Далекая гора

Кажется, последний человек, которого я бы ожидал вообще хоть когда-нибудь в жизни увидеть, был Лёшка. Лет пятнадцать уже я нет-нет, да думаю о нём и о Славике. Часто даже думаю, и всегда появляется идея: ну а что, если вот прямо сегодня возьму, да и встречу их. Одного или другого, а может и обоих за раз. Правда, хоть какой-то логики в этой идее ни на грош, это я понимаю, но мысли появляются и приводят за собой одно странное ощущение… Не знаю, с чем сравнить, ну вот как если бы рано-рано утром проснулся, ещё до света, а уже знаешь совершенно точно, что нынче окончательно наступила весна.

 Я не думаю об этой идее, потому что чувство слишком сладкое, а если логика за него примется, то растопчет так, что и следов не останется. Вообще, я никогда не задаюсь целью подробно и обстоятельно вспомнить, чтотогда с нами случилось. Я уже взрослый, слишком взрослый и глупый по-взрослому и вся эта история представляется полной небывальщиной и я не в силах поверить, что это и вправду было, и было со мной.

 День нынче  – воскресенье. Воскресенье – какая-то чёрная дыра, ни одной халтуры, а народу на нашем месте чуть ли не больше, чем в центре, на площади. И вся эта гадостная чепуха продолжается уже несколько недель.

 Наше место – возле строящейся церкви. Строят её уже лет с десяток на месте того храма, который то ли в революцию большевики, то ли в войну немцы подорвали. Строится она, строится, только на вывеске имена меняются, под чьим патронажем эта стройка идёт. Всё сплошь депутаты, помнится мне, как-то давно даже президент Кучма там значился.

 Всю мою жизнь наше место – не было моим и вряд ли я думал, что когда-нибудь тут окажусь. В конце концов, я здоровый молодой мужик, работаю на бессмертном нашем заводе, как мой отец и дед, как тысячи и тысячи других парней из нашего города. Я хорошо работаю – я это знаю и все это знают. Я не алкаш, не наркоман, не дебил, я даже никогда не собирался уезжать с Донбасса типа «искать свою судьбу», потому что и мысли такой мне в голову никогда не приходило. Уж какой есть, такой я есть. Всю жизнь, проходя мимо нашего места, я посматривал на стоящих там людей и никогда не думал, что я окажусь среди них.

 Они всегда там стояли. Подъезжает какой-нибудь тип, так и так: надо сварщика, или надо штукатура, или пару-тройку парней на выгрузку. И  избранные суетливо несутся на работку. Главное продержаться и не нажраться, потому что люди вроде бы целенаправленно идущие на наше место, что б хоть как-то деньжат срубить, к обеду чуть не против своего желания уже полупьяные.

 Однако, вот и я здесь. Два прошлых воскресенья я возвращался домой без копейки  и полуползком. Даже начинал права качать перед матерью и Лидкой, какого, мол, чёрта вы мне мозги лечите, когда в стране такое творится, а мне уж выпить невольно. Сегодня я заклялся выдержать. Но… чёрная эта чёртова дыра так и виснет – надо мной и вообще надо всеми. И стоят тут теперь люди, которых я прекрасно знаю, с которыми я живу рядом, с которыми вместе учился, с которыми виделся каждый день на работе – и они теперь так наливаются на нашем месте, что местные старожилы от нас в шоке.

 А чего делать? С месяцок назад, в аккурат накануне внеочередной  революции, директор спланировал и устроил наш митинг, где весьма уверенно нас убедил, что уж у нас-то всё будет как всегда отлично, что мы же кормим всех в этой стране, что Донбасс – это сила и т.д. и т. п. Практически сразу после того повалили по толпе слух, что  зарплату мы  больше не получим. Вот так вот просто – какая, к чёрту, зарплата, когда судьбы нации решаются? Вдогон пошла сплетня, что по всей стране закроются банки и нация ломанулась к банкоматам, снимать накопления. И чёрта с два! Очереди выстраивались чуть не в километр, без всяких шуток, у людей начинала серьёзно ехать крыша.  Я, например, когда выстоял свою очередь, вдруг набрал в выборе языка не русский, а украинский – идиотская была мысль, что как-то там они всё подстроили и после русского языка ничего и не выдают. Впрочем, после украинского тоже ничего не дали.

 Деньги-то мы получили, по старинке, в кассе, но тут же обрадовали нас, что в течение месяца завод закрывается, а оборудование всё вывозится вглубь страны, то бишь на запад, что б не досталось наступающим с востока злобным вражинам и акупантам. И как на нашем месте, тут же моментально образовалась группа избранных, которые теперь ишачат в две смены, демонтируют и грузят оборудование и ни гу-гу, потому что платят. Очевидно, после того самих себя будут тоже грузить и вывозить, по той простой причине, что без завода наш городок – это ошибка природы. Никакой причины ему существовать больше не существует.

 Всё это время я как-то пытаюсь крутиться. Как и большинство остальных. То есть, умом я знаю, что в этой стране может быть всё, что угодно, чего ты себе и не вообразишь, вплоть до Дарта Вейдера. Однако, всё это побеждается дурным чувством, что не может же всё не наладиться. Непременно наладится. Само собой. А ты сиди и в ус не дуй. Просто жди, а оно само всё сделается и тебе на блюдечке с каёмочкой приподнесётся.

 …С утра паршивое настроение было. Как только проснулся, открыл глаза и услышал, как на кухне уже возятся мать и Лидка. Четыре года, как я женат, и вот сейчас – это впервые, что б мать и жена не вели каждую секунду свою холодную войну. А тогда за ними наблюдал, только ржал про себя – экие бесплатные цирки у меня перед глазами творятся. Теперь ни черта мне не весело, потому что они что-то вечно делают, чем-то заняты, а я, по большому счёту, слюни пускаю. Вот сейчас выйду на кухню, Лидка передо мной кофе поставит, завтрак, и ничего мне не скажет, если я плюну на всё и никуда сегодня не пойду, а буду дома сидеть. Сколько ж лет я тут за главного был.

 Только дома сидеть не выйдет – крыша начнёт ехать.

 Я вышел из дома, на дворе было чуть получше, но одновременно с этим – гораздо хуже. Потому что совершенно ясно было, что чёрная дыра – повсюду, не я один в неё качусь, а все мы скопом, значит и помочь то мне, по большому счёту, никто и не поможет.

 Вот тут я увидал Лёшку.

 Сразу же узнал его, хотя он очень изменился. Он сидел на лавочке, одетый в тёмный плащ, с длинными патлами, падающими на воротник и колючей чёрной бородкой. Сидел, курил, смотрел на меня. Я медленно приблизился, не до конца веря своим глазам.

  — …Это… ты?

 Лёшка явно с меня угорал. Кивнул.

 Да, это не сон.

 На календаре уже весна, но со дна чёрной дыры тебе кажется, что она уже никогда больше не наступит. В этот самый момент я вдруг ощутил, что до весны рукой подать.

 Я спросил то, что только и мог бы спросить:

  — Ты его отыскал?

 Улица наша названа в честь 1-й Конной Армии, о чём и сообщает чёрная гранитная табличка на самом последнем высотном доме, в котором жил когда-то Славик. Наши с Лёшкой дома были напротив, выстроенные полукругом, а за Славиковым домом сразу начинался лес. Я жил на восьмом этаже и мне из окна виден был весь наш район, как на ладони. И школа, в которую все мы ходили, и заросшая, горбатая какая-то спортплощадка, с врытыми в землю колёсами, на которых с рассвета уже начинали расслабляться местные алкаши, а к закату собиралась молодёжь, которую боялось большинство взрослых.  На горизонте самоуверенно вздымались заводские трубы, как какой-то конечный пункт всей вселенной, её центр, вокруг которого всё и вертится.

 Окна Славика выходили на лес.

 Ну, лес и лес.  Стройно в ряд посаженные сосны, под ногами – шуршащая коричневая хвоя. Летом тут пахло так, что голова, казалось, полностью забита одним этим запахом. Летом было весело. Зимой как-то ничего и не попадалось на глаза, кроме аккуратненько высыпанных кучек кухонного мусора, древних бутылок с совершенно белыми этикетками, так что ни за что уже не выяснишь, что же на них было написано. Я как-то раз залез в какую-то чащобку, так нашёл там целый женский костюм, вплоть до нижнего белья. По малолетству долго там просидел, пялясь на раскиданную эту одежду и воображал себе, кого это тут и – самое интересное – как?

 Никогда я не задумывался, что такое естьза лесом. Да и что там может быть?

 Мы с Лёшкой учились в параллельных классах, но никогда особенно не общались. Народу у нас в школе была целая прорва. Славик был на год старше, хотя я бы, например, никогда бы в это не поверил, если б точно этого не знал. Выглядел он младше не только такого амбала, каким я был в свои тринадцать лет с ростом в метр-восемьдесят, но и щуплого Лёшки.

 А сдружились мы вот как.

 Днём я с двумя приятелями с утра и до вечера свалил кататься на велосипеде. Довольно неожиданно начало вечереть – я и не понял, как так быстро время пронеслось. Дома будет втык – я честно не предполагал, чтонастолько загуляюсь.  Но – по барабану. Осень только-только наступила, школа началась всего-навсего в этот четверг и организм напрочь отказывался признавать, что лето закончилось. Тело приятно ломило, ныли икры и плечи, и весь я был горячий-горячий, с запёкшимся потом, издававшим стойкий металлический запах. Даже этот запах чудился мне каким-то совершенно особенным и вот будто бы я не пробездельничал целый день, а что-то очень нужное, чуть ли не необыкновенное выделывал.

 Шёл пешком, вёл велик за собой и бесцельно, но очень жадно глазел по сторонам, хотя всё я тут видел уже миллион раз и каждую трещину в асфальте знаю. Во дворе, по обыкновению, в самом разгаре было пьяное движение с периодическими взрывами хохота. Компаний у нас было много и самых разношёрстных, которые как-то негласно поделили между собой имеющуюся территорию, что б мирно-спокойно друг другу не мешать. Моей компании вотчина была – футбольное поле. Дотемна мы гоняли мяч, а потом там же сидели на парапетике за воротами и попивали и покуривали, если было что. На окраине, возле дороги к гаражам, был длинный деревянный стол, где при свете деды играли в домино и шашки, а ночью собиралась самая дикая наша молодая шелупонь. Тоже, кстати, тактически верное движение – до домов было далековато, так что можно было орать, драться, чёрте чем заниматься и никто посторонний не совал своё жало с претензиями.

 Я равнодушно скользнул по этой толпе взглядом, так же безразлично отметил про себя, что пацанёнок, возле которого все собрались кружком, тут явно не на своём месте, ну и повалил себе дальше. Действительно, хоть и очень маленький и неказистый, но Славик сразу бросался в глаза. Он… какого-то другого цвета был, что ли… Ну, не знаю, как ещё это выразить. Ночь, фонарей нет, толпа – чёрное животное, наподобие какой-нибудь амёбы. Животное невнятно шевелится кругляшками голов и только с белесоватым оттенком поблёскивают в темноте глаза.

 А Славика я каким-то образом очень чётко разглядел, словно он белым пятном был. Я до сих пор помню даже, во что он одевался – одежда-то у него была всегда одна и та же. Ничего белого там не было. Кожа – обычная, загорелая, как у нас у всех – дома-то мы только спали, а так пожизненно торчали на улице. Да и волосы у него были чёрные. Однако тогда же он мне представился какой-тоглупой белой лампочкой, которая светит во всю и без  всякого толку.

 Да и вправду, Славик не только что искрился, но уж и закипал на радость всем, его наблюдавшим. Из толпы к нему чуток выпячивался парень с погонялом Курт – за то, что у него были не стриженные выгоревшие до белизны волосы и прозрачно-дурные от соответственных веществ глаза.  В привычной позе на корточках он, как бы прислушиваясь, вытягивался к Славику и даже по темноте было очевидно заметно, что ещё чуть-чуть и его напополам разорвёт от хохота.

  — Да не, тихо, тихо, дайте… дайте  чел-ловеку с-сказать!.. – он махал рукой на остальных и чуть не вприпрыжку рвался пуститься возле Славика, только бы он не молчал, — Так чего… чего это, а? Как… Значит, мучили они его, да? Пытали? Да? Нич-чо им не сказал, да? Секрет красной армии не выдал – они его завалили. Да? И чё? Как-как? А?

 Славик как-то рывками дёргал головой, то на одного смотря, то на другого, то даже и на Курта, хотя это по любому было  жутковато – с такого близкого расстояния пялиться в его бесцветные глаза. Наверное, много чего он тут уже прежде им всем рассказал, о чём теперь и жалел. Надо было ему как-то выбираться из этого круга, хоть бы и бегом, потому что барану было ясно, что для них всех цирк уехал, а Славик остался. И в конечном итоге ещё и выгребет за просто так, потому что в такой компании, если кому-нибудь не наваляют, то считай, что ночь за зря прошла.

 Славик судорожно втянул воздух и медленно, упёрто начал говорить:

  — Тогда они обрадовались. Обрадовались, что такой отважный враг попался им в руки. Обрадовались, что он  умер в их руках, но так и не сдался. Если б он от боли не выдержал и выдал бы своих, они бы огорчились…

  — А-га-га!!! Слышьте,огорчились! А-гар-чи-лись!!  — Курт что только по земле не валялся от хохота.

  — Да достал ты орать, — это был Димка Скорик, самый старший в этой толпе, — Два дебила встретились, надо же… Один плетёт какую-то бредню, а второй ржёт, как лошадь Пржевальского… Идиоты, блин…

 Скорик сидел с ногами на лавочке и вертел в руках пластиковый стаканчик. Он всегда разговаривал, не глядя на человека, обычно не громко, напрочь прокуренным, красивым голосом. Лет ему было тогда где-то семнадцать, он давно уже не учился в школе, не жил дома и я слабо представлял себе, чем он занимается, кроме как пьёт по ночам у нас во дворе. Той же осенью, кстати,  его убили по пьяни  на хате у одной районной шмары.

 Славик потёр лоб ладонью, так что взъерошился его длинный, лезущий на глаза чуб. Скорик одним движением опустил ноги на землю и тут же ухватил его за локоть и дёрнул к себе.

  — Слышь, ублюдок, ты чё тут соловьём заливаешь, а? Кто тебя просил? Чё ты вообще сюда нарисовался? Свалил к чёрту отсюда, пока я тебе глаз не вырвал. Пшёл вон.

 Тут Скорик подался назад и коротким, сильным, повальным ударом  шибанул Славика в грудь ногой. У меня вспотевшие руки так и елозили по рулю велика. Тв-вою дивизию, надо ж было мне вот мимо всего этого ходить… Прекрасно бы я без всего этого прожил. От Скорикова удара Славик отлетел аж на пару метров, а меня всего дрожь продёрнула с ног до головы. Ведь так и грудак пробить можно! Насмерть пробить можно! Кость треснет! Ну на черта мне всё это наблюдать?! Что, если этот дурной пацанёнок уже и мёртвый, а? Вот прямо там, в пяти метрах от меня валяется самый настоящий труп…

 Славик подорвался с земли почти мгновенно – даже как будто не сам, а какая-то невидимая рука его в воздух подкинула и обратно на ноги поставила. Глаза у него были огромные и… ну вот ей-богу же –светились! Кошачье такое мерцание, знаете, словно и не из самих глаз, а как бы перед ними  в пространстве.

  — Не смеешь меня тр-рогать, — Славика аж трусило от гнева.

 Это уж ни на что не было похоже. Я глазам своим не верил. Я позабыл, что мне надо скоренько-скоренько делать ноги отсюда, делая вид, что я вообще слепой, глухой и дурной. Но не смотреть я не мог.

 Славик рывком ухватил со стола почти допитую бутылку водки и с широким размахом разбил её об угол лавочки. И не останавливаясь, очевидно ни на единую секунду не задумываясь, пырнул острой кромкой Скорика в грудь. Тот успел уйти от удара, очень не красиво свалился с лавочки, сейчас же начал поспешно и неуклюже подниматься. Лицо у него всё покрылось глубокими, резкими складками. На фоне всеобщего онемения Курт ругнулся таким тоном, будто внезапно протрезвел.

  — Абзац тебе, малой, — спокойно, чуть не с дружелюбием произнёс Скорик.

 Так же спокойно он перевёл взгляд на меня. Он вряд ли осознавал, что вообще тут происходит, и что это за новое такое явление перед ним.

 Да и я сам ни черта этого не осознавал. Хотя действовал очень быстро и совершенно чётко ощущал, чтознаю, что и как делаю.  Но словами бы не объяснил ни за что, если б как-то вдруг время остановилось и меня попросили подробно рассказать.

 Пока летел с лавочки Скорик, я очень быстро приблизился сзади к Славику, с какой-то даже злобой ухватил его за шиворот, развернул так,  что б быть с ним глаза в глаза и прорычал сквозь зубы:

  — На багажник.

 Он понял в один момент. И черти бы меня побрали, все эти годы я знаю, что он улыбнулся – разбуди меня в середине ночи и потребуй вспомнить – я  вспомню эту улыбку вплоть до щербинки на переднем зубе и  бешено радостных глаз так близко от моих собственных. В считанные секунды всё происходило – я взлетел на сидение, Славик – сзади на багажник и тут же крепко сдавил меня сцепленными руками. Я втопил, что было мочи. Велик подскочил на бордюре, чудом каким-то я не въехал в припаркованную машину, вырулил и удержал равновесие. В это время в нас попал снаряд – Скорик запустил нам вслед второй пузырь, уже пустой. Все втроём – я, Славик и бедная-несчастная моя лайба – кувыркнулись через голову. Я зашиб спину и чуть не вывихнул ногу в раме велосипеда. Начал барахтаться – только больнее становилось, штанина задралась и цепь елозила по оголившейся лодыжке.

 -Стой, — Славик сжал мои плечи, встряхнул меня порядочно, что б мозг встал на место.

  Потом очень не торопливо взял меня за ступню и вызволил её из плена. И вроде бы так же не быстро, очень уверенно, на выдохе, поднял велик с земли и впечатал его в подоспевшего Скорика. У того за спиной маячил Курт. Вот уж кому было удовольствие – такое представление и за бесплатно! Когда Скорик сел на задницу в обнимку с моей лайбой, Курт аж подпрыгнул на месте, потрясая кулаками и дико улыбаясь. Скорик, я думаю, потом ему это припомнил, да что взять с укурка?

 Я больно ухватил Славика за запястье, потянул за собой, а сам кинулся куда глаза глядят, мысленно матюкая своего нового знакомца всеми известными мне к тому времени ругательствами – мне очевидно было, что сам он чёрта с два бы убежал, как все нормальные люди, а снова, ей-богу, снова попёр бы драться!..

