстрасенсы искали закопанный клад. Но не шуршали лифты на нижних этажах, не ходили люди, не зажигались огни в соседних небоскребах.

Кондрачук, тем временем, получал все больше, мы – все меньше, он говорил что-то про кризис, про нестабильность экономики, сам наполучал бонусов на несколько миллионов. Наконец, настал день, когда он купил свою голубую мечту – семикомнатную квартиру на три этажа выше, там был бассейн, зимний сад, журчал фонтан, были какие-то альковы, лоджии, телевизор во всю стену, три-дэ, все такое… это случилось, когда моя собственная квартирка стала мне не по карману, и Иглин почувствлвал то же самое.

Тогда же Иглин позвал меня в гости, мы долго сидели, пили вино, а потом он предложил мне убить Кондрачука…

- А то что-то сильно зарвался мужик, ну, ты понимаешь…

- И что ты хочешь? Пушкой его?

- Нет, пушкой ты его не возьмешь, у него у самого пушки покруче наших будут…

- А что тогда? – спросил я.

- Вот что, у тебя еще снадобья остались какие-нибудь?

- Какие?

- Какие-какие, а то сам не знаешь, какие снадобья…

- Это… чем охранников травили? Да нет, кончилось все… - меня передернуло.

- Эх ты… вот чем его прихлопнуть прикажешь…

Мы бросили жребий, бросали трижды, и трижды жребий выпадал мне. Это значило, что за «Снадобьем» пойду я, и пойду вниз, вниз, на нижние этажи, буду искать там в аптеках снадобья, которые потом можно добавить в вино, чтобы избавиться еще от одного, кто мешал нам подняться вверх по карьерной лестнице.

Вниз… страшно это было, идти вниз, мне казалось, что я безвозвратно опускаюсь на какое-то дно. Еще догадался надеть какой-то герметичный костюм, похожи          й на шкуру аквалангиста, кто мне его продал полгода назад, клялся, что это суперсовременный скафандр, можете смело выходить в открытый космос. Я закрыл квартиру на все ключи, проверил все сигнализации, мне казалось, что те двое обязательно оставят меня ни с чем, они только и ждут, чтобы я ушел…

Только и ждут…

Почему-то побоялся вызывать лифт, почему-то пошел по ступенькам западной лестницы – вниз, вниз, главное, не ошибиться, не потерять свой этаж, не забыть – три тысячи сто семьдесят второй, а то потом вообще не найду… Самая популярная тема фильмов ужасов и ночных кошмаров – человек уходит со своего этажа, поднимается или спускается на один пустой этаж, на второй, нигде ни души, он возвращается на свой этаж, но этажа нет, он не может вспомнить номер, не может найти людей… нет…

Я прошел один безлюдный этаж в поискал аптеки, прошел второй этаж – людей не было, конечно, дороговаты сейчас квартиры в пентхаузах – но не это меня насторожило. Меня постоянно преследовал хруст, тихий, едва различимый, как бывает, если колешь орех – давно забытый треск. Хр-руп, хр-руп, хр-ресь, хр-русь-хр-русь-хр-русь, что-то хрустело, трещало, хотело ломаться, но никак не ломалось. Чем дальше я шел по лестнице, тем меньше нравился мне этот хруст – он как будто выворачивал душу наизнанку.

Х-р-руп…

Черт…

Чем ниже, тем больше этажи покрывались трещинами, кое-где я замечал провалы в стенах, как после бомбежки, потом начались провалы, проломы, на три тыщи каком-то этаже лестницы больше не было – она доходила до этажа и обрывалась в бездну. Я перебрался на восточную лестницу, но и по ней шел недалеко, потому что этажи все больше превращались в руины, а потом и вовсе в стальные остовы с остатками бетона, и кое-где толстые перегородки уже проржавели и шатались на ветру.

Я догадался посмотреть на соседние дома – они были в том же состоянии, те же трещины, те же руины, те же остовы, вот-вот готовые рухнуть. Они как будто ждали какого-то условного сигнала, чтобы обрушиться, может – порыва ветра, может, какого-то удара, хлопка, окрика…

Черт…

Вот почему здесь никого нет… никто не живет… мы перепродавали свои квартиры втридорога, а эти квадратные метры уже давно ничего не стоили, никто не дал бы за них и рубля…

Еще через два этажа восточная лестница тоже оборвалась в никуда, нужно было идти назад. Страшно было идти назад, страшно было стоять здесь, страшно было… мне казалось, что дом – живой, что он шевелится и дрожит подо мной, колышется, извивается, готовый сбросить нас в бездну…

Не помню, как добрался до своего этажа, и все-таки пропустил, поднялся на два этажа выше, потом долго искал свой этаж. Вошел в залы, не знал, что сказать, как объяснить тем двоим, что случилось, на чем мы на самом деле живем – на воздухе, на пустоте, на небе…

Вошел в холл, меня передернуло, я успел забыть, что тут делается, уставился на Иглина, да что это с ним, зачем он сжимает пушку, зачем Кондрачук стреляет, промазал, мимо, Иглин выстрелил, черт, черт, попал, Кондрачук упал с простреленной головой… Да прекратите вы, что вы как слоны носитесь… Да развалите же все… Помню, как бросился к Иглину, как орал ему в ухо, прекрати, да прекрати же ты, если кто еще пикнет, вякнет, крикнет, мы все к чертям полетим…

Он долго не понимал, потом подошел к окну, долго смотрел на панораму города внизу, даже бинокль взял. Потом признался, что да, замечал что-то такое, но как-то не придавал значения, мало ли… А потом на горизонте пошатнулся и рухнул дом, он стоял чуть-чуть на отшибе от других, теперь он пошатнулся и рухнул. Мы замерли, ждали сами не знали, чего, но наш дом почему-то не упал…

…мало, конечно, взяли с собой, да много тут и не надо, надо будет, там, на нижних этажах посмотрим… Сидели перед дорогой, рядышком, бок о бок, первый раз – рядом, первый раз – вместе, я и забыл, как это, когда два человека вместе. Давно уже все было готово, можно было идти в путь, но мы не решались, было страшно, мы сами не знали, как пойдем вниз. Лестниц не было, можно было висеть на веревках в лифтовой шахте, можно было перебираться на соседние дома, если спуститься с этого дома будет невозможно. Можно было…

И все-таки мы не знали, сможем ли мы спуститься вниз – из рая, который никогда не был раем.