 Мы попетляли между корпусами и остановились за старой, торчащей в палисаднике будкой бомбоубежища. Погони, впрочем, за нами не было. Я задыхался – не столько от бега, сколько с перепугу. Согнулся, упёршись ладонями в колени, вытер мокрое лицо подрагивающими пальцами, а потом со смаком влепил Славику кулаком по носу.

  — Б-бар-ран чокнутый!..

 Славик остался валяться под стенкой бомбоубежища, задрал голову (я видел у ноздрей капли крови), закрыл глаза локтём и ржал приступами.

  — Смешно тебе, козлина? Смешно?! Блин… велик профукал. З-зараза…

  — Пойдём заберём.

  — Да пошёл ты…

  — Нет, правда. Заберём. Починим.

  — Он уже не починится, — я даже какое-то детское удовольствие получал от подобного самобичевания.

 Славик опять засмеялся. Тут вдруг подскочил с места, оглядываясь. Вентиляционная отдушина бомбоубежища, если вы никогда не видали подобных построек, это этакая похожая на гриб будка с большущим проёмом, почти на всю стену, забранным металлической решёткой. Решётку эту давно уже значительно проредили, уж не знаю, на металлолом или просто так делать было нечего. Из абсолютно чёрной дыры между оставшимися прутьями высовывалась кудлатая башка с прищуренными близорукими глазами. Это был Лёшка – его я знал по имени.

  — И чего это мы тут делаем? – прогундосил он, расплываясь в улыбке.

  — Ты сам какого здесь? – вызверился я на него.

  — Я? У меня тут тет-а-тет.

  — Чего?!

 Славик откровенно пёрся от всего происходящего. Облокотившись о будку, он проговорил через смех:

  — Нормальное движение. Слышишь, перекантоваться у вас тут можно чуток? А то… за нами… погоня…

 Он не выдержал и закатился в хохоте.

  — Бабло есть у вас? – Лёшка деловито прищурился.

  — Не-а.

  — Ладно… Залазьте. И с кем вы там не добазарились?

 Он уже скрылся в темноте. Славик просунул в дыру ноги, подтянулся на руках и нырнул вниз. Тут уж меня начал смех пробирать – абзац, до чего я докатился! Тв-вою див-визию! Домой надо валить, причём как-то так, что б Скорику и компании не попасться. Мать меня и так прибьёт за велик…

 Наружу показалось спокойно-весёлое лицо Славика.

  — Давай, запрыгивай.

 Ну уж нет. Ни за что вы меня на это не подпишите. Не буду я по подвалам каким-то лазить, я вам не бомжара. Нет-нет-нет, ребятки, обломаетесь…

 Голова у меня тряслась от хихиканья, когда я засовывал свои ноги в бомбоубежище. Спрыгнул я на кирпичную крошку, которая противно захрустела под подошвами моих кроссовок. Внутри был очень сухой, спёртый воздух, ужасно воняющий какой-то собачатиной. На полу валялось трухлявое подобие тумбочки. На тумбочке этой как-то умудрялись помещаться фонарик и бутылка без этикетки с красной пакостью. Рядом на корточках сидела смутно знакомая деваха, лет четырнадцати, лыбилась и моргала. Осмотрев эту обстановку, я сел на корточки, обхватил голову руками и сдавленно захохотал. Хохот вылился в сакраментальную фразу:

  — К-какой уж-жас!..

 Довольно скоро деваха, очевидно накрутив себе в голове какие-то не хорошие подозрения относительно нашей компашки, полезла наружу. С первого раза у неё не получилось. Она очень грустно вздохнула, отхлебнула ещё из бутылки, но всё-таки полезла снова. Смешно было наблюдать пьяное это упорство. Уже снаружи она, по-видимому, резко поменяла своё о нас мнение, заглянула в бомбоубежище чуть не с сожалением и помахала рукой, выговорив: «Па-ка, мальчики».

 Лёшка, впрочем, ничуть не огорчился, как будто и вовсе не заметил замену девахи на двух полунезнакомых пацанов,  и принялся поить нас.

 …Всё-таки, сумасшедшее у нас было детство. Собачье время и собачья жизнь… Да что бы я только не отдал за то, что б снова и снова переживать те дни, до бесконечности.

  — Слышь, Славик, так о чём ты там затирал этим штрулям? Ну, Скорику, Курту?..

 Он потёр нижнюю губу с чёрным пушком, смочил рот красным пойлом.

  — Ну, вот слушай. Древние времена, понял, варвары – племена друг с другом воюют. И вот двое варваров из одного племени берут в плен другого. Ну и начинают пытать его, что б он выдал им, где вражеские войска, сколько их, и всё такое. Пытают калёным железом, жгут его так, что тело всё чёрное от ожогов. Он молчит и улыбается. Тогда они вскрывают ему грудную клетку и выворачивают рёбра. Он умирает без единого звука и с улыбкой… Тогда те варвары, что пытали его, очень радуются. Радуются, что он умер так и гордятся за него. И гордятся тем, что судьба привела встретиться с таким отважным воином… Вот…

 После минутного мёртвого молчания я разразился на всё бомбоубежище:

  — И ты такой бред им втирал?!!

 Лёшка, лежавший, прислонившись спиной к стенке, приоткрыл один глаз и подал голос:

  — Это архаическое мировосприятие.

 Сказал очень рассудительным таким тоном, да ещё и без запинки, но очень растянуто, еле-еле – ни ноги его уже не держали, ни язык толком не ворочался.

  — Ещ-щё один умник, твою дивизию… Ты сам понял, чего сказал?

  — Я всё понял, — Лёшка чего-то даже кивать попытался.

 Я обернулся к Славику. Он казался совсем трезвым, трезвее меня, хотя я просто таки рогом упёрся в идею держать себя в руках.

  — Откуда ты всё это взял?

 -…Прочитал.

 Он глядел куда-то в сторону. Кстати говоря, врал. Мне один раз довелось быть у него дома – какие там книги! Да у меня их больше было!

  — И… чего? Ну, варвары, это… ар… архаическое ми… Короче, чёрт с ним. Ну, так и что?

 Славик хотел что-то сказать, оборвал себя на вздохе, пошевелился, подобрал ноги к подбородку и упёрся лбом в колени.

  — Ну… Вот, как… Я… я хочу быть таким.

  — Каким таким? Варваром? Так это было чёрт знает в каком году!

  — Не важно. А… что плохого? Нет, постой, — он встал на колени, подвинулся ко мне, заглядывая мне в лицо своими большущими глазищами с лезущими в них засаленными в космы патлами, — Люди ничего не боялись, никогда не сдавались, никогда не предавали и не обманывали.

  — Да какая чёрт разница? Сейчас… сейчас кому это… А, бред всё…

  — Это правда. Слышишь? Это – правда.

  — Да параллельно мне… Правда… Бли-ин, мать меня дома убьёт из-за вас, скотов таких. Вот это – правда! Твою дивизию… И велик профукал…

 А бедненькую лайбу мою мы таки разыскали на следующий день. Из дома я вышел только ближе к вечеру. Воскресенье было, так мать меня разбудила, как в будний день, в шесть часов, и где-то до обеда усиленно точила мне мозги. Вообще, днём всё, что произошло вечером, казалось каким-то бредовым сном.

 Да ведь я же нормальный парень! И во что я ввязался?! И с кем?! С лохами какими-то! Начудил, напился… Кошмар! Велик, блин, профукал! Да ещё Скорик рано или поздно выцепит меня на районе. И сколько, сколько мне от него бегать?!.. И ведь при всём при том, один чёрт он меня достанет и наваляет… Ой-ой, какой абзац…

 Впрочем, все ми опасения насчёт Скорика так никогда и не сбылись. Жить ему оставалось ещё полтора месяца и за это время мы никогда не сталкивались. Бывает так, что люди, живущие в соседних домах, годами могут не встретиться. Да он, наверное, и не искал нас, уж не знаю что там, да как…

 Во дворе, напротив моего подъезда уже сидел Славик. Понятное дело – меня ждал.

  — Мы с Лёшкой лайбу твою нашли. На мусорке.

 Мог бы и не уточнять.  Ясно, что настроения он мне ни черта не поднял.

  — И чё дальше?

  — Да с ней, в принципе, порядок.

  — Да?

  — Пошли, сам посмотришь.

  — На мусорку?

 Славик прыснул со смеху.

  — Ну да, блин, спецом там оставили… Вообще ты нас за людей не считаешь…

 Как только я увидел Славика с порога подъезда, то тут же загорелся весьма чёткой целью: наорать на этого козла, во всю глотку наорать, потому что ей-богу, наболело с утра пораньше. Ну и послать его с Лёшкой за компанию. Вот таких только приятелей мне не хватало!..

 Но… Он сидел прямо на земле, щурясь от солнца, рвал траву у себя под ногами, улыбался и говорил негромким, спокойным голосом. Вообще, голос у него уже совсем взрослым был, сломавшимся, и не вязался с его маленькой фигуркой.

  — …Черти вы, блин, косолапые. Всю жизнь мне испоганили.

  — Ну да, ну да. Мы это… плохо на тебя влияем.

  — Ой, блин, как пло-охо! Влияете. И вливаете. Сволочи.

 Мы уже шли бок о бок. Я пинал попадавшиеся под ноги камешки и ворчал. Славик шагал, засунув руки в карманы, задрав голову к облакам, и только щурился и скалил зубы. На окраине района, за гаражами, был большущий котлован, где когда-то хотели построить очередную нашу высотку. Ни забора, ни ещё чего там не было и следа, но ходили туда мало и редко – далековато от цивилизации, то есть от магазина, да и глушь вообще. Там нас и ждал Лёшка с моим великом. Трезвый он был гораздо скучнее пьяного. Сидел на краю котлована и тщательно, с причмокиванием  смолил очередную сигарету.

 Вообще, из нас троих он один курил всерьёз. И как честный человек постоянно предлагал нам, гад. А в тринадцать лет ты никогда не отказываешься от сигареты, как бы тебя не воротило от этой мерзости. Славик на моей памяти был единственным подростком, который мог отказаться без мгновенного размышления о причинно-следственной связи подобного отказа. Просто-напросто: нет, да и всё. А я смолил эту чёртову бациллу с сиреневым от злости и гадливости лицом, хотя совершенно был уверен, что по-настоящему никогда курить не буду.

 Ну уж нет, моё дело – спорт. Не знаю, от чего я так решил, но уверен был довольно долго, что, конечно же – спорт, как же иначе?! Причём даже и не футбол, хотя футбол был самым реальным, да и вообще единственным интересом в моей тогдашней жизни, да и кроме, как мяч гонять, я никакого спорта больше и не знал. Однако, почему то очень настойчиво убеждал себя, что буду пловцом. Не знаю, откуда, как и почему пришла эта идея и полностью заняла ту часть моих мозгов, которой полагалось размышлять о будущности, смысле жизни ну и прочей подобной шелухе. По-честному, я и плавал-то только по-собачьи, как и большинство местных ребят. Потому как – ну где нам было практиковаться то? Нет, был, конечно, бассейн «Динамо», которым я периодически капал матери на мозги. Иногда чуть не до слёз, потому что уже способен был понять, что на материну зарплату не видать мне этого бассейна даже и во сне. Но как же тогда спорт и всё такое?..

 Но уж так глубоко я никогда не задумывался – как отрезало все мои мыслительные потуги. И сразу жизнь налаживалась…

 Ей-богу, никогда бы я не мог себе вообразить, что свяжусь с такими оторвами, как Славик и Лёшка. Зачуханные, грязные, бесконтрольные, со своими сигаретами, с бутылками пойла, которое именовали не больше, ни меньше, как вино, со своей жизнью, по сути, абсолютно отличной от моей, нормальной жизни, ну как бы они могли стать моими приятелями?! В своей компании я до трясущихся коленей их стыдился – вот не дай бог кто-то увидит, прознает и растрезвонит по всему району. А каждый день мы где-то куролесили вместе и если случалось, что я первым добирался до котлована после школы, и там не было никого, я не на шутку начинал нервничать и даже заранее обижаться, что вот где-то шляются, козлы, а про меня забыли.

 Правду сказать, они, в действительности, никогда не забывали. Теперь, вспоминая, я думаю, что скорее я бы мог забыть, бросить и всё такое. Всё-таки я был обычным, нормальным, то есть всегда знал, что я всегда прав, даже если я и не прав. Ведь это же я, про меня кино снимают.

 Впрочем, Лёшка и Славик – тоже две большие разницы. Лёшку я иногда побаивался. Особенным таким страхом. По логике чегомне бояться этого заморыша, которого с полплевка перешибить можно бы? Но время от времени он бывал в таком повально мрачном настрое, что ей-богу страшновато было.

 Он тогда дымил с особым остервенением, жевал фильтр и смотрел на всё из-под насупленных бровей, так что чудилось, будто лоб и переносица у него как-то чернеют, будто грозовая туча. В таком настроении Лёшка с особой злостью начинал плеваться желчью на что бы то ни было. На школу, на всех людей подряд и вообще на весь наш город, который иначе, как болото или гадюшник он тогда и не называл. Интересно, что в этих припадках всеобщей ненависти даже намёка не было на родителей. А я даже и тогда прекрасно понимал, что от родителей тут всё и происходит.

 Лёшкины папаша и мамаша когда-то работали в бухгалтерии на нашем заводе. В начале девяностых их оптом сократили, причём с историей. То ли деньги они куда-то девали, то ли чуть ли не америкосам наш завод продать хотели – сплетни-выдумки у нас иногда в самые фантастические сюжеты заворачивались. Папаша открыл ларёк, не долгое время всё семейство пыталось даже пошиковать, потом на папашу наехали рэкетиры и настучали ему по голове. Так конкретно настучали, что минимум раз в год Лёшкин папаша ездил в дурку на побывку.

 Вы понимаете, что всё это – то, что называется общественным мнением. Словечко с претензией, но оно самое это и есть, когда собираются перед подъездом три-четыре зажившихся старожилки и заводят свою политику. Это уже какой-то штамп в нашей реальности – бабульки на завалинке, мило-приятно. А послушали бы вы в реальности, что эти милые бабульки плетут и до каких мерзостей заговариваются. Причём большинство из этого – совершеннейшая фантастика, родившаяся секунду назад, но ещё через секунду становящаяся непререкаемой истинной не только для тех, кто её выдумал, но и вообще для всех. Уж не знаю, как эта дичь распространяется, но постановления бабулек рано или поздно, чуть не слово в слово, повторяются уже на каждой кухне.

 А за всеми этими разговорами – реальные человеческие жизни. В которые жутко бывает заглядывать.

 Я несколько раз был у Лёшки дома. Зимой, по самому морозу, он без вопросов вёл нас к себе. Я бы, допустим, если бы и повёл, то пару дней думал бы, говорить матери или нет, потом решил бы, что никоим образом не говорить и потом ужасно боялся бы, что б она не нагрянула и не застала нас врасплох или что б соседи ей не настучали. А Лёшка – запросто.

 Квартира у них была ужасно захламлённая, и в ней постоянно воняло перегоревшим маслом. Там не разувались. Это первое было, что меня прямо ошарашило. Если к нам кто-то домой приходил, тут же в прихожей разувались, а мать доставала из шкафа затёртые до невозможности тапочки. У Лёшки в прихожей, я думаю, было всё, что угодно, кроме тапочек. Прямо перед дверью стоял на дыбах большущий покорёженный велосипед «Украина», тумбочка с зеркалом была завалена какими-то исписанными бумажками, из вороха которых еле высовывался кнопочный телефон с захватанной трубкой. Зеркало было в молочно-серых разводах. Что ещё меня поразило, так то, что и в коридоре и в комнате не было обоев, и стены местами большими кусками были чёрными от гари. Я так и не спросил тогда, но по идее это – от пожара. До сих пор не знаю, так или не так.

 У Лёшки в комнате было получше, даже вони почти и не было. Захламлённость, впрочем, была на месте. Вещи были развешаны по стульям и тумбочкам, валялись даже на полу, давно валялись и, кажется, никому и в голову не приходило их куда-то убрать, только дорожки между ними были протоптаны. Причём всё это был совершенно ненужный бардак, из обжитого в этой комнате был только диван, на котором какой-то дикой кучей вечно валялись одеяла и подушка, и стол с компьютером.

 Вот уж что-что, а компьютер был в полном порядке. В те времена это была довольно большая редкость, особенно в таких полузахолустьях, как у нас.  Только мы заходили в комнату, Лёшка тут же падал в старое кресло перед компьютером и сидел к нам вполоборота, даже чуть ли нос к верху не задрав. Прямо король на троне…

 Вот уж у кого в доме действительно было много книг. Лёшка их читал, постепенно перетаскивая из родительской комнаты к себе и складывая ровненькими стопками поверх хлама, а мне от одних затрепанных старых обложек становилось не по себе.

 Дядя Миша, Лёшкин папаша, наверное, за долг себе считал всегда к нам заходить, засвидетельствовать своё внимание. Помню, что я смотрел на него всегда с особенным интересом. А ну, как выкинет какой-нибудь фортель. Ну уж не знаю, что. Мало ли чего вытворяет человек, который стабильно раз в год ездит в психбольницу.

 Позже вспоминать об этом было очень гадостно. Я имею в виду этот мой особенный интерес. Потом, когда случилось то, что случилось, я впервые как бы со стороны посмотрел на себя тогдашнего и будто в помойную яму окунулся.

 Дядя Миша был здоровенный ширококостный мужик, с длиннющими руками и острыми скулами. Короче, обезьяна обезьяной по виду. При этом он всегда с интеллигентской деликатностью эдак просовывался в комнату, не открывая нормально дверь, а именно что пытаясь просунуться в ту щель, которую Лёшка оставлял  за собой, когда входил. Папаша его некоторое время мялся, будто бы каялся, что не спросил разрешения и нас побеспокоил, потом садился рядом на диван и начинал культурную беседу.

 Уже минут через десять я забывал все свои мерзенькие особенные мысли, потому что, кажется, вообще во всю жизнь мне не доводилось встречать такого… артиста разговорного жанра. Мы ржали до колик в желудке над его историями, над самой его манерой говорить, мы чуть не по полу катались, а он расплывался в очень глупой и очень детской улыбке, наблюдая наше веселье.

 …И действительно, в определённые периоды времени приезжала «скорая» и забирала его из дому на несколько недель.

 Я видел Лёшкину маму, тётю Марину – не старую ещё и симпатичную женщину, которая мало бывала дома, пахала, как проклятая, пытаясь тянуть на себе малолетнего сына и мужа, который уже очень долго нигде не работал и которому необходимо было постоянное лечение. Но всё-таки, кажется мне, несчастнее дяди Миши мне никогда не доводилось видеть человека. Не хочу даже воображать себе, что он выделывал в своих приступах. Потому что ведь потом, придя в себя, он об этом же и думал – и что он, весёлый, умный, добрый при этом чувствовал?..

 …Не хочу об этом думать. Страшно это.

 У Лешки, по крайней мере, был его компьютер с игрушками – и мы.

 То есть – Славик. А я так – с боку припёка.

 Не знаю, чего Славик таскал меня с собой. По логике… Ну, по логике, может быть он предполагал, что на пару с Лёшкой они вскорости свихнутся и надо иметь отдушину от своей жизни – такого вот, как я. Но это по логике. А в реальности… друзьями мы были. Тогда я этого не понимал. А Славик вообще для меня был как пришелец с какой-то другой планеты.

 В школе про него рассказывали мало – никто ничего толком не знал, потому что, кроме нас, он ни с кем больше не водился. Мы тоже ничего не знали. По крайней мере, я. Лёшка, может, и знал. Я думаю, что знал – потому что способен был такое осмыслить.

 Родителей у Славика не было, он жил с бабушкой. Говорили, что есть у него мать, которая уже десять лет лежит в какой-то больнице, что ещё есть у него братья и сёстры по интернатам где-то в разных городах. Бабушка работала вахтёршей в общагах шестой бурсы, в которой я гораздо позже учился, где её видел своими глазами. Я думаю, она до сих пор там же, на своём месте, хотя не знаю, сколько уж ей и лет-то. Но… такие не умирают. Если и вправду существует ад, то даже там побоялись бы пустить такую на ПМЖ.

 Вообще, странное дело. Мы, городские, ходили гулять деревенских приезжих девчонок, живших в общаге. Со Славиковой бабушкой всегда можно было договориться. Все это знали. Можно было даже и на ночь туда завалиться, с пузырём, причём бесплатно. Были и другие сговорчивые, но у тех своя такса и соответственно плата по таксе ни черта не один рубль. А эта пускала за просто так, как бы за красивые глаза.

 И при этом, кажется, никого так не ненавидели и не боялись, как её.  И редко кто куролесил в её смену. Помнится, как-то я попал в эту общагу как раз в такую ночь, протрезвел, пока отрабатывал обязательную программу, встал к окну покурить и моя девчонка вдруг сказала:

  — Смотрит.

 Так вот просто – одно слово, а у меня дрожь по спине прошла. Говорила она не громко и не тихо, будничным голосом. Соседка по комнате вытащила голову из-под подушки и через полминуты таким же тоном согласилась:

  — Точно. Смотрит.

 А я почему-то перешёл на шёпот:

— Да кто? Кто смотрит?

  Девчонки посмотрели на меня, как на полного дурака и объяснили:

  — Вахтёрша. Она постоянно так. Стоит там, не дышит и смотрит. И слушает. Постоянно.

  — И чего… чего вы… Ну, дверь открыли б, проорали, — я ещё пытался как-то на шутку всё свести, заработал в ответ свинцовый взгляд.

  — Ну и сам открой. А вдруг она там… и не дышит. В натуре. Живая, шевелится, смотрит – и не дышит. Может, она… мёртвая уже. Давно. И живёт.

 Вот это и была Славикова бабушка. Говорили, она зимой выгоняет его на балкон и закрывает изнутри дверь. Будто бы видели его с улицы, и чуть ли не пытался он на крышу как-то вылезти. Но точно я ничего не могу об этом сказать. Знаю только, что совершенно естественно было для него не ночевать дома, да и вообще там редко появляться. Знаю, что он почти постоянно ходил голодным. Однако при этом из нас всех, казалось, нет никого веселей и беспроблемней, чем Славик.

 Только я ни черта его не понимал. Он почти всегда просто бесил меня, доводил до исступления тем, что вытворял и тем, что говорил. Конечно же, он сам выдумывал то, что нам рассказывал – никакими книжками там и не пахло. Это я точно знаю, потому что уж кто-кто, а Лёшка-то много перелопатил всякой бумажной дребедени, так он и раскусил Славиково враньё насчёт «прочитал». Единственное его враньё, кстати, если не учитывать его безмерное фантазёрство.

 А Славик, кажется, физически не мог врать. Не знаю, как он такой уродился. В тринадцать лет, вообще, враньё – нормальная система общения, до чего только мы не договаривались, причём оно само по себе так выходило, без всяких задних мыслей. Славик, если не мог сказать всё, как оно есть, замолкал наглухо и смотрел на тебя, как озлобленный волк. Но это редко бывало – обычно он всегда говорил то, что считал нужным, и плевать ему было на последствия.

 Но его истории – это, конечно, был полный улёт.

 Как-то раз Лёшка притащил из дома пластмассовый пневматический пистолет, стрелявший полыми пульками. Я ему с неделю насиловал мозги этим пистолетом, как только услышал. Ему его купили родители ещё давненько, в эпоху благоденствия – игрушка такая, нич-чего себе! И несколько лет провалялся он где-то закопанным в их домашнем бардаке, пока Лёшка про него нам не ляпнул. Тут-то я и насел на него – принеси да принеси.

 Дома у меня был магазин от калаша с полным комплектом холостых патронов. Он остался ещё от отца. Даже не буду гадать где, как и вообще, зачем он его взял. Но помню, лет шесть мне тогда было, как этот магазин оказался у отца. Он мне показывал, как его заряжать и разряжать. На целый час я мог засесть за этим занятием где-то в уголку, так что мать звала меня из кухни и спрашивала, куда это я испарился. А я чуть слюни не пускал, заворожено слушая, как щёлкают матово-жёлтые патроны. В конце концов, мать этот магазин со всем комплектом куда-то от меня спрятала, а с отцом провела партсобрание относительно развития во мне нездоровых наклонностей. Не знаю, здоровые они или нет, но армейка стоила того, что б туда переться, хотя бы из-за чистки оружия. В разборке и сборке калаша на время я был лучшим в части, а уж если за чистку возьмусь – всё, абзац, в астрал вышел.

 …А тут –пистолет. Который ещё и стреляет! Чёрт с ним, что пластмассовый – но стреляет же! Будь я хоть на год постарше, я б, наверно, носом воротил, мол, фу ты, детские игрушки. А тогда именно за живое меня взяло. Шли мы на карьер, я чуть не вприпрыжку вокруг Лёшки носился – он был с непрозрачным пакетом и всё нервно поглядывал по сторонам, так что я его подкалывал и ржал до хрипоты. По дороге совались по всем углам и в пакет поверх пистолета напихали жестяных банок из-под пива. Лёшка говорил, что по ним особенно весело пулять. Но сам на меня смотрел с нескрываемым и должным презрением – пацан уже бриться начал, а как малолетка на цацку пластмассовую запал.

 На карьере отыскали длинный кусок шлакоблока, с обломанным краем, из которого торчали чуть покорёженные железные штыри, почему-то показавшиеся мне… ну,злобными какими-то. В том смысле, что дали бы этим штырям волю выбраться наружу, они б нас до смерти заклевали своими тупыми тяжёлыми клювами…  На шлакоблоке мы расставили в рядок банки. Лёшка показал, как заряжать и стрелять и тут же отдал свой пистолет мне. Видимо, по глазам моим было заметно, что от нетерпения я сейчас в земле дырищу протопчу до самой Америки.

 Поначалу ощущения, правда, были не очень: послереального магазина от калаша с реальными, хоть и холостыми патронами – какая-то пластмасса, фу! Тем более, Лёшка предупредил, что б я со всей силы не хватал и не дёргал своими лапами – корпус и так уже был кое-где аккуратненько заклеен. Это, естественно, обидно охлаждало. Да и маленькие жёлтые пустые пульки – бэ-э! Куда им до настоящих патронов, которые мне в детстве представлялись фигурками каких-то настоящих, существующих зверьков, которых человек приручил, как собак.

 Но когда я выстрелил и с первого же раза попал, все разочарования остались за бортом. Я даже вздрогнул, когда вот, здесь, на этом вот месте, я просто нажимаю маленький рычажок, и через мгновение метрах в шести-семи от меня жестяная банка с тупым звуком вдруг прогибается, пошатывается – падает. У-ух!

 Долго я пулял, только бегал, ковырялся в траве и собирал пульки, когда опустошал магазин. Особое удовольствие было, когда выстрелом пробивало банку, и пулька бултыхалась потом внутри. Но так у меня вышло всего дважды.

  — А ты чё, не хочешь? — я обернулся к Лёшке с дурной, непослушной улыбкой до ушей.

  — Да ну, — он пренебрежительно сплюнул и тут же снова, со значительным видом затянулся очередной сигаретой, — Баловство всё… Вообще, всё это оружие современное – так, от лени и от слабости.

  — Чего?

  — Ну а чё там тот пистолет – пристрелял и любой дебил уже солдат.

  — Ну и чё?

 Лёшка поёрзал, разворачиваясь ко мне и чуть вытягивая шею, как он всегда делал, когда рассказывал что-то, что где-то вычитал и ему особо запомнилось.

  — Понял, короче, в средние века были такие – валлийские лучники. В Англии. Здоровенные такие луки у них были, так там сила натяжения была, всё равно, что взрослого человека поднять. И это одной рукой! Одной рукой! И у этого лука дальность была – триста метров! Никакой пистолет так не стреляет! И при этом – сто процентов попадание! И если не на смерть, то уж покалечит на всю жизнь точно.

  — Да ты гонишь, — я ухмыльнулся – не то, что б не верил, а так просто, до одного места мне это всё было.

  — Так а ты представь себе, с какой силой эта стрела летит – любой щит пробьёт и через щит ещё и чувака – насквозь!

  — Да ты просто слепой котёнок, минус десять на оба глаза, не попадёшь ни черта, вот и не хочешь!

  — Ой, да па-шёл ты!

  — Ты будешь? — я посмотрел на Славика.

 Он будто подумал чуть-чуть, протянул руку. Я подошёл, подал ему пистолет. Славик начал неторопливо вертеть его, поглаживая рифленую рукоятку, и так внимательно разглядывал его, как… ну не знаю, как большущую картину какую-нибудь, на которой целый мир изображён.

  — Какая разница – пистолет, лук? – негромко проговорил он, упорно рассматривая каждую детальку корпуса, — Ты же стреляешь.

 Лёшка кашлянул с закрытым ртом, снова деловито затянулся, очевидно, думая, как особенно эффектно отставить локоть и потом пустить дым – из ноздрей, а затем изо рта.

  — Ну… вообще пистолеты выгоднее… Вот валлийские лучники – это ж элитные войска были, их с детства обучали. Одного убили – и двадцать лет работы насмарку. А так, сейчас – чего там, неделя и готов боец, замочат – и черт с ним…

  — Во-от, — протянул Славик, по-прежнему на нас не глядя, — А думаешь, как бы твой этот лучник из автомата стрелял? Плохо? – он хохотнул, краем глаза быстро посмотрев на нас, — Не в оружии дело. В тебе. Хочешь – палка выстрелит.

  — Ага, — я тряхнул головой – опять Славик нам баки забивает.

  — А хочешь – и без палки. Раньше… оружию имена давали. Человеческие.

  — Ну, вообще да, — проговорил Лёшка, нахмурившись, — Это я читал.

  — Потому что знали, что у каждой вещи есть душа.

  — У каждой вещи? – я сидел на земле, притоптывая ногой, и криво ухмылялся на Славика.

  — У всего вообще. Всё с душой. Только об этом забыли. А все вещи живые. У них есть память. Им больно. Они могут любить и злиться. И могут умирать… Надо же, заклеенный… — он провёл пальцем по дулу.

 Я хрюкнул, мотая головой и вообще всем своим видом давая понять, что такому бреду даже возражать бессмысленно.

 Вдруг Славик поднялся на ноги с земли, почти подскочил, вытянул вперёд руку с пистолетом.

  — Далеко, — заметил Лёшка, — Не долетит.

 Славик принялся палить. Пистолет затрещал с таким надрывом, будто и вправду… в предсмертных судорогах…

 Славик совсем не целился, просто жал на курок, с глухим стуком банки одна за другой подскакивали над шлакоблоком и летели в разные стороны. Ни одного выстрела не было мимо. Мы с Лёшкой оглохли – не столько от треска, сколько от ощущения чего-то совершенно не реального, но что прямо у нас на глазах происходит. Славик бывал страшен в такие вот минуты, когда он делал то, чего, по идее, по логике, нельзя было сделать. Да, страшно было смотреть на него и… блин,завидно! Потому что понимаешь, что ты – так не сможешь. Просто не осмелишься, не поверишь, что так можно.

 Ночью, засыпая, я всё чего-то воображал себе, будто штыри лезут из шлакоблока, изгибаются, как змеи и ноют железным воем, а Славик стреляет в них из пистолета, который – живой, который друг Славику, с которым они…

 А пулек мы, кстати, так и не нашли. Носом землю рыли вокруг шлакоблока, Лёшка всё нудил, но ни одной не отыскали после Славиковой стрельбы. Славик сказал, что они ушли в вечность. Искать того, кому предназначены. Ну и того убить. Пустые жёлтые пульки из пластмассового игрушечного пистолета…

 Вот и как всё такое было воспринимать?!

 Но самая надоедливая фантазия Славика была – о далёкой горе. Постоянно он эту пластинку включал.

 Я потом сверялся у Лёшки, когда мы были вдвоём, «вычитал» или как всегда. Лёшка сверкнул зубами, глядя мимо меня. Понятно было, что сам он уже тоже сверялся – интересно было.

  — Так и что?

  — Да чёрт его… Заратустра сидел на горе, потом Заратустра спустился с горы.

 Неприятное обыкновение у Лёшки бывало – сказать что-нибудь эдакое, чего я заведомо не мог понять. Это злило.

  — Че-го?

  — Да… Не обращай внимания, всё равно не знаешь, — он самодовольно улыбнулся – никогда не уставал показывать себе, что я глупее его, потом сжалился, посмотрел мне в глаза и выговорил:

  — Да и Славик тоже не знает. Я спрашивал. Он как-то сам это всё… — Лёшка развёл руками – тут уж он был в растерянности, как можно что-то такое вообразить, чего нигде не написано.

  Впервые я  услышал про далёкую гору в первую же неделю знакомства со Славиком. Погодка ещё была замечательная, летняя. Мы как раз наладили мою лайбу, и я гонял вокруг карьера. Мы одурели, как пьяные, от жары, от того, что ещё очень не скоро начнёт темнеть, от того, что мы тут одни и будто бы вообще больше никого на свете нет, кроме нас. Ну или так – вот здесь и сейчас, это – наш личный мир. Пусть маленький и неказистенький, в образе заброшенной стройки, но – наш же! Потом мы вернёмся ко всем остальным, туда, где мы всего только трое пацанят из рабочего городка, у которых нет ни будущего, ни даже настоящего, которых неминуемо затрут, и затопчут, и закатают в асфальт, да так, что мы и не поймём этого, потому что просто и вообразить себе не сможем чего-то другого. Но здесь и сейчас нет ничего невозможного для нас, тут мы командиры.

 Были все шансы снова сломать велик, покалечиться самому и двух своих приятелей угробить. Как оголтелый, я крутил педали, подскакивая на сидении, когда под колёса попадались камни, когда слетали мы в очередную рытвину, в которой по логике должны были кувыркнуться да чуть не восьмёрку в воздухе выписать. Сзади сидели Лёшка или Славик, вцепившись в багажник. Багажник был не очень плотно привинчен и мог отлететь вместе с седоком. Даже и должен был отлететь, учитывая, как велик трясло через каждый метр. Но мы об этом и не думали. В затылок мне ударяли бешено-радостные визги, от которых закладывало уши, да и сам я орал и смеялся так, что потом всё лицо горело и ныло.

 Выгнав излишки энергии, мы завалились на землю перевести дух. Почти мгновенно у меня начали слипаться глаза – белое солнце слепило, поблёскивая из набегавших облаков, как огромный глаз какого-то великана, который очень доволен был нами, будто того только и хотел, что б мы бесились, бездельничали и ни о чём не думали.

  — Нет, ну в натуре – ни одной дороги! – Лёшка вбил себе в голову очередную абсурдную идею.

  — Да какая разница? – лениво ворчал я, — Объездная есть, со стороны Красной Горки, там трасса…

  — Это одно, а я тебе о другом. Вот что за объездной с нашей стороны? Ни одной же дороги с нашей стороны, что б из города выходила! А что дальше?

  — Что… А я знаю? Какая разница? Лес какой-нибудь.

  — Ага… Вот, наш район кончается и там тоже лес. А что за лесом?

  — Оно тебе надо? Ещё лес. Потом поле. И лес. И поле. И лес, и поле, и так – пока не задолбишься.

  — И тебе чего, даже не интересно, ну, вот что там, за лесом?

  — Да на кой чёрт оно мне надо?

 Лёшка захлебнулся – уже рот открыл, а слов мозг так и не выдумал. Он упал спиной на землю, прищурившись на солнце, но покоя нам не дал.

  — Нет, ну всё-таки.

  — За лесом – гора. Далеко, — Славик лежал, засунув руки под голову и опустив веки.

  — Какая гора?

  — Далёкая, — он говорил очень тихо, будто видел сон и одновременно нам рассказывал, что видит.

  — Н-нормально! И как она называется? – я-то был уверен, что никаких гор у нас нет, горы – Кавказ там, Карпаты, Крымские горы – это всё не просто далеко, а как будто в другом измерении.

  — Никак не называется… Когда люди жили возле неё, они ещё никогда не видели гор. Не с чем было сравнивать, вот они и назвали – простогора. Потом они ушли оттуда, увидели ещё много гор и им уже давали названия, что б не спутать с первой…  А ещё через много-много лет их потомки начали искать эту гору, но так и не нашли.

  — И чё им там надо было, на той горе?

  — Когда… когда люди жили на ней, они… им… хорошо было. Они… как дети были все. Никто никого не убивал. Никто не обманывал. Никто не обижал другого. Все любили… ну… любили других…

  — И чего?

 Славик сел, стал водить пальцем по носкам своих пыльных, потерявших форму кед.

  — Я… я бы… пошёл туда… Кто-то же нашёл её, и потом вернулся…

  — Так а чё возвращаться? Если там всё так хорошо?

 Славик странно так посмотрел на меня, словно я на каком-то другом языке с ним разговаривал и он недопонимал.

 -Ну… что б другим рассказать.

  — Да на кой?

 Славик поморгал, словно переводить мою речь ему становилось всё труднее.

  — Что б… что б они… ну, тоже узнали, что … — он запутался.

 Впрочем, такие высокие материи мне были не интересны – для меня в такие моменты Славик и сам будто иностранцем делался – вроде бы слова одни и те же, а понять – хоть чёрт ногу сломит.  Мне необходима была конкретика.

  — Так и чё, гора эта твоя тут где-то?

 Славик понял, что его, как всегда, занесло и замолчал тогда так, что мы еле его разговорили и на обычные темы. Но далёкая гора, кажется, день и ночь его занимала. Так или иначе, но, когда он начинал заговариваться, всё в конечном итоге сводилось к этой горе.

 Он был уверен, что за тысячи лет, как дорога была забыта напрочь, кто-то, тем не менее, постоянно её отыскивал. Но шёл в одиночку, уж не знаю, на всякий случай, что ли – проверить: то или не то. Потом возвращался и… Ну и всё.  Я так и не понял тогда, но видимо никто не верил этим людям, что они нашли далёкую гору. Да и, я думаю, и в гору-то не верили. Тем более, Славик запинался и замолкал, когда доходило до того, что же делалось с путешественниками на горе.

 Слушая эти россказни, я только посмеивался, весьма довольный тем, что я-то знаю, что это всё – выдумки. Я и подумать не мог, что уже скоро, вопреки нормальной логике, отправлюсь на эту гору и…

 В конце зимы мать сломала себе руку. Три дня в неделю она работала у нас во дворце пионеров на полставки уборщицей. Строение было старым, сталинским, то есть – подавляющего размера и с претензией на архитектуру – всякими там колоннами, лепниной и прочими вычурами. В вестибюле начиналась громадная лестница с толстенными перилами, которая зигзагами торила путь до четвёртого этажа. На каждом пролёте – огромное окно. С одного такого окна сняли занавески, что б постирать, потом матери дали указание повесить их обратно.  А занавески, вы понимаете, были под стать окну – роту солдат запеленать можно. Их заранее прицепили к карнизу (тоже такой не маленький – человека прибить запросто) и уже вместе с занавесками этот карниз надо было нацепить на крюки вверху окна. А высота была метра под три. Ну, мать и слетела со стремянки, когда пыталась этот трюк исполнить. По большому счёту – ещё сильно повезло, можно было и шею свернуть.

 Так она и попала в больницу. Переломов было несколько, очень серьёзных, с раздроблением.  Несколько часов ей делали операцию. Благо, директорша дворца пионеров, помогла, добрая душа, деньгами. Прискакала ведь тоже в травматологию, как бы чисто из сострадания. Не дай бог бы мать сказала, где, как и почему (по чьему приказу, то есть) она так упала. Мать, конечно, не сказала – уволили бы.

  Директорша цокала каблуками в коридоре и всё этак шевелила носом, когда взгляд её падал на меня. Будто я – какое-то неизбежное зло, которое очень неприятно, но с которым приходится мириться. Я же смотрел на неё беспрерывно, понимая, что ей это не нравится, смотрел, почти не мигая – так я её ненавидел! Кажется, разорвал бы на куски голыми руками! Фу, какая она стр-рашная, уродина какая-то! Сколько ей лет-то – а всё туда же, губы накрашены так ярко, будто она винегрет лопала и не вытерлась, коже вся в морщинах, а так и блестит от какой-то косметики. И затянута в дорогой, модный костюмчик, в котором, наверное, еле дышит, потому как пуговицы того и гляди поотлетают от напирающей жировой массы…

 Да, ужасно я тогда зол был. И не столько на директоршу, сколько… так, вообще, на весь мир. Ну а что ж это за мир, в котором вот так всё?

 После операции матери надо было ещё несколько недель оставаться на больничной койке – в руку ей вставили металлические штыри и подвесили на специальном устройстве у матери над головой. Так я остался на вольных хлебах.

 Ещё до того, как её подвесили за руку, мать чуть и из больницы-то не сбежала – пытаясь придумать, на кого меня оставить, и так и не придумав. Действительно, не на кого. Отец мой умер три года назад, его родни, если она вообще была, мать не знала. Из своей был только брат в деревне, с женой-курицей, уймой детворы и каждодневным похмельным синдромом. То есть, не вариант. Мать пыталась обзванивать соседей, но те так быстрёхонько соглашались за мной присмотреть, что ясно было, что это липовые обещания, что б от них отвязались. Наконец, мать на меня обратила внимание, а я ей битый час уже пытался доказать, что прекрасно я и один справлюсь. Она, думаю, и сама понимала, по логике, что не пять же мне лет, вон, когда-никогда и пьяненький могу домой заявиться. Но то логика, а то сын её. Еле-еле я её уговорил, просто сам на себя удивлялся, какой это я, оказывается, мастер-дипломастер.

 А вот в действительности, когда я и вправду остался дома один, никакого особого удовольствия я от этого не получил. Приготовил себе макароны с килькой, врубил телевизор, решив, что очень здорово, что никто не будет напрягать с домашним заданием на понедельник, но, когда на улице совсем стемнело, так мне не по себе сделалось, что  я вдруг уткнулся носом в диван и подушкой голову закрыл.

 Когда умер отец, я, наверное, в самом дурном возрасте был для такого события. Я уже всё прекрасно понимал, как взрослый, но как-то по-быстрому жить с этим, как взрослый, ещё не мог. И теперь страшно мне было не от того, что я один в доме ночью (ведь и правда, не пять же мне лет), а от того… ну… а что, если мать вдруг тоже… того… На букву «у». Слово это я даже мысленно ужасался допустить в отношении к матери, а оно так и лезло мне в голову. И таки до слёз меня довело. Но плакать в тринадцать лет от собственного воображения… Ну уж  нет! Со злости я начал мутузить подушку, чуть не вслух объясняя себе, что перелом руки – это просто чушь, никто и никогда от этого не умирал, даже попросту предположить такое не возможно!

 Однако, на следующий же день я предложил Славику у меня пожить.

 Вообще, конечно, обоих их с Лёшкой пригласил. У Лёшки сверкнули глаза, он сразу эдак подобрался, как собака, что уши навострила, но тут вспомнил о чём-то и пробурчал, что пока не может. Ну, пока.

 Что ж делать – не может и не может. Видно было, что ему реально хочется. Значит, есть и какие-то реальные причины. Уж в Славике то я и не сомневался. Однако и он нахмурился, раздумывая. Это уж совсем меня в тоску вогнало.

 -Л-ладно, — наконец, выговорил Славик, -  Сегодня – хорошо.

  — Веселиться там будете, — Лёшка язвительно скривился.

  — Ага, блин. И тебя вспоминать, — Славик хохотнул и ткнулся плечом в его плечо, — Завтра, может, я не смогу, так ты приходи по любому.

 Лёшка промолчал, но видно было, что обиделся – на смерть, как, впрочем, и всегда.

  — Да не реви ты. Дай лучше сигарет, раз такое дело.

  — А гланды мёдом вам не намазать? – Лёшка аж на месте взвился, но тут же полез в карман и отдал нам почти целую пачку, — Нате. Смотрите, много не курите, а то скоро закапает…

  — Иди ты к чёрту со своими психами…

 После школы мы со Славиком поехали в больницу. Славик остался сидеть на улице, на скамейке, а я пошёл к матери. Она ругалась на свою подвешенную руку, страдала от того, что пропускает сериал по телевизору, мучилась стыдом из-за утки под кроватью и зубами скрипела, что уже два дня не курит.

  — Ну вот и бросишь, — жизнерадостно, как последняя скотина, сказал я, а сам в это время мял в кармане Лёшкину дармовую пачку.

  — Бросишь с такой жизнью, — пробормотала мать, — Ты там как?

  — Да как? Обычно.

  — Поесть себе готовишь? Продукты не закончились?

  — Да куда им заканчиваться? У тебя ж запасы, как на войну!

  — Ну, так вот и пригодилось… Ох, что ж теперь… Две недели, говорят, валяться тут… Главное, что б в столовке больничный сразу закрыли, а то я уж не знаю, где эти деньги… Слушай, а ведь уволит она меня, а? Точно, уволит.

 Мать говорила про уродину-директоршу.

  — Да и ну его! Ещё не хватало туда возвращаться!

  — Сашка, ничего-то ты не понимаешь… Это ж… деньги…

  — Достали ваши деньги…

  — Ну, брось, не злись, — она потрясла меня за плечо здоровой рукой, увидев, как я насупился и сжал кулаки, — Сашка! Ты ж смотри, не вздумай никого домой водить!

  — Да кого я приведу, мам?! – я был искренне обижен подобным предположением, при том, что на улице меня как раз и ждал приятель, которого я вздумал-таки привести.

  — Ну откуда я знаю, какие у тебя друзья там… Уж, наверное, чёрте кто.

  — Спасибо, мама!

  — Ну, не обижайся, сыночка.

 Я сделал пару вздохов и вдруг в каком-то порыве неуклюже пролез под подвешенной рукой, обнял мать за шею и чмокнул её в щёку. Сопливым шёпотом сказал ей  в ухо:

  — Мам, я тебя люблю.

 Это всё было от страха, вы понимаете. Вопреки любой логике, каждый раз уходя из больницы, я боялся пустить себе в голову назойливую мысль: а что, если вот сегодня – это в последний раз.

 Чудно так было быть дома вдвоём с посторонним каким-то человеком. Славик тоже был смущён, долго и нудно вытирал о коврик свои замызганные кеды – на все времена года и глазел по сторонам, всё куда-то под потолок, хотя смотреть там было не на что.

  — Да не бойся ты! – я усмехнулся, — Сейчас пожрём, да телик будем смотреть.

  — Телевизор?

  — Ну да. Ты чё…

  — Да я так. Не смотрю его, — Славик развязывал шнурки и чуть носом в ботинок не уткнулся.

 Как-то непроизвольно я прыснул со смеху. Нет, ну правда – как это так, никогда не смотреть телевизор?! Это как вообще возможно?! Потом вспомнил про бабушку, выгоняющую внука на балкон. И впервые осознал, что это, может, и правда. А мне, блин, смешно.

 И вот за вот это мать твоя сегодня и умрёт!

 Ох, какая же оглушительная мысль была! Как будто молотком меня прямо в лоб шибануло!

  — Ну, вот сегодня и насмотришься вдоволь, — проговорил я с напускной и, наверное, жутковатой, несоразмерной улыбкой, — Слышь, а помыться хочешь? Ну, в ванной.

 В квартире как-то довольно ощутимым сделался запах, который от Славика исходил, особенно когда он снял ботинки.

  — А можно? – тот растеряно, весь красный, пялился на меня.

  — Ну, блин, ты спросил!

 Славик усмехнулся:

  — Так чего, это… Отрабатывать меня заставишь?

  — А не пошёл бы ты?

 В комнате я завалился на диван, и тут же затянуло меня – показывали японские мультики. Никогда бы и никому я в этом не признался, но японские мультики меня просто поработили. Не знаю, что такого в них было, но у меня аж в груди щемило, когда смотрел. Стыдобища, конечно, в тринадцать-то лет, но тянуло меня на них, как пчелу на мёд. Ну и тем более, это ж не крокодил Гена с Чебурашкой.  Тут чего-то такое – этакое…

 Когда вернулся к реальности, оказалось, что Славик уже умудрился помыться и сидит теперь на кухне, картошку чистит. Причём, лучше меня ещё и чистит.

  — Да чего ты, я сам…

  — Воду лучше поставь кипеть. Морковку умеешь резать?

 Я, кстати, и не умел.

  — Могу тебе уши отрезать.

  — Я так и знал…

 Смотреть со Славиком телевизор – это был тот ещё номер. Кажется, он и вправду его раз в год видел. Несколько минут смотрел, не моргая, а потом ка-ак начал пересмеивать всё, что не показывали! Особенно доставалось рекламе.  Ржал я до изнеможения, катался по полу и тёрся головой о ковёр. А Славик сидел на диване, сложив ноги, как турок, поглядывал на мой экстаз с улыбкой и продолжал заряжать и заряжать.

 Спать я его отправил в материну комнату, но мы ещё полночи переговаривались через стенку и никак успокоиться от смеха не могли.

  — Слушай, ты достал меня, давай спать!

  — Слышь, мне не с кем спать!

  — Чё те, блин, плю… плюше…вого ми…мишку дать?!

  — Лучше б девочку с маком и булочку раком!..

  — Ка… как?! Блин, ты чокнутый, я говорю: спать давай!

  — Сдохнешь – выспишься! Давай, блин, общаться!

  — Иди на кухню, найди таракана и с ним общайся! Только что б я вас не слышал! Спать пора!

  — Ты посмотри, какой он благовоспитанный мальчик! В девять вечера баю-бай!

  — Какие девять вечера!.. Третий час ночи! Спи, блин!

  — Короче, козёл ты. Не хочешь со мной общаться, ну так и спи себе со своим плюшевым мишкой.

 -…Слышь, Славик.

 -…

  — Сла-авик!

  — Чё те надо?

  — А чё ты не спишь?!

  — Вот же ж баран взялся на мою голову!.. Во, считай баранов и спи.

  — Не могу.

  — Это почему?

  — Так… нет тут баранов… Как… к-как их считать, к… когда их… нету?!

  — Спи, блин, гоблин!

  — А ты чё делать будешь?

  — Приду ночью и тебя зарежу.

  — А… тогда я вообще спать не буду. С тебя, чокнутого, станется.

  — Да-да-да. Не заткнёшься – абзац тебе, вместе с мишкой.

  — Да нет  у меня никакого мишки – ты гонишь!

  — Да ну! Спишь с ним в обнимку!

  — Уснёшь тут с вами… Да, мишка?

 Короче, утром мы безбожно проспали. Славик буквально стащил меня с кровати, вопя и прыгая, что мы уже опоздали.

 Лёшка в этот день опять не смог к нам завалиться и, судя по всему, дулся ещё больше, будто мы его нарочно не пускаем. Зато по дороге домой мы со Славиком нагнали Лидку.

 Она мне потом говорила, будто тогда уже знала, что мы вырастем и поженимся. Я такого ничего ещё не думал, не думал об этом и позже, когда только вернулся из армии. Но, по большому счёту, здраво рассуждая, так оно всё и должно было быть. Не знаю, могу ли я любить,  ну, той любовью, но если могу, если действительно хватает меня на это чувство, то тогда выходит, что всю жизнь я только Лидку и любил, с самого детства.

 И далеко ходить не надо – жила она в моём же доме, на втором этаже. Очень долгое время это была единственная девчонка, в отношении которой у меня не появлялось соответственных мыслей и фантазий. Она была очень маленькая, без всякой фигуры, выглядела лет на десять. Еле доставала мне до груди. До сих пор я даже и не знаю – красивая она или нет. Нет, серьёзно. Самое такое обычное у неё лицо – курносое, с россыпью веснушек, светло-русые прямые волосы. Сколько я помню нас, она, не смотря на свой рост, всегда мною ощущалась старше меня. Выражение лица у неё такое, что ли, даже когда она веселится – будто что-то такое она знает. Лет пять назад, когда я вдруг вспомнил о ней (а я ведь надолго её забыл), мы начали встречаться и уже через неделю я чуть не с ужасом против воли представлял себе, что б со мной было, если б её не было, я у неё спросил:

  — Лид, чего ты… как будто… грустно тебе всегда.

  — С чего ты взял? — она глядела на меня снизу вверх и глаза её посверкивали в темноте белыми искорками.

  — Нет, правда. Ли-ид…  — от наплыва какого-то неясного, но очень ощутимого страха, я лёг рядом и крепко-крепко обнял её, словно боялся, что она вдруг исчезнет из моих рук, — У тебя… не знаю, такие глаза…

  — Какие?

  — Будто ты… знаешь… что скоро уйдёшь… отсюда…

  — А ты не хочешь?

  — Да не сегодня, а так… вообще…

 Она зашевелилась  у меня в руках, обняла меня за шею и глаза её оказались совсем близко от моих глаз. Я видел, что в них стоят слёзы.

  — Саш, просто… Этотебе так видится… Только тебе одному и видится. Больше никому. Ты один. Один.

 В такие вот моменты, когда мы говорим шёпотом и этот шёпот словно бы разносится по всему миру, но никто, кроме нас его не слышит, потому что нет в мире никого, кроме нас двоих – у меня совершенно реально рвёт крышу от Лидки, я сам себя не помню, и мне кажется, что от одной только мысли, что она может куда-нибудь исчезнуть от меня, я сойду с ума и расшибу голову о стенку.

 Почему-то у нас нет детей. Не получается чего-то.  Я знаю, что Лидка себя накручивает, будто это из-за неё – она  до сих пор такая же маленькая.

 …А вот теперь, когда, может… война начнётся так скоро… Хоть бы ребёнок был. Ведь, если война – я же дома не буду сидеть. Я ж не буду ждать – потому что снова тот же страх, что кто-то придёт и отнимет у меня тех, кого только я и люблю – мать и жену. Не-ет, дожидаться я не буду, это слишком страшно. А так… хоть бы ребёнок был… Лидка б тогда не сошла с ума, если меня убьют.

 Она говорит, что всегда меня любила. А про Славика не хочет вспоминать. Из-за того, что потом случилось. И из-за того дня, когда, может быть, на какой-то час она не меня, а его полюбила.

 …Мы, как и всегда, съездили в больницу, оттуда – домой. Погода была омерзительная. Вроде бы потеплело, каменно-твёрдые залежи снега по обочинам и углам начали бессовестно течь, так что при каждом шаге ботинки хлюпали в жиже. И при этом как бы потеплении – ледяной ветерок так  и пробирал до костей, проползая под одеждой. Тут только я заметил, что Славик-то шагает без шапки. Патлы его смёрзлись, и рукавом он постоянно вытирал нос.

 Э, блин, так у него и шапки-то, поди, нет… Ну и дела…

 Я переварил эту мысль, и сделалось жутко – и живут же так…

  — Чё ты на меня вылупился? – у Славика и зуб на зуб не попадал.

  — Ничего… Сейчас домой придём, чаю напьёмся.

 Впереди я увидал девчонку в фиолетовой дутой куртке с капюшоном. Вот классно – у меня всегда поднималось настроение, когда удавалось встретиться с Лидкой. Я закричал чуть не во всё горло и замахал рукой, когда она обернулась.

  — Чего глотку дерёшь?

  — А ты куда так быстро втопила?

  — Куда?.. Домой. Не задавай дебильных вопросов.

  — А то услышишь скучные ответы, — Славик хмыкнул в сторону.

 Лидка нахмуренно окинула его взглядом и с серьёзным, учительским видом обратилась ко мне:

  — Как мама, Саш?

  — Да в больнице. Говорят, ещё недели две, пока там всё не срастётся.

  — Чё ты, к себе приятеля подселил? Чудите там без присмотра?

— Ну приди, нас проконтролируй, — Славик снова скривил свой щербатый рот.

  — Бедные вы тогда будете, — она  снова глянула на него и на лице её вспыхнула улыбка.

 Улыбается она просто фантастически – будто взрыв какой-то, которого ты и не ожидаешь на её худеньком личике.

  — Да мы и так не богатые.

  — Слышь, Лид, в натуре, заходи к нам. А то это чмо меня уже достало, прибью его скоро. Ты хоть посочувствуешь.

  — Чё, пожалеть тебя?

  — Конечно, пожалеть. На чёрта ты ещё мне сдалась?

 Она, слегка улыбаясь, шагала, плотно, всей ногой наступая на землю, и будто очень внимательно наблюдала за тем, что  б именно так идти. Я старался идти с ней в ногу и, наверное, достаточно смешно изгибался, что б моё лицо было поближе к её лицу.

  — Ну, так чё? Заходи.

  — А чё вы там делаете?

  — В солдатиков, блин, играемся. Да давай, телик посмотрим.

 Она ещё с полминуты поколебалась.

  — Давай, чего ты. Ты сколько уже не была у меня, а?

  — Со второго класса, — она рассмеялась.

  — Вот то-то и оно.

  — Во втором классе ты лучше себя вёл.

  — Ну так будешь воспитывать меня.

  — Ты не воспитуем. Только застрелить. А музыка у тебя есть?

  — Ну да.

  — Ну так и пошёл ты со своим телевизором. Будем музыку слушать.

  — Та-а, любой каприз за ваши деньги.

  — А без денег?

  — Тогда – натурой.

 Не прерывая отлаженного своего шага, Лидка со всей мочи влупила мне каблуком по носку. Я зашипел от боли, подпрыгивая на одной ноге, Славик сзади захохотал:

  — Я б ещё в голову проредил этой свинье!

  — Ай, ё… Тебя спросить забыли… Нет, что б друга поддержать… Лид, Ли-ид, ты чё обиделась?

 А она, кажется, и вправду обиделась – на что бы это, а?

 Я забежал вперёд. Она, будто меня и не было, двигалась тем же курсом, с явным намерением в меня врезаться и сшибить со своего пути. Я ухватил её за плечи, заставил взглянуть мне в лицо.

  — Лид, ну прости, ну чего ты, ну пожалуйста. Вот глупая, я же так просто…

  — Отвали от меня, придурок. Ну, не трогай меня… Ну…

 Она, конечно, сдалась – куда ей было вырваться. Подняла голову и взрослые её, грустные и умные глаза в упор посмотрели на меня. В глазах этих будто какие-то узкие ножи пританцовывали – и её полосовали изнутри. Тут я только и понял, что совсем что-то не то я делаю – и так это глупо было, ужас!

 Я отпустил её руки, мельком подумав, что мог и синяков ей наставить (ой, козёл, ой козёл!), опустился на одно колено, что б наши лица были вровень.

  — Лидка, ну маленькая, ну прости, правда. Ну чего ты придурка слушаешь и внимание обращаешь? Я… Лидка, я не знаю, чего я такое сказал, ну правда, не хотел, что б ты обижалась… Я так просто.

— Ну, встань, — она улыбнулась дрожащей улыбкой и потянула меня за куртку, — И не пори больше всякую чушь.

  — Не буду, — я с готовностью кивнул, — Век воли не видать. Если что – наказывай жёстко и беспощадно. Всеми подручными средствами. Так… чего, Лид? Пойдёшь в гости? Чаю попьём, музыку будем слушать, телевизор, если только скажешь, с окна выкинем.

 Она не могла удержать улыбку и ущипнула меня за руку через куртку.

  — Чёрт с вами. Мама в семь с работы придёт, сейчас сколько? Ну, пара часов у вас есть, что б меня развеселить.

Жизнь определённо налаживалась. Я оглянулся на Славика – тот искоса посматривал на нас и из-за холода плечи его то и дело подскакивали от дрожи.

 В прихожую он вошёл последний, закрыл дверь, щёлкнув собачкой.  Лидка стояла к нему спиной, оглядываясь, а я уже разувался. Я заметил, как Славик обернулся от двери, как-то чудно дёрнул шеей, будто про себя усмехнулся и очень естественным жестом взялся за воротник Лидкиной куртки. А она так же естественно повела плечами, и куртка оказалась у Славика в руках, он повесил её на крючок. Ничего вроде бы особенного, но мне как-то не по себе стало.

 И почему я так не сделал? Потому что зашёл первым, у меня же ключи. Но… всё равно, мог же я с неё куртку снять? Мог. Вот только я об этом и не думал, а Славик… Бр-р! Что за чепуха в голову лезет?

 Впрочем, Славик сразу ушёл на кухню – я слышал, как стукнул чайник и зажёгся газ. Мы с Лидкой пошли в комнату. Я спросил, какую музыку ей поставить. Порылся в куче кассет, которыми была забита моя тумбочка, и отыскал, наконец «Наутилусов». Где-то с год назад нас всех, я имею в виду вообще всех своих однолеток, будто перемкнуло – до того все обожали «Нирвану» и «Продиджи», а тут вдруг как-то резко засел в нас русский рок. Кажется, нам всем немедленно понадобилось, что б в музыке появился обязательный смысл – следовательно, надо было непременно понимать слова, которые пелись.

 Начиналось тут же обсуждаться, что всё это значит и совершенно серьёзно, с весьма учёным видом, мы, чуть на месте не припрыгивая, устанавливали идею и тему песни, конечно же, весьма высокую и даже философскую. Мне больше всего нравилось про апостола Андрея – наверное, потому, что прямо нутром я там самый заоблачный смысл ощущал, но понять его ни черта не мог. Лидка любила «Я хочу быть с тобой» — у меня от этой песни в груди всё так и рвало на части, чересчур уж. И Славику тоже нравилась муторная песня – «Дыхание», как раз ему и под стать.

 Мы напились чаю, согрелись. С деловым видом я извлёк Лёшкину пачку, вчера нетронутую, принёс из материной комнаты пепельницу. От волнения в голове аж пустота звенела – такими мы ужасно взрослыми все вроде были.

  — Будешь курить? – я обернулся к Лидке с сигаретой в углу рта, но голос предательски съезжал на какой-то младенческий фальцет.

 Она, улыбаясь, дёрнула плечами, протянула руку. С сигаретой она совсем не смотрелась – так и казалось, что эта сигарета её сейчас перевесит.

  — Дайте чё-нибудь, — улыбаясь по-прежнему, она смотрела на нас  такими сверкающими глазами, что у меня под ложечкой засосало-заныло от чего-то очень большого и неясного, что вроде бы с нами сейчас происходило.

 Славик пыхнул дымом и придвинулся ближе к Лидке. Она секунду или две смотрела прямо ему в глаза, потом склонилась к его лицу – края их сигарет соприкоснулись и оба они чуть зажмурились, от беловатых, похожих на седые волосы, вьющихся клубов дыма, которые щипали им глаза. Ещё больше мне не по себе сделалось, чем в прихожей. Да ещё и обидно! Вот будто они вдвоём и вправду взрослые, а я так, только выделываюсь. И что-то между ними очень взрослое происходит, без слов, в чём я не участвую, потому что не дорос, да и вообще – лишний.

 И чего это со мной? Нет, правда, что я себе тут навоображал? Это я что… ревную что ли? А с какого мне ревновать?!

  — Ну вот, ты ж нас воспитывать собралась, а сама что делаешь? – проговорил я нарочито громко и развязно, будто всё лучше некуда, по моему плану и происходит.

 Славик вдруг рассмеялся, отодвинулся от Лидки, потом вовсе встал, как бы за пепельницей.

  — Да, в плохую ты компанию попала, — проговорил он.

  — Это вы в плохую компанию попали. Со мной, — Лидка откинулась на спинку дивана, а в глазах её, из-под ресниц, так и продолжали, как из костра, выскакивать яркие искорки.

  — Ага, в натуре, — я закивал, — Слышь, давай выгоним её из нашей песочницы! Хулюганка!

  — Такой большой, а такой сопливый! – Лидка ударила меня кулаком в плечо.

  — На себя посмотри, малявка, а ещё и куришь, ай-ай-ай! А!.. А я знаю, кто это вообще виноват, — я стрельнул глазами на Славика, — Он тут самый старший, отец, и такое допускает – ты подумай!

  — Нашли, блин, самого левого, — хохотнул Славик.

 Лидка потянулась к магнитофону, поставила другую кассету. На всю квартиру чей-то гнусаво-прокуренный носовой голос заблеял про белые розы.

  — А это ещё чего?! – Лидка аж на месте крутанулась и, давясь хохотом, прижала руку ко рту.

  — Это не моё! Меня подставили! – я и сам покатился со смеху от неожиданности, от  взвинтившейся словно бы по своему желанию громкости на магнитофоне.

 Выпавшая у Лидки сигарета прожгла одеяло на диване. Чертыхаясь, боясь обжечься, я кое-как подхватил её двумя пальцами и отправил в пепельницу.

  — Ну вот и чё ты натворила?!

  — Это тебе за всё хорошее, что ты не сделал! – Лидка качалась маятником, держась за живот и уже еле выговаривая связно сквозь приступы смеха, потом схватила подушку-думку и швырнула мне в голову.

  — У тебя бандитское отношение к чужим вещам. Ты рэкетирка, — очень рассудительно заметил я  и выдернул из-под неё прожжённое одеяло, — Пшла прочь с моей кровати!

 Лидка взвизгнула, опрокидываясь на спину. Я тоже опрокинулся, сам по себе, на бок – казалось, что смех меня сейчас просто-напросто раздует, и я лопну, как шарик. Лидка как-то не очень уверенно пнула меня ногой, но от этого только смешнее сделалось.

 -Славка, ну хоть ты бы вступился за это… за честь… дамы!..

  — Мне тут ещё жить, — ухмыльнулся Славик, аккуратно туша свою сигарету и не глядя на нас.

  — Переезжай ко мне! Я хоть готовить умею…

  — Я тоже умею! Между прочим… — подал я голос.

  — Ага! Конечно! – Лидка всё-таки привела себя в сидячее положение, — Такие балбесы только жрать умеют… Да вырубите вы эти белые розы!

 Не дождавшись нас, она стала хлопать по магнитофону, в конце концов, просто выдернула вилку из розетки и упала обратно на диван, громко выдохнула, поняла, что самой вставать напряжно и протянула руку. Славик снова по-своему дёрнул шеей, взялся за её кисть и одним движением поднял Лидку на ноги. Я, уже успокоившись от приступов хохота, но ещё не в состоянии начать снова думать, наблюдал за этим. И так это мне показалось… плавно всё – как Славик подал руку и как  Лидка, словно вдруг летать выучилась,  поднялась. И они, к тому же, оказались совсем близко друг от друга, чуть носами не стукнулись… Но не стукнулись. Несколько секунд так они стояли, замерев. Лиц я их не видел, но вот это-то и очень хорошо. И без того у меня что-то очень ощутимо садануло в груди.

  — Всё, короче, пора мне домой, — как-то слишком торопливо проговорила Лидка, — Надоели вы – кошмар!

 Она зашла в ванную умыться, потом стала одеваться в прихожей. Я наблюдал за ней. Я и не ожидал, что так жалко будет, что вот уже сейчас она уйдёт. И как это может быть, и, главное, зачем? Чего бы ей ещё тут не остаться? Я всем своим существом ощущал, будто лишают меня чего-то такого, что я даже и вообразить себе не могу – такое оно громадное, жуткое, но чего очень-очень хочется.

 Лидка завязала шнурки на ботинках и подняла на меня глаза. Лицо у неё всё ещё было красное, щёки будто поблёскивали. Я почему-то засмотрелся на её веснушки – будто никогда и не думал, что они бывают и бывают… такими… ну… что от них в голове у меня что-то стучит – и это ещё и приятно!

  — Ну всё. Ведите себя прилично. Приду – проверю.

  — Всё равно соврёшь и не придёшь, — хмыкнул я, открывая замок – из подъезда пахнуло мне в лицо холодком, и это было очень кстати.

 Но тут же снова я уже смотрел на Лидку. Она была на пороге и словно бы ещё чего-то хотела сказать – но молчала. И мысли не было о том, что я сейчас сделаю, но я склонился к ней и поцеловал её в краешек губ. Даже и не поцеловал, так просто коснулся своим ртом. Оказалось, что губы у Лидки очень тёплые, чуть ли не горячие, и будто бы твёрдые. А на щеке вроде бы какие-то маленькие волоски, которых и не видно, но которые щекотнули меня. Лидка вздрогнула от моего прикосновения, но тут же словно бы отдёрнула себя и даже ещё поближе ко мне придвинулась, будто испугалась, что я и сам сейчас перепугаюсь. Потом глянула мне в лицо, улыбнулась тенью улыбки, словно сквозь сон. Рука её, вернее, два пальца скользнули по моей груди, но меня даже через свитер как будто током легонько продёрнуло.

  — Ну всё, пока, — проговорила она не громко и пошла к лифту, а я поскорее закрыл дверь и очень старательно запер её аж на два замка. Впечатлений мне хватило до самой ночи. Какой там спать! – я всё маялся-маялся, будто вот куда-то срочно, просто край, как срочно, мне нужно немедленно бежать, и мозг кипел, потому что прекрасно понимал, что никуда  бежать не надо и в помине.

  — Славка! Слышь… А… Тебе, вообще, как… ну, Лидка?

 Через стенку послышалось, как Славик раздражённо переворачивается на другой бок.

  — Чё те надо от меня?

 Да я и сам толком не понимал, с чем таким каша у меня в голове варится. Из немого восхищения от того, что я вот взял и поцеловал Лидку, меня моментально кидало в несусветную горесть, и я прокручивал в памяти, вот как Славик снял с неё куртку, как давал ей прикурить от своей сигареты, ну и, естественно, как он протянул ей руку – то есть, вы понимаете, оторвал её от меня и забрал к себе. Все мои фантазии, наконец, дошли до того, что Славик и Лидка и взаправду очень друг другу подходят – такие они взрослые, такой какой-то бессловесный разговор между ними происходит, когда хоть на миг они встречаются взглядами, а я… Ну-у! Про себя-то, любимого, и было всё кино! Конечно же, куда мне до Славика, но я всё равно – их другом буду, буду им во всём помогать и… Короче вагон и полная тележка совершеннейшей бредятины, от которой, кстати, утром и воспоминания не осталось.

  — Ну… как… понравилась она? А, Слав?

  — …А тебе?

 Я, честно говоря, хотел какую-то очень мерзенькую пошлятину ляпнуть – ни с того ни с сего так на языке и крутилось.

  — Сашка… Мне… мне надо… Я… не могу. Нельзя. Не могу.

  — Чего?.. Чего не можешь?

  — Да… Что-то… что-то произойдёт. Скоро. Всё… перевернётся.

  — Что перевернётся?

  — Да всё… Саш… Саша, я… война идёт. Война идёт. Последняя.

  — Какая война? С кем?

  — …Всё с теми же… Саш, всё не так будет, как сейчас. Конец всей гадости будет… — эту фразу он будто кулаком в пространство вбил.

  — И чего?

  — Я должен успеть… всё узнать.

  — Что узнать?

  — Да как жить без гадости! – выхаркнул он со злостью и замолк накрепко,  я его больше и не дёргал – нич-чо я не понял.

 Две недели пробежали очень быстро. Бывали дни, когда я оставался один – Лёшка так у меня и не появился, до самого последнего вечера. Мать должны были назавтра выписать, и Славик зашёл ко мне на пару часов поприбираться. Нагадили мы столько, что я аж за голову схватился, будто ничего и не замечал всё это время, пока оно накапливалось, а тут вдруг – бац! – на кухне три расползающихся по швам мешка с мусором, полы затоптаны так, будто тут на постой полрайона побывало, в раковине позвякивающая пирамида тарелок, ложек и кастрюль, которые только каким-то чудом удерживалась в равновесии. Короче, свинарник.

 Мы уже всё почти закончили, когда по двери забарабанили пальцами, не переставая. Нахмурившись, я пошёл открывать. В дом ввалился Лёшка. Пьяный и с двухлитровой пластиковой бутылкой жёлтого пойла-«вина».

  — Чё, не ждали? Это… соскучились без папки?

 На меня Лёшка даже и не глянул, проплёлся на кухню, упал за стол, чуть не перевернувшись вместе с табуреткой. Открутил крышку, которая выскользнула из его пальцев и с противным писклявым звуком покатилась кругами по полу. Отхлебнул, чуть не подавившись, и протянул мне.

  — И чего это за цирки?

 Лешка, наконец, посмотрел на меня.

  — А… Славик где?

  — Здесь я. Чё случилось?

  — Всё а-атлично! – Лёшка издал грудной, напряжённый смешок, — Но надо выпить.

  — Ты и так уже ужратый, — я кривился на него.

 Вспоминая теперь себя, мне пополам противно и смешно. Очень я вдруг сделался правильным-правильным, прямо пай-мальчик. Как это так – в моём доме!.. Очень мне это показалось… неприличным. И как бы его отсюда вывести вместе с пузырём? А! – всё равно настроение перепоганил на весь вечер! Ну вот какого чёрта он ко мне припёрся, кто его звал, почему ко мне?!

 Славик подошёл к Лёшке, вырвал у него из руки бутылку и поставил её на стол. Потом молча схватил его за шкирку, подтащил к свежевычищенной раковине и чуть лбом его об неё не зашиб. Включил воду. Лёшка завизжал, начал лягаться и крутиться. Славик отдёрнул его от раковины и такую оплеуху ему влепил, что Лёшка в угол отлетел, упал на пол и стал елозить пальцами в патлах, с которых уже целая лужа на линолеум налилась.

  — В чём дело?! – закричал на него Славик, — В чём дело, я спрашиваю!

 Лёшка будто нехотя поднял на него глаза и вдруг – расплакался. Глотал рыдания, но только ещё и из носа полилось от этих усилий. Он стал с силой мять своё лицо, хныкая, будто от удушья и то и дело наружу выплёскивался надрывный рёв.

  — Пойдём, а?.. Славик? Пойдём… — кое-как пробормотал он.

  — Куда?

  — Туда… На… на гору. На… далёкую… гору. А? Пойдём, Слав… Ведь есть же она, гора эта?.. А? Есть? Я… Я не могу больше! Не могу!.. Когда всё это кончится?! За… за что мне?!.

 Он зашёлся жалобным тоненьким воем, уткнувшись лицом в колени. У меня лоб горел и вообще такое ощущение было, что как-то так части моего тела отделяются друг от друга, словно течением их относит, а они и сопротивляются-то еле-еле. Такой дичи я ещё не видел в своей жизни. Страшно было смотреть на это, страшно от того, что вообще такое бывает в мире.

 Славик медленно присел на корточки возле Лёшки. Потом таким же не быстрым движением привлёк его к себе и тот буквально вдавил ему в плечо свою голову, трясущуюся от плача. Лицо у Славика было… как будто он сквозь мир смотрит – сквозь кухню, весь дом, сквозь весь наш город и все города на свете – на что-то, что за пределами всего этого, но при этом – не далеко, а очень близко. Будто какая-то книга была перед ним, которую никто, кроме него больше не видит, и он пытается прочесть то, что там написано – и это очень трудно, ведь смотреть приходится сквозь всё на свете. И это лицо его было… красивым. Пугающе неожиданная мысль для меня – Славик, оказывается, ужасно красивый. До сих пор она меня попугивает, между прочим – потому что нормальному парню не полагается решать вопрос о том, красивый ли другой парень.  Но такое уж тогда было моё впечатление.

  — Пора? – очень тихо проговорил Славик – но спрашивал он как будто у той самой невидимой книги, -Пора?

 Он моргнул, возвращаясь в реальность, передёрнул плечами, встряхнул Лёшку.

  — А мама? Мама твоя как, а?! Ты подумал об этом?!

 Лёшка не смотрел ему в глаза и Славик всё встряхивал его.

  — Не надо её, — выговорил Лёшка простуженным каким-то голосом, — Н-не надо.

  — Как не надо? А?!

  — Н-не зови её. Слышишь?

 Славик обернулся ко мне. Я стоял, как памятник Ленину, такой же чугунный.

  — Саш, сходи к ним…

 Он назвал мне номер квартиры, дом я знал. Честно говоря, я где-то и рад был свалить отсюда – перекур, блин, надо, голову из этого кошмара на свежий воздух высунуть… Абзац какой-то…

 Я, в принципе, догадывался, что произошло – дядю Мишу, верно, увезли. Я не представлял себе, чем бы это могло сопровождаться со стороны самого дяди Миши. И представлять не хотел – хватит с меня и так!

 Меня телепало с ног до головы, еле шёл я, да ещё и бежать пытался. Ужасно,ужасно холодно!.. Тут только я сообразил, что выскочил на улицу без куртки, обутый в домашние шлёпанцы, которые беспомощно разъезжаются на гладком-гладком гололёде, который особенно привольно вырос перед ступеньками в нужный подъезд. Кое-как я взобрался по ступенькам, вошёл, вызвал лифт. В лифте вдруг почувствовал, что голова у меня – словно из горячей ваты. Я, наверное, до смерти простудился, того и гляди, сейчас же свалюсь тут от слабости…

 Однако достиг нужной квартиры, позвонил. Дверь распахнулась почти сразу, на пороге – тётя Марина с дикими и будто бы подёрнутыми какой-то пеленой глазами. Она, видимо, ждала, что это Лёшка, не узнала меня, и я еле смог объяснить ей, что сын её у нас и ей бы прийти его забрать…  Тётя Марина тут же замельтешилась, бормоча что-то несвязное, кинулась к шкафу в коридоре, открыла, закрыла его, так ничего и не накинув поверх халата, ухватила с тумбочки ключи и выбежала за мной, так и не заперев свою дверь.

 Вниз мы спускались по ступенькам – как-то обоюдно мы и про лифт позабыли. Она всё расспрашивала меня и я помню, что что-то отвечал ей, но уже через секунду, хоть убейте, не вспомнил бы ни слова из того, что говорил. Я всё больше и больше убеждался, что простудился кошмарно за те три-четыре минуты, что пересекал наш двор. Мне всё казалось, что меня шатает от стенки к перилам. Наверное, и вправду шатало. Мы с тётей Мариной постоянно сталкивались. Её, вроде бы, тоже шатало, и когда я натыкался на неё на лестнице мне так и ударял в нос терпкий какой-то, непробивной, больничный запах, которым пах её халат. Это вызвало в мыслях очень жуткие бессвязные полумысли о больнице, где лежала мать, и к моей внезапной простуде примешался ноющий ужас, и только одно было желание – только бы поскорее, поскорее всё это кончилось…

 У порога моего дома тётя Марина здорово поскользнулась, вскрикнув и задрав ноги. Я бросился её поднимать и заметил, что она смеётся. Это было, в принципе, понятно – на таких ведь она нервах, а тут ещё и спину ушибла так по-глупому. Но на меня этот её смех только большего ужасу нагнал и тем более запах будто бы ещё усилился и мне он совсем не нравился.

 Наконец, я завёл её в свою квартиру, сам же сел в прихожей, обхватил себя руками и зажмурил горячие веки. Дома было тепло – отопление у нас всегда было отличное, но я ощущал, что внутри у меня всё – словно кусок льда. С полминуты я так просидел, думая только о том, что б согреться, что б выздороветь. И, кстати, болезненное состояние моё отступило. Я поднялся и прошёл на кухню.

 Ужасы, впрочем, продолжались. Мне казалось, что вот ей-богу как-то глаза мои возьмут и лопнут, потому что будто бы они и не способны видеть вообще то, что сейчас видят. Дикий кошмар какой-то творился передо мной – и нельзя был проснуться, вздохнуть, убеждая себя, что это всего лишь сон, просто сон, ничего в реальности не было…

 А оно было.

 Лёшка неуклюже сидел на полу, с высоко поднятыми коленями. Мать на карачках ползала перед ним, пытаясь его обнять, но руки её всё как-то съезжали, будто и Лёшка вдруг сделался куском льда. Тётя Марина падала, выставляя руки, упиралась в линолеум, и я отчётливо как-то заметил, что на ладонях у неё остаются крошки сора.

 И ещё я понял – все мелочи разом объяснились – что тётя Марина совершенно пьяна, как и её сын. Она что-то пыталась говорить – шептала и шёпот перерастал в несуразный пьяный вой, которым она захлёбывалась и снова начинала что-то причитать и уговаривать.

 Лёшка поднялся на ноги, ухватил мать под мышки и усадил её на табуретку. Она ойкнула, когда табуретка под ней шатнулась, и снова раздался уродливый этот, животный какой-то смешок. Лёшка обнял её руками за шею, вплотную приблизил своё лицо к её и что-то говорил ей, вполне разумное, пока она вроде бы как не успокоилась.

 Потом Лёшка обернулся на нас со Славиком. Ничего не сказал, но я видел, что в эту минуту он нас ненавидит, ненавидит настолько, что даже и говорить ему нам ничего не хочется, а только бы мы пропали с глаз долой. Я глянул на Славика, и мы разом ушли с кухни в комнату. Свет не зажигали, просто сидели там в креслах, молча и не думая ни о чём. Голоса из кухни двинулись в освещённый коридор, я краем глаза заметил, как мимо нашей двери пошли две человеческие фигуры – но в ту сторону я не смотрел. Когда в прихожей открылась и весьма аккуратно закрылась дверь, Славик встал, ушёл и вернулся с сигаретами и бутылкой Лёшкиного пойла. Молча мы сделали по глотку и закурили – всё это по прежнему в темноте – только в коридоре горел свет.

 Голова у меня постепенно снова начала работать и первое же, что вспыхнуло перед глазами – как тётя Марина ползает перед Лёшкой. Я ещё хлебнул из бутылки, прижал руку ко рту – чёртово это «вино» драло горло и рот, будто железными крючьями.

  — Сла-ав… Это как, а?

  — Это должно закончиться, — тихо выговорил Славик – у меня создалось впечатление, что последние несколько минут эта самая фраза крутится в его голове беспрерывно – так он её произнёс.

 -Ч… Как?

  — …Н-не знаю. Но… должно. Нельзя… что б это было.

  — И… как? Как ты это закончишь?

 Славик поднял на меня голову, и я увидел, что он в очень яростном спокойствии – бывает такое, когда человек решился… ну, хотя бы и умереть, и совершенно уверен, что нет никакого другого выхода – и вот тогда онтак спокоен. Если, конечно, не боится. А Славик не боялся ничего и никого в этом мире.

  — Кто-то… должен узнать, — тихо сказал он.

  — Что узнать?

  — Почему. Почему всё навыворот. Почему есть то, чему нельзя быть. Почему…  Ведь… Слушай, Сашка, ведь не вообразил же я себе, а?! – он подался вперёд, — Ведь если я чувствую, что может быть мир, в котором всё хорошо, значит, может же быть такой мир?! Ведь не мог я себе его придумать – я никогда не видел его наяву, но знаю же я откуда то, что люди могут любить, дружить, что могут быть храбрыми, честными и что могут никогда, никогда не врать! Я никогда этого не видел здесь, но раз я думаю об этом, раз мне противно враньё и всё то, что правит здесь, всё то, что мучает людей – откуда же я взял, что может быть по-другому, что должно быть по-другому?! Значит… всё, что я думаю – правда. И значит… я… могу всё изменить. Всё вообще, повсюду, во всём мире. А, Саш? Я сильный, я знаю, что выдержу, я знаю, что всё выдержу и не сойду с ума, никогда не сдамся и никогда не отступлю!.. А?!

 Я не знал, что ему сказать. Я не знал, что такое он держит в своих мыслях ещё – способ, как сделать то, о чём он говорит.

 Славик ушёл в прихожую, оделся и ушёл. Очень здорово. Очень здорово вот после всего этого ещё и одному в доме остаться. Я вылил пойло в раковину, включил телевизор, боясь думать, как я переживу эту ночь и дотяну до утра. И заснул буквально через пять минут, как только принял горизонтальное положение.

 Назавтра я был в школе только на первой паре и часов в десять утра уехал в больницу за матерью. Ни Славика, ни Лёшки в школе не было.

 У матери рука была в гипсе и висела на платке, завязанном на шее. Мы дошли до остановки, мать выгребла какую-то мелочь и послала меня к старухе, которая тут же торговала сигаретами. С отвычки мать закашлялась, но настроение у неё сразу по шкале вверх взлетело. Она, впрочем, продолжала ругаться, но уже гораздо веселее. Особо её мучило то, что у неё грязная голова и волосы так растрёпаны, что аж стыдно. Мы дождались троллейбуса и поехали домой.  Там я помог ей помыть голову, разогрел сготовленный пару дней назад Славиком суп, выдав его за собственное произведение, и отпросился из дому, когда уже начало смеркаться.

  — Куда ты собрался, на ночь глядя? – мать удивлённо воззрилась на меня.

  — Да я на полчаса и обратно. Ну ма-ам! На полчаса.

  — Саша!.. – она только руками всплеснула, а я уже напяливал куртку и выбегал в подъезд, на ходу открикиваясь своим «полчаса», будто это самая капитальная отмазка была.

 Славик и Лёшка всё ещё были на котловане. Меня ждали. Славик ухмыльнулся, увидев, как я, запыхавшись, отдуваясь, показался на горизонте. Я добрался до них и остановился, не зная, что сказать. Всем своим существом я ощущал, что они кое-что задумали. И мне в этой задумке места не предусмотрено.

  — Вот и хорошо, — сказал Славик, — Молодец, что выбрался.

 Сильно он добрый был,  и это ещё больше раззадорило мою злость.

  — А вы тут чего? Куда… куда вы, блин… намылились?

 Я знал, куда. Они мне и не ответили, но я, глядя на них, только и убеждался в своей догадке.

  — Вы… Тв-вою дивизию, Славик! Ты на голову больной!!! Ты понимаешь, что ты – чокнутый?!!! К… Куда вы собрались?!!! Какая гора?!!! Нет никакой горы!!! Нет – никакой – горы!!!

  — А если есть? – Лёшка был непривычно тихий, будто повзрослевший.

  — А если нет?!!

  — Тогда… я умру, — Лёшка выговорил это слово, глядя себе под ноги, и тут поднял на меня глаза.

 Я совершено точно вдруг понял, что вот это сейчас – не оборот речи. Сказал он, как оно и есть. Ему от этого страшно. И выбора не осталось. И я ничего не выдумаю, что б их переубедить. Они всё равно уйдут, такие же спокойные, как сейчас, сколько бы я не орал и не прыгал перед ними.

 Я всхлипнул, сел на мокрую снежную корку, прикрывавшую траву, и начал тереть глаза – их нещадно щипало.

  — …Маму из… больницы выписали…

 Они это, конечно же, знали. Они потому и не собирались меня с собой брать.

 А Лёшкина мама?! Но я боялся спросить у него – боялся того, что он может мне рассказать.

 Но и я… не могу… Не могу.

  — Не могу вас оставить. Вы же лошары. Вы ж никуда не дойдёте. Без меня. Напьётесь и уснёте под первым кустом…

 Я смотрел на них, они молчали. Я поднялся с места и ушёл домой, не оглядываясь и яростно растирая по щекам влагу, которая никак не желала высыхать.

 Дома я прибежал к матери и с какой-то идиотской радостью начал доказывать ей, что вот же и полчаса не прошло, а я уже здесь, так что зря она на меня кричала, как всегда. И достал же я её в этот вечер, всё сидел рядышком и балаболил полную чепуху. Пересмотрел вместе с ней всю ту невыносимую для меня дрянь, которую она обожала – всякие там «Жди меня», ошеломляющие своей совершенной бессмысленностью сериалы и прочую неперевариваимую дребедень, от которой обычно я чуть из комнаты не выскакивал. Наконец, так я матери надоел, что она чуть не выгнала меня. У себя я тихо включил музыку и лёг в темноте, с не закрывающимися глазами.

 Завтра придётся уйти.

 Я не думал, куда. Никакой далёкой горы не существует в природе, это понятно, но о ней я и вовсе позабыл. Важны были Славик и Лёшка. Без разницы, во что они верят, но завтра они уйдут и я должен идти с ними.

 Придётся оставить мать. Больше, может быть, я её никогда не увижу. Что с ней будет? Что с ней будет прямо завтра, когда она поймёт, что я пропал? И потом? Как она будет жить здесь, в этой же квартире, среди тех же самых вещей, но – одна. Будет приходить с работы – и никто её здесь не ждёт. Вообще никто её не ждёт.  Ночь, она перед телевизором, а в соседней комнате – никого, пусто. Все вещи на месте, а меня – нет, пропал…

 Я перевернулся на другой бок – чувство такое было, будто это я уже остался один-одинёшенек на земле и никак этого не исправить, ничего не сделать, и так это ужасно грустно, что даже двигаться тяжело!

 Но, стоп… Я же ещё здесь, мать за стенкой, я дома, на своём диване… Всё в порядке, просто я перефантазировал!..

 Не-ет, никуда я не пойду! Никуда не пойду!

 От этой мысли на меня прямо-таки обрушилось физическое облегчение. Так вдруг мне сделалось свободно, весело и спокойно, что я чуть было тут же не провалился в сон – таким уставшим я себя ощущал.

 Конечно же, никуда я не пойду, что за бред?! Никому я ничего не должен, никто меня не заставляет, просто какую-то чушь я вбил себе в голову! Ну-у! Дома, дома, дома!.. Это же так просто!..

 А Славик с Лёшкой уйдут.

 Я измучено вздохнул, переставил кассету в магнитофоне  другой стороной и стал усиленно прислушиваться к словам, к мелодии. Ещё не допели до конца, как я окунулся в сон.

 Следующим утром я вышел из дому, со школьной сумкой через плечо. Оглянулся на дом. И пошёл совсем не в сторону школы, а к последнему, Славикову дому.

 Утро было восхитительным. То и дело слетал на меня лёгкий и очень тёплый маленький ветерок, будто каждый раз хотел подмигнуть и сказать мне, что вот наконец-то и началась настоящая весна и уже точно больше не будет зимы. Небо сверкало так, будто только-только и само проснулось и поняло, что сегодня – всё только начинается, что впереди всё самое тёплое, радостное и весёлое. Конец зиме!

 Это сверкание как-то по-своему особенно оглушило меня. Ни о чём я не думал, будто вовсе меня и не было – одно только тело, которое само по себе, со своими какими-то целями двигалось, куда ему надо. И двигалось оно к углу последнего дома, где стояли две знакомые фигуры. Сознание включилось уже тогда, когда я вплотную подошёл к ним. Очень не во время включилось, потому что я не способен был даже подумать, что им говорить и что вообще мне теперь делать. В результате я аж чуть не протаранил на ходу Славика, неловко оступился и боязливо, искоса посмотрел на своих приятелей.

 Я и не представлял себе, что же может быть дальше.  Заметил, как хмурится, весь съёжившись Лёшка. Он, кажется, и сам потерялся теперь, когда то, о чём можно было думать отстранённо, приблизилось вплотную. Мне полегчало от его растерянности – значит, не я один дурак дураком. Кто-то за нас всё решит, кто знает…

 Славик вдруг приложил указательный палец к губам. Мы стояли молча, но этот жест показался мне очень верным – именно то, что надо!..

 Вообще, всё, что происходило с нами дальше, слабо поддаётся логике. Но оно происходило и я отчётливо помню, что тогда для меня существовала какая-то совсем другая логика, над которой я даже не задумывался, но делал то, что делалось…

 Мы пошли от дома по утоптанной стёжке, вдоль забора металлобазы, который врезался в лес. Помню, что я очень старался идти тише. Но я не то, что следил за самим собой – наоборот, я следил за всем, что было вокруг. Что б нас никто не видел. Но кто бы на нас мог смотреть?!

 Уже вошли в лес, сразу будто бы исчезли все привычные звуки. Ни шума моторов, ни шероховатого шелеста колёс об асфальт, ни людских голосов. Словно бы и вовсе мир как-то сделался меньше…  И идём мы не по земле, а как бы в промежутке между… ну, землями. Сделалось жарче и до одури пахло сырой, слежавшейся хвоей и я поймал себя на том, что вслушиваюсь, как  поскрипывает земля у меня под подошвами.

 Поначалу мы шли быстро – Славик был впереди, мы нагоняли его и не могли нагнать, но даже об этом я не думал. Просто шёл, как шёл, не убыстрялся, но и не отставал. Жаркий лесной запах полностью заполнил меня, растворил меня в себе. Я всё смотрел на небо, словно на дорожку между вершинами сосен, и слушал собственные шаги.

 Сколько мы так шли, я ни за что даже не предположу. По идее, всего каких-то минут пять-десять. Но я был убеждён, что мы успели отойти уже очень и очень далеко. Наконец, Славик остановился. В это же самое время меня отпустило, я начал оглядываться, появились в мозгах маленькие пробные мысли, вроде той, что стёжки уже нет, что мы на полянке на склоне какого-то холма. С другой стороны выгибался такой же холм, плотно заросший соснами, с торчащими острыми верхушками.

 Славик спустил с плеч свой школьный рюкзак, расстегнул и вынул из него пластиковую двухлитровую бутылку с водой. Протянул нам. Пить и вправду хотелось, но я насытился двумя маленькими глотками. Да, вот додумался воды взять… Чёрт, а у меня в сумке что? Учебники, ручка шариковая, да пара тетрадок…

 Лёшка выпил больше, задрав голову, так, что я видел, как он глотает. Славик взял у него бутылку, сунул её обратно и лёг на спину, на склоне, подложив ладони под затылок. Я смотрел по сторонам – всё это было довольно необычно, так много деревьев и ни домов, ни столбов, ни дорог. Лёшка немного забрался вверх по холму, глянул то направо, то назад.

  — И далеко мы уже отошли? – спросил он.

 Славик ответил не сразу, будто дремал и лень было отвечать на такую глупость:

  — Не знаю.

 Мне это почудилось совершенно ясным – я вообще не знал, зачем Лёшка спрашивает.

 -А… А что… дальше будет?

 Славик лёжа пожал плечами. Лёшка глянул на меня. Я лёг на живот и стал рассматривать крохотную зелёненькую траву, выкарабкивающуюся из чёрной земли. Земля вся будто состояла из неровных кругляшков, которыми будто сверху что-то было присыпано. Сначала было холодновато, затем я этого уже и не чувствовал. Я словно бы заснул, хотя и совсем не спал, а разглядывал траву, хотя это была только ещё самая первая, одинаковая трава.

 Тоже не знаю, сколько я так пролежал. Казалось, что долго, и выспаться можно было за это время. Но когда я почувствовал, что пора подниматься, всё ещё было утро. Лёшка  ходил вокруг нас, я слышал, как он ходит. Когда мы со Славиком поднялись, он нахмуренно глядел на нас, будто снова хотел спросить что-нибудь глупое. Славик закинул на плечи лямки рюкзака и пошёл вперёд.

 Мы спустились в ложбину между двумя холмами. Я даже упарился, пока спускались, но внизу было почти морозно. Лёшка провалился по щиколотку  в бурую старую листву, которая слежалась в несколько слоёв – тут уже были не только сосны, но и огромные, с белесоватыми стволами деревья, названия которых я не знал. На сосны же я вообще удивлялся, как они и стоят то – стволы их были тонкие, все неровные, будто измятые, и чёрные. Вершины взлетали в вышину, которая будто бы была ещё выше неба – очень далеко.

 Идти здесь было трудно, и мне было не по себе от чёрных этих стволов, которые все были похожи один на другой, и от того, что совсем не видно настоящего неба. Лёшка догнал Славика, раз за разом оступаясь, но не обращая уже на это внимания (привык), старался идти с ним в ногу.

 -А… Ты как знаешь, куда идти?

 Славик снова ответил через полминуты:

  — Чё, скучно?

 Я их не слушал – мне очень хотелось выбраться из этой ложбины. Не то, что скучно – ужасно надоела мне эта череда узких и бессмысленных столбов – куда ни глянь, они одни! Когда мы вышли, наконец, из-под сосен,  я едва ли не обрадовался, даже не смотря на то, куда мы вышли.

 Непролазной стеной за соснами ёжились серые корявые кусты орешника, с толстыми и совершенно не ломающимися ветками, и на каждой ветке – десяток поменьше, и на каждой из десятка – ещё по столько же.

 Лёшка остановился перед этой стеной, глядя то в одну сторону, то в другую, но просветов никаких и в помине не было. Славик согнулся и гусиным шагом просочился в какой-то лаз между кустами. Я, помню, удивился, как это он себя поместил туда. Но тут же сам сунулся туда – даже и мысли не было повернуть назад и отыскать более цивильную дорогу. Уже в кустах я подумал, было, о Лёшке. Он же ни за что сюда не полезет! Я попытался как-то вывернуться и глянуть назад. Показалось мне, что я застрял в чёртовых этих кустах. Любое движение и тут же толстые ветки довольно ощутимо тыкаются в плечи и в голову, так что глаза непроизвольно жмурятся. Я решил, что назад уже не выбраться. Лучше уж тогда вперёд. Лёшка тоже копошился здесь, рядом со мной, дыша со всхлипом и ойкая.

 Пробираться вперёд – получалось, хоть глаза тому и не верили. Но всякий раз я умудрялся и ещё изогнуться, раздвинуть как-то тугие ветки, которые дёргали меня за ранец и скребли по волосам. Здесь было уже ужасно жарко и липкая испарина плёнкой облепила меня под одеждой. Иногда я останавливался, с усилием поворачивал голову и ждал, пока Лёшка не догонит меня. Тот уже чуть не плакал, двигался рывками, останавливаясь перед каждой веткой, видимо уверенный, что вот уж здесь-то ему точно не пролезть, однако он видел меня и пролазил. Славика я не видел. Но, удивительно, совсем о нём позабыл. Думал я только, что б Лёшка не потерялся в этих кустах. Не бесконечные же они!

 И была ещё одна смутно-странная мысль – какой-то приз меня ждёт, когда я отсюда выберусь.

 Я понял, что кусты кончаются – замаячили просветы. Я стал ломиться вперёд, уже не обращая внимания на то, как трещат швы на моей одежде. Чем яростнее я ломился, тем крепче меня удерживали, я чуть было не застрял тут, как в паутине, на самом почти краю. Я издал глухой и низкий утробный звук – так мне надоела эта теснота! – и одним движением расправил плечи и выпрямился. Ветки затрещали со злостью, словно бы не могли осознать, что кто-то тут может своевольничать, но тут же и осознали, чтоможет, и так это, наверное, непереносимо им было, что они прямо выпихнули меня из себя.

 Я по инерции сделал пару шагов и с готовностью завалился на землю, глубоко и тяжело дыша. Свободный воздух тут же вылизал меня всего – и как же здорово это было! Усталости и напряжения как не бывало! Я видел, как, почти на карачках выползает наружу Лёшка. Славик подал ему руку и помог подняться. Я сел, подставляя мокрое лицо ветерку, и осмотрелся.

 Передо мной был весь путь, который мы прошли – чёрные горбы холмов с острой кромкой сосен, серый, корявый ёжик кустов. Оказывается, они поросли на склоне очередного холма, и мы теперь были у самой его вершины…

 Деревьев тут не было, только прошлогодняя жёлтая трава-солома, изломанная и прибитая к земле. Над всем этим и прямо у меня над головой стояло мерцающее ослепительно-белыми бликами полуденное солнце. Ничего прекраснее, восхитительнее, даже ничего разумнее и правильнее этого я ещё никогда не видел! Не знаю, какими словами передать, что я тогда почувствовал. Но, кажется, никогда прежде ещё мне не было так радостно и так спокойно.

 От внезапной догадки я крутанулся волчком и воззрился на Славика.

  — Этоона, да? Она?

 Славик понял, о чём я. Я видел, как вдруг расширились, его глаза и тут же понял: он не знает. Но это мне было всё равно.Я что-то такое знал. Причём не умом знал, а так как-то.

 Славик осмотрелся и только пожал плечами. Да, не она. И она. Я знал, что он ещё дальше пойдёт. Ему известна дорога. И я вместе с ним пойду, хотя я уже пришёл. Если есть далёкая гора, то, может, она одному будет такая, а другому – другая. Я же ведь не хочу узнать то, что хочет Славик…

 Но что-то я узнал.

 До сих пор я ещё не знаю, что такое хранится где-то во мне. Может, просто оно ещё не нужно. Но когда будет нужно – я всё вспомню, я разберусь в собственных мыслях, которые давно живут во мне, ждут своего времени, и которые я ещё никогда не думал…

 А тогда я ни капли и не размышлял – идти ли мне дальше, хотя и точно уже знал, что мне это не нужно. Я, конечно же, пошёл.

 Холм, на котором мы очутились, оказался очень маленьким, его голая вершина была словно островок в лесу. Мы снова спустились под сосны, но они росли уже реже, всё чаще нам попадались открытые пространства и большие поляны, которые все неизменно были какими-то выпуклыми, словно искусственные и очень давнишние  насыпи над чем-то, что под землёй.

 Мы шли медленнее – Лёшка и так еле за нами поспевал. Несколько раз он просил у Славика попить. Я видел, что он никак не может напиться – и боится хлебнуть слишком много, что бы вода не закончилась слишком быстро. Лёшка не смотрел по сторонам или под ноги – только нам в спины. Я это чувствовал. Когда я оглядывался на него, он улыбался самой милой улыбкой, на какую был способен. Эта улыбка дрожала. И глаза его дрожали. В конце концов, Лёшка запросил привал. Славик тут же сел, достал из сумки бутылку.

 Мне пить совсем не хотелось. Я заставил себя сделать глоток – просто губы намочил. Странно, вообще не хочется…

 Мы сидели на краю оврага, будто бы выкопанного экскаватором. Это в такой-то глуши? Я глядел вниз и всё более убеждался в этом. Но вокруг, на сколько хватало глаз, ни единого напоминания о реальном, людском мире не было.  Никаких звуков. Ни даже хотя бы следов от колёс на земле.

  — А где мы сейчас вообще? – Лёшка очень внимательно глядел на Славика и всем своим видом пытался показать, что он спокоен и вполне доволен, такого ему и хотелось.

 Славик полез в сумку.

  — Есть хочешь?

  — Я взял.

 Лёшка отвлёкся от того, что выстраивалось у него в голове, полез в свой ранец. Там в полиэтиленовом пакетике он припас из дому бутерброды. Пакетик изорвался, бутерброды измялись, хлеб раскрошился и раздавленная варёная колбаса выпала из дырки на землю. Славик достал наружу целую булку хлеба и складной нож. Отрезал нам по куску и посыпал их солью из свёрточка газетного обрывка. Лёшка за раз запихнул в рот половину своего куска, начал усиленно жевать. Потом, я понял, он вспомнил о том, что вода может закончиться, а от соли сильно захочется пить…

 Мне не захотелось. Кусок хлеба с солью – то, что надо, но, если б Славик не достал этой провизии, я и не подумал бы о голоде. К бутылке я опять едва приложился. Однако специально присмотрелся, сколько ещё осталось. Оказалось, что бутылка ещё почти полная. Но Лёшка снова боялся пить – делал маленькие глоточки. Сначала один, потом другой – ещё меньше. Будто чего-то испугавшись, в третий раз он глотнул слишком много и поперхнулся, так что вода потекла по подбородку. Лёшка некоторое время смотрел на нас. Ему хотелось, что б мы разговаривали – тогда бы и он смог тоже говорить. Но, ей-богу, я совершенно не понимал, зачем вообще надо что-то говорить.

 Мы ушли от странного оврага. Начинало смеркаться, когда земля пошла под уклон и впереди за деревьями стало виднеться какое-то большое открытое  пространство. До него вроде бы было близко, но мы так и не дошли. Может быть, темнело слишком быстро. Так мне показалось. Только-только вроде бы солнце перешло на закатную сторону, но  вот уже лучи его не достигают нас, не проникают между стволов, хотя ещё светло.

 Мы остановились посреди леса. Задрав голову, я смотрел кругом себя. Сумерки мне не нравились.  Интересно, целый день никакие посторонние звуки не занимали меня – да их, считай, что и не было. И сейчас была тишина, но какая-то… Вот будто бы у тишины этой есть край, и на самом этом краю так и теснятся некие звуки, ждущие только, что б совсем не было света, что бы немедленно хлынуть через край и заполнить всё. Мне это не нравилось.

 Славик скинул на землю рюкзак и сказал:

  — Здесь заночуем. Давайте соберём дров.

 Это самая его длинная речь была за целый день.

 Я принялся собирать ветки, то и дело оглядываясь на своих приятелей. Чудилось, что полная темнота спустилась  дымными клочьями с верхушек деревьев в считанные минуты. Очень важно было скорее разжечь огонь – свет – что бы мы не потерялись, не запутались в темноте. Лёшка притащил целую корягу, прислонил её к ближайшему стволу и принялся ломать ногами, чертыхаясь, когда подошва кроссовка съезжала с коры и он оступался. Славик расчистил место от травы, сложил ветки. Глянул на нас.

  — Есть, чем растопить?

 Я тут же суетливо полез в свою сумку, вытащил школьную тетрадку и вырвал несколько листов. Лёшка протянул зажигалку, но Славик показал ему коробок спичек. Он порвал бумагу, измял её, потом расправил, как-то чудно скрутил и подсунул под сложенные под углом мелкие ветки. Я  поражен был внезапной, будто бы посторонней мыслью – ничего не выйдет. Очень похолодало, почти что мороз – спички не зажгутся или будут все тухнуть…

 Я сейчас же запретил себе эту мысль.

 Славик зажёг бумагу. На карачках он так и ползал перед ветками, чуть носом в них не тыча. Костёр разгорелся неправдоподобно скоро – с первого раза. Не знаю, как так вышло – я ведь собирал дрова и у меня даже руки окостенели – ветки были холодными-холодными, промороженными за зиму. На некоторых, я помнил, были закаменелая ледяная корочка.

 Однако костёр загорелся. Славик начал осторожно и не торопливо подкладывать ветки побольше. Мы все сгрудились возле огня. Мне казалось, что я даже не дышал толком, пока не стало светлее, и только теперь начал свободно набирать полную грудь воздуха. Огонь подымался всё выше и выше над землёй, и уже можно было не бояться, что он погаснет. Оранжево-красные языки облизывали ветки, ветки начинали чернеть, потом – белеть на узких оконечностях. Кусочки отваливались вниз, обнажая яркие, помигивающие головешки. Костёр несмолкаемо трещал, ветки под ним иногда издавали приглушенный писк, будто огонь давил и давил их, а они противились, как могли. Но огонь брал верх, вскоре уже всё подобрал под себя, колышась на чёрных останках и жадно хватая новую кормёжку, которую ему подкидывали.

 Мы сидели вплотную друг к другу и, не мигая, смотрели на костёр, делавший наши лица красными и не похожими на те, к которым мы привыкли. Щёки уже пекло от жара, но мы и не думали отодвинуться. Когда страх был прогнан окончательно, Славик снова достал хлеб и соль. Лёшка, явно повеселевший от огня, принялся лопать за обе щёки, так что крошки выпадали изо рта ему на колени. Славик, думаю, намеренно отрезал ему самые толстые куски, да и самое вкусное – обе горбушки – ему отдал. Наевшись, Лёшка вдоволь напился и наконец, взглянул на нас без дрожи в зрачках.

  — Не могу поверить… — проговорил он, в конце концов, — Неужели… мы… пошли?

 Славик смотрел на него очень взрослыми, жалостливыми какими-то глазами. Я сообразил, что и сам, должно быть, так смотрю.

  — Ну чего вы всё молчите? Целый день…

 Я пожал плечами. Лёшка будто рассердился на это пожатие и подался к Славику.

  — Так… куда мы идём… То есть… Нет, нукуда… Где оно всё?

  — Дальше, — сонным голосом ответил Славик, хотя глядел, не моргая через огонь на Лёшку.

  — Как дальше? Сколько ещё идти?

 Славик пошевелился, будто бы просыпался, почесал лоб под волосами.

  — А ты чё думаешь? Дорогу надо, да? Что б автобус ходил? Магазин по пути?

 Он это выговорил еле слышно и совершено безразлично. Лёшка будто на стеклянную стенку наткнулся. Потоптал носком ботинка по земле.

  — Ну и теперь чё делать?

  — Спать.

 Лёшка разозлено сжал губы, но почти сразу же умостился на боку, подсунув под голову свою сумку. Поджал ноги под грудь и некоторое время я наблюдал, как отсвечивает огонь в его глазах. Я уткнулся лбом в колени. Темно и тепло. Но вот сзади, по спине, так и гладит мороз.

 А и правда – что я тут делаю?

 Но эта мысль тут же пропала. В каком-то совсем другом мире я себя тогда ощущал – и это моё ощущение настолько заполняло меня, что на что-то другое не было места. Вся прошедшая моя жизнь будто бы не существовала или же закончилась несусветно давно да и, может, попросту мне приснилась. Был только один, этот вот сегодняшний день. И был он… сказочный, что ли…

 Ощущение моё сродни было тому, что бывает часов в десять вечера тридцать первого декабря и когда тебе совсем е много лет. Я на пороге чего-то волшебно-необыкновенного и всё обычное вокруг – уже не обычное. Нет больше никаких правил, не понятно, что теперь делать и как поступать – но в этом-то и всё волшебство. И когда не знаешь наперёд, что с тобой случится сегодня, приходит необыкновенное спокойствие.

 Я очень чётко помню это ощущение, помню, что из-за него всё внутри у меня как бы нагревалось приятным таким жаром, и я ничего не страшился, был готов к чему бы то ни было – и знал бы всё, что нужно было мне знать, что бы ни произошло…

 Может быть, просто я ещё был ребёнком. Наверняка так. Но теперь мне думается, что это чувство вернётся. Не зря же я его помню до сих пор, не смотря на свою порой отвратительную и очень глупую взрослость. Но оно должно вернуться. Тогда я…

 …Я задремал, не знаю, насколько. Когда вскинул голову, Славик по-прежнему полулежал у костра и изредка совал в жар ещё веток. Куча, нами собранная, будто и не кончалась. Лёшка глубоко дышал, перевернувшись на спину и во сне отодвинувшись от огня.

 Я взглянул на Славика. Знает ли он, что с нами будет? Он смотрел на меня в ответ и я понимал, что ему всё равно. Он чувствовал то же, что и я. И он этого и добивался, ради этого и пошёл – и он уверен, что будет то, о чём он мечтал. И в тот момент я тоже был уверен, что он добьётся своего – по-другому просто и быть не могло.

 Я стал смотреть на рдевшие угли под костром, которые то вспыхивали, переливаясь оранжевыми волнами, то затухали, блекли, будто бы уменьшаясь в размерах. Мне почудилось, что в пепле этом словно бы какая-то линия проложена, которая всё тлеет и тлеет и похожа на щель – вытянутая и узкая. Мне подумалось, что эта линия похожа на какой-то знак, ужасно простой, но настоящий. И словно бы мы не одни тут сидим, но кто-то ещё здесь рядом, который наблюдает, как мы идем, и ждёт нас.

 С этим я и заснул. Пришёл в себя, когда уже светало. Лёшка подпрыгивал на месте у меня за спиной, растирал плечи  и стучал зубами. По глазам с кусками застывшей жёлтой закиси на ресницах понятно было, что он сам только что проснулся. Он посмотрел на меня затравленным тупым взглядом.

  — Ну? – спросил он.

 Я тёр лицо – за ночь угорел немного от огня и голова побаливала. Славик не без труда поднялся на ноги, смачно потянулся, задрав руки и встав на цыпочки.

  — Чёрте что, — пробормотал Лёшка, — Абзац какой-то… Холодно-то как, ай, холодно-о… Вашу мать, что за бред… Куда мы запёрлись? Где мы?!

  — В лесу, — проговорил Славик, потом коротко и очень внимательно глянул на Лёшку и сказал:

  — Я не издеваюсь над тобой. Я тебя сюда не тащил.

 И через секунду добавил:

  — Я могу тебя отсюда вывести.

 Лёшка остановился, шумно дыша носом и неотрывно глядя на Славика.

  — Хочешь?

 -…Да. Хочу. Домой хочу… — он стал тереть ладонями глаза, — Она с ума сойдёт… Что-то с ней случится… Ей… будет плохо… Слышишь? Она с ума сойдёт от этого!

 Славик вздохнул. Теперь, когда я покручиваю всё это в памяти, мне представляется вполне закономерным, что б он тогда спросил: «На кой же чёрт ты пошёл?» И что-нибудь до отвращения анекдотическое, вроде: «А я тебе говорил» (ведь он и говорил!). Но Славику не было уже никакого дела. Не было никакого дела до того, что людям свойственно злиться, раздражаться и обижаться и что ему бы сейчас и полагается так сделать. Он был оглушительно спокоен. Мне так и чудилось, что все Лёшкины скрипения зубами и крики не то, что не хлещут его по мозгам, но просто до него не долетают – осыпаются перед ним на землю.

  — Пошли тогда, — прошипел Лёшка, — Веди нас обратно. Пошли быстрее.

  — Сами дойдёте.

 Это и вправду не была издевка. Он говорил, как есть – по крайней мере, он так и чувствовал и думал в своём спокойствии.

  — Са-ами дойдём?!

  — Угу, — Славик тряхнул головой, потом посмотрел на меня и негромко попросил:

  — Выведешь его?

 Ну да… Вот зачемя шёл дальше… Что б вывести Лёшку, когда тот дойдёт до ручки. От горечи и обиды у меня заслезились глаза.

  — А ты?

  — Я – туда, — он махнул в сторону видневшегося впереди просвета.

  — Дальше?

  — Дальше.

  — Ты… ты… дойдёшь?

 Он улыбнулся мутной, будто с похмелья улыбкой, произнёс чуть охрипшим голосом сквозь эту улыбку:

  — Дойду.

 Мне хотелось ещё что-то сказать ему, но слов не было. Ни в какие слова не умещалось то, что было у меня на душе.

 Как он пойдёт один?! Совсем один! Через  этот немой неправдоподобный лес – как?! Не на кого будет оглянуться, не с кем будет посидеть на привале… Будет идти, не чувствуя ничьего взгляда, не слыша ничьего дыхания – абсолютно и окончательно один!!! Никому не нужный, всеми брошенный и оставленный – он пойдёт…

 Я рывком напялил себе на плечи сумку и встал к Славику вполоборота. Он виновато улыбался, будто извинялся, что это он бросает нас, сказал напоследок:

  — Туда.

 Совсем не туда он указывал, откуда мы пришли, но я тут же двинул в ту сторону, топча траву. Идти было трудно – ноги, будто чугунные. Лёшка, постоянно за что-то цепляясь носками ботинок, поспевал за мной. Я думал о том, что иду в неправильную сторону и он сейчас мне об этом скажет, и хотелось идти ещё быстрее, что б он не догнал и не сказал. Но в какой-то момент я, будто услышал что-то, запнулся и развернулся назад.

 Мне было видно фигуру Славика, хотя он был уже очень далеко и я не должен был бы его видеть. Но я видел как-то. Он успел пройти оставшееся расстояние до конца леса – он казался мне белой точкой, хотя одет был во всё тёмное и волосы у него были чёрные…  И он исчез в белом просвете.

 Я отвернулся и потопал вперёд. Я именно топал, каждый шаг вбивал в землю, и от этого идти ещё тяжелее было.  Мы забрались в какие-то кусты с колючками, торчащие из чёрной земли между соснами. Я оглянулся на Лёшку. У того будто даже лицо почернело от тоски, дышал он со всхлипами и глаза у него бегали. Нельзя было ему останавливаться – иначе истерика разорвёт его напополам. Я повёл его дальше.

 В сознании уже маячили, пока далековато, самые жуткие мысли: что там у меня дома и вообще как мы отсюда выберемся? Думать об этом было бесполезно, но я знал, что ещё чуть-чуть и начну думать – и тогда и сам взорвусь.

 Наступал на кусты, ломал их, будто это они виноваты были во всём. Тут под ногой треснула пластмасса. Я совершенно отвык от этого звука и тупо посмотрел себе под ноги. Обычная литровая, ребристая бутылка из-под подсолнечного масла. Я сделал пару шагов, ошалело оглядываясь и совершенно точно узнавая место.

 Мы были в нашем лесу, на тропке. Шагов через сто проглядывал из зарослей забор металлобазы и сквозь сосны можно было различить первый дом – Славиков.

 Лёшка уже был впереди меня, почти бежал, придушенно всхлипывая на бегу. Я догнал его в конце тропинки, с которой и начинался наш двор. Мы переглянулись.

 Часов семь утра, начало восьмого. Я со спины заметил нескольких знакомых ребят, идущих, очевидно, в школу. К конечке пробухтела маршрутка.

 Как это?..

 Мы уже шли через двор. Лёшка остановился, глядя на меня, и теперь уже он не находил, что сказать. Но я и так всё знал. Он, наверное, понял по моему взгляду, и опрометью кинулся к своему дому. Я бы так же бросился к своему, но ужасно боялся.

 А что… что, если времени совсем не прошло, а? В кино каком-то я это видел, что ли? Вот будто мы вышли из лесу в ту же секунду, что и зашли в него. А почему бы и нет? Ведь за целые сутки мы чёрт знает, сколько километров отпахали, а обратно шли минут пятнадцать!

 С ног до головы меня трусило, когда я заходил в свой подъезд. Я опять не знал, что меня ждёт через минуту, но никакого спокойствия и в помине не было. От тысячи мгновенных мыслей голова моя будто разбухла. Я взбежал по ступенькам на свой этаж на одном дыхании, открыл дверь и вбежал в квартиру. Навстречу мне уже выбегала из комнаты мать.

 Значит, прошло время… Но, с другой стороны – всё могло быть хуже… Я знал, что хуже, но не теперь, не теперь – не надо уже об этом думать, потому что ничего не случилось, всё закончилось и я дома…

 Я кинулся матери на шею, надеясь только, что бы она ничего сейчас не говорила, что бы дала мне прийти в себя. Она до боли сцепила руки на моей спине – и молчала…

 Нас не было трое суток – всё было обратно моей идее о том, что вовсе нисколько времени не прошло. Я чётко помню, что шли мы только один день. Но пропали мы на трое суток.

 Лес за домом, если идти всё время прямо (а мы шли исключительно прямо), должен был закончиться где-то к обеду и мы должны бы были вывалиться на объездную. Даже если бы мы безбожно петляли, от объездной бы мы никуда не делись, ну если не к обеду, то на пару часов позже, а были бы на ней.

 Так что, от нас так и не добились, где ж мы лазили трое суток. Я не знал, что и соврать-то. Славика ещё потом искали, мурыжили нас по этому поводу кошмарно, но ничем это не кончилось. Славик пропал… не буду говорить: навсегда. Но никто его не нашёл.

 Где-то через неделю, когда первые страсти поулеглись матери вдруг пришло в голову нанести визит Лёшкиной матери. Кстати, о бабушке Славика она даже и не подумала. Ну а тётя Марина – как же! Эта ж та, у которой муж всё по психушкам. Чёрт знает, как они сына растят, что он из дому бегает! И зачемтакие вообще детей рожают?!

 Так это всё и было, я своими ушами слышал.

 Удивительно, что со мной самими мать вообще об этом не разговаривала. Будто никуда я и не пропадал, не было этого никогда. Не знаю, как это объяснить, может, так оно и должно быть. Так и должно быть, что матери моей понадобилось найти кого-то виноватого, и она безошибочно определилась с тётей Мариной, инстинктом каким-то на неё вышла, будто зверь по запаху – вот жертва, над которой можно делать, что хочешь, а она и не пикнет.

 Откуда-то я всё это знал, будто материны мысли читал – будто бы они в моей собственной голове так и орали…

 Ну да, эта Маринка моложе. И выглядит ещё моложе, чем на самом деле. Иногда её можно принять за девочку подростка. Она разгильдяйка. Она ещё и чёрт знает, что о себе возомнила!.. А когда-то шиковала со своим мужем-шизофреником. Теперь муж в дурке лежит, бог не фраер, всё по справедливости, ноэта ещё здесь, и зачем она здесь, зачем она выглядит так, как выглядит, говорит так, как говорит, делает так, как делает, почему она не пропадёт отсюда?!

 Это материны мысли были, я их чувствовал, они давили меня так, что мне чудилось, будто голова у меня уходит в плечи. Никогда, никогда я не испытывал такого ужаса, как от этих её мыслей, которые знал и с которыми не знал, как бороться.

 Ведь как это кошмарно, как дико и ужасно было!..

 Очень тёмный, пасмурный день был. Тучи от тяжести чуть по крышам не волочились, но дождь всё не начинался. Рассвета утром будто и не было – сразу начался какой-то никак не умирающий вечер, всё тянущийся и тянущийся, всё ниже и ниже темнота пыталась грохнуться на землю и всё под собой похоронить.

 Я отчего-то уверился, что именно сегодня произойдёт что-то страшное, уродливое, чему места не должно быть на земле, а онобудет. Из школы сразу пришёл домой и засел под окном, как в засаде. Знал, откуда появится мать и во сколько. Уже было темно, когда я заметил её. Не было сомнения, что это она, хотя я еле-еле различал, что было во дворе. При этом совершенно чётко я увидел, как мать остановилась – глянула на наши окна и целенаправленно двинулась к Лёшкиному дому.

 Вот и случилось. Этого я и ждал. Это, конечно, ужасно, но, по крайней мере, больше не надо ждать. Сейчас всё кончится.

 Я кинулся в прихожую, оделся и выскочил в подъезд. Бежал опять по лестнице, как в тот раз. Уже было довольно тепло, всё давно растаяло, но на пороге я на ровном месте оступился и кубарем скатился с крыльца. Ступеньки очень ощутимо ударили меня по спине, в самый позвоночник, так что перешибло дыхание.

 Я валялся в темноте на асфальте, всё тело так и гудело от того, что в лёгких совсем нет воздуха.  Чудилось, что непомерная, несоразмерная и невообразимо неподъёмная тяжесть очень плотно прилегает к моей груди. Недавит, а именно что вплотную, так что и на волос зазора нет, пригнана ко мне, как деталь к детали. Я ощутил себя вмурованным в цемент, не в силах даже пальцем дёрнуть…

 Всё это длилось несколько секунд, пока я, наконец, не смог снова дышать. Я сел на земле, тупо оглядывая пустой двор. В висках стучали раскалённые молотки, спина ещё совсем не болела. Метров двести до Лёшкиного дома показались мне ужасно далёким путём, который ни за что не пройти… Да и зачем? Что я там забыл, куда я так бегу?

 Я почти подскочил на ноги и полубегом кинулся к соседнему дому. Тут понял, что очень саднит и печёт спину, так что я даже хромаю. Когда я зашёл в нужный подъезд, явилась весьма разумная мысль, что дальше уж мне ни за что не дойти  и вообще всё это чепуха какая-то. Не знаю, шумел ли я, но в подъезде показалась какая-то худая старуха в ярком цветастом халате, с шерстяной косынкой на голове, а ноги в шерстяных носках еле помещались в домашние тапочки. Копошась у почтовых ящиков, она пучила на меня глаза и очень настойчиво пыталась добиться от меня, кто я такой и какого здесь лазаю.

 Я уже поднимался по лестнице, а мысли мои так и ныли, что ещё так далеко мне идти, что совершенно естественно вовсе никуда не идти, да к тому же старуха эта…

 Но я уже был на месте. Нужная мне дверь была прикрыта, но не заперта, я видел жёлтую яркую щель и слышал голоса, в основном один голос, моей матери. Она выясняла отношения. Мне кажется, если бы через час спросили у неё, о чём она выговаривала тёте Марине, она бы ни слова не вспомнила. Но сейчас речь её была прямо таки отборная, будто она две недели зубрила каждую букву и теперь стреляла ими уверенно и чётко.

 Что-то там было про то, «как вы так живёте», про «что же я натерпелась», ещё много чего. Но всё это была одна фраза: «Ты виновата, из-за тебя мне плохо и тебе должно быть ещё хуже, что б тебя просто расплющило».

 Я задыхался от бега, очень ныла спина и нога хромала всё больше, когда я растворил заскрипевшую старую дверь и вошёл в коридор. Всё и происходило в коридоре. Мать стояла почти на пороге, вся вытянувшись и напоминая какой-то памятник, каменный рот которого выбрасывает отборные каменные слова на головы тех, кто внизу. Тётя Марина стояла поодаль, ближе к кухне, казалась мне и вправду ещё моложе своих лет. Она чуть пригнула голову, но не отрываясь смотрела на мою мать и кусала губы. Конечно же, уже выпившая. Это было чуть ли не первое, что я заметил: початую бутылку водки на кухне за её спиной, только не на столе, а на подоконнике. Лёшки не было видно, но я был уверен, что он в комнате, сидит за своим компьютером – и знает, что сейчас происходит. Всё это слушает, как до этого слушал звяканье горлышка бутылки о стакан…

 Мать дёрнулась на скрип у себя за спиной, оглянулась и опешила.

  — Что ты делаешь? – не громко сказал я – во рту пекло от горечи.

  — …Ты… Ты что здесь делаешь?

  — Что ты натворила? Мама… Что ты делаешь?

 Она начала причудливо этак моргать, будто всё перед её глазами вдруг утратило чёткие очертания. Всё было не так, как ей хотелось – я это знал. Знал, что ей хотелось выместить злость наэтой, но когда дали ей то, чего она желала, ничего она не почувствовала из того, чего ждала – ни облегчения, ни восстановления справедливости, ничего, кроме несусветной дичи происходящего. И эта дичь её понесла за собой, на всё более бредовые и уродливые повороты, но свернуть сама она уже не могла. Оно – затягивает.

 Жутко и противно было смотреть на это.

  — Проси у неё прощения, — проговорил я, ощущая прилив злости – не на мать, на тот обрыв, живой и движущийся, представлявшийся мне почему-то спиральным,разумный обрыв, который подхватил её и заставил катиться кубарем.

  — …Ч… что?

  — Проси прощения. Проси прощения! Мама!!! Проси сейчас же прощения!!

 Она не понимала… Или понимала. Но боялась. Боялась, что это неприлично – просить прощения, когда ты же уверена, что ты со всех сторон права. Нет, я хочу думать, что не понимала, не чувствовала, что это – единственная возможность сейчас не скатиться к самому дну обрыва, где будет очень темно и морозно и где жить не захочется.

 Но я понимал, знал помимо ума, что нужно сделать. Я прошёл вперёд, поймал взгляд тёти Марины и пролепетал, уже почти плача:

  — Простите, пожалуйста… Пожалуйста… Не обижайтесь. Простите.

 У неё тоже в глазах стояли слёзы. Она пошатнулась – не от водки. Я опять знал, что происходит в постороннем человеке – знал, что ей хочется сесть на корточки и закрыть лицо и подумать, что хорошо пропасть отсюда хоть куда-нибудь. Она, однако, сделала не то. Провела пальцами по глазам и, улыбнувшись дёрганой улыбкой, посмотрела в глаза мне и в глаза матери и произнесла:

  — Ничего…

 …Лёшка пропал ровно через год после нашего похода к далёкой горе. За этот год мы почти с ним не видались – компании нашей уже не существовало. Я только знал, что дядю Мишу уже давно не возят на «побывку», потому что нет денег, а тётя Марина всё чаще появляется в самой обглоданной и чёрной компашке в нашем дворе, которая собирается на зацементированном пустыре между гаражами и окнами бабы Люды, продающей дешёвое жёлтое пойло-«вино».

 Лёшка догнал меня после школы, пару раз подмигнул, что б я шёл за ним. Мы выбрались на карьер, где я не был уже с прошлой весны. Лёшка сильно успел измениться и повзрослеть внешне. Он вытянулся в росте и все щёки у него заросли даже не пушком, а чёрной щетинкой. Он выглядел веселее, чем я привык. Сел на землю, глядя на меня снизу вверх, и закурил. Я не знал, что ему сказать.

  — Ладно, не бойся, — ухмыльнулся Лёшка – голос у него уже был взрослый, такой же приятный, певучий и прокуренный, как у покойного Скорика, — Вобщем что… Я… Я, наверное, пойду…

  — К… Опять?

  — Не опять, а снова, — он рассмеялся.

  — …И что? Ты… Ты, думаешь, сможешь?

 Я сделался вдруг очень спокойным, не таким, каким был всего минуту назад. Только вот был самым обычным, но обычный не знал ведь, что и сказать то такому, как Лёшка. Но кроме обычного, я был ещё и тот, кто шёл к далёкой горе – пусть обычному и кажется всё это только фантастическим сном.   

  — Не знаю – смогу, нет… Я… Саш, я по-своему пойду. Как-то… по-своему мне надо идти, не как ему. И сам. Сам пойду. Сам, сам, может быть, найду…

  — …Тыего найдёшь?

 Лёшка снова ухмыльнулся и прикурил новую сигарету от тлеющего бычка.

 -Он сам найдётся. Когда надо будет. А хотя… Саш, я ни черта не знаю! – он весело тряхнул длинными волосами, — Но вот это и оно, самое… Я поэтому и пойду теперь. Пора. Саша, слышишь? Пора мне.

 Я опустился на землю рядом с ним и мы крепко-прекрепко обнялись.

  — Прости меня, Лёш, за всё…

 Он взглянул мне в глаза:

  — Нет… Тебе – спасибо.

 Он поднялся на ноги, сделал пару шатающихся шагов к карьеру, обернулся на меня и, улыбаясь сквозь льющиеся по его щекам слёзы, сказал:

  — Всё только начинается.

                                                                                                                                     Апрель 2014