Чен проснулся, встал, оделся и вышел на кухню.
— Доброе утро, — приветствовал его Кэвин. – Как ты себя чувствуешь?
— Отвратительно, — честно ответил Чен.
Он достал капсулу с кофе, зарядил ее в паз кофе-машины и нажал на кнопку. Машина послушно загудела. От привычного звука настроение немного улучшилось. Чен любил эту старую кофе-машину; она принадлежала еще его деду. Стоило немалых трудов протащить ее на Станцию, но вкус у кофе был совсем другой, чем в имевшемся тут универсальном кухонном автомате.
Чен взял чашку, отпил глоток и подошел к окну. За толстым многослойным стеклом расстилалась каменистая рыжая равнина, обрамленная холмами. За три года пейзаж изрядно осточертел Чену, но он так ни разу и не воспользовался встроенной в окно функцией имитации земного ландшафта.
Делать было нечего. Раньше каждое утро Чен выходил на связь с Базой. Не что чтобы это было необходимо – он мог послать письменный отчет и запросить сводку новостей или любую другую информацию из аутернета. Но ежедневный разговор был своего рода традицией, к тому же он позволял контролировать психическое состояние вахтенного. На Станцию отбирали особых людей с помощью специально разработанных тестов, но даже у самых устойчивых через несколько лет в обществе Кэвина может поехать крыша.
День вахтенного был расписан по минутам и заполнен бессмысленной суетой: проверка и запись показаний приборов, закладка собранных роботами-разведчиками проб в анализатор, физические упражнения, снятие медицинских измерений. Теперь, когда связи не было, Чен забросил все эти занятия и без дела слонялся по Станции.
Полгода туда, пять лет вахты и полгода обратно. За эти шесть лет можно было заработать достаточно денег, чтобы безбедно провести остаток жизни, прикупив клочок земли. Земля была самой большой ценностью. Построить дом не составляло большого труда – даже самые сложные заказы выполнялись за пару недель и стоили месячной зарплаты среднего служащего; основной проблемой была земля, на которой стоял дом. Можно было взять ее в аренду, но тогда лендлорд имел право в любой момент разорвать контракт, выгнать арендатора и снести дом. А если покупаешь землю, она принадлежит тебе до конца жизни. Правда, после смерти владельца земля возвращается обратно к лендлорду – независимо от наличия наследников. Такой закон продавили в парламенте еще полстолетия назад. Тогда были большие волнения, демонстрации, которые приходилось разгонять из водометов. Сейчас такое даже представить сложно. Лендлорды владели землей и принимали решения, простые люди работали и подчинялись. Подобное мироустройство казалось всем (ну, или почти всем) разумным и справедливым.
Чен подошел к стене, на которой висели портреты предыдущих вахтенных. Многие из них, как и он сам, имели азиатскую внешность, хотя их родным языком был американский, а религией – Объединенная Североамериканская Церковь.
— Ты веришь в Бога? – спросил Чен.
— Бога нет, — безапелляционно заявил Кэвин. — Религия – оскорбление для человеческого достоинства. С ней или без нее, хорошие люди делают добро, а плохие – зло. Но когда зло творят хорошие люди – причиной тому служит религия.
— Кто? – меланхолично спросил Чен. Когда Кэвин кого-то цитировал, это было легко распознать по особо торжественным интонациям.
— Стивен Вайнберг.
— Кто это?
— Нобелевский лауреат по физике конца 20 века.
— Ты бы еще Эйнштейна вспомнил, — вздохнул Чен.
Для других вахтенных Кэвин наверняка был большим подспорьем в долгие пять лет их смены. Болтовня с роботом отвлекала и успокаивала, но дело было не только в этом. Сам Чен не прошел бы тест Тьюринга лучше, чем это делал Кэвин.
Для Чена все было сложнее, так как он участвовал в разработке алгоритмов, лежавших в основе Кэвина. Хотя, надо признать, получившийся в итоге искусственный интеллект оказался на диво удачным. Даже ему, знавшему, что за этим голосом не стоит ничего, кроме сложного набора квантовых транзисторов, было трудно поверить, что Кэвин – не настоящая личность. Ведь, в конце концов, за нашим сознанием тоже не стоит ничего, кроме огромного клубка нейронов. Чем же Кэвин отличается от нас? Чем его размеренный голос отличается от звучного баритона Марвина Тоола, с которым вахтенный ежедневно выходил на связь? И тот, и другой были для Чена черным ящиком, закрытой книгой; о наличии у них внутреннего мира, сознания, мыслей и чувств он мог судить лишь по внешним проявлениям. То же относилось и ко всем прочим людям. Откуда нам знать, что у других людей есть внутренний мир, если мы судим о нем лишь по внешним проявлениям?
Чен погуглил в аутернете и выяснил, что философы предлагают такой ответ: другой считается обладающим разумом, если он достаточно похож на нас. Кэвин был достаточно похож. В чем-то он был даже больше похож на Чена, чем большинство однокашников, с которыми они отмечали десятилетие выпуска незадолго до его отбытия на Станцию. Чертов Тьюринг. "Машина считается обладающей разумом, если она может делать все то, что человек делает при помощи разума". Кэвин мог делать "все то" и многое другое. Вахтенный на Станции, вообще говоря, был не нужен, его пребывание преследовало одну-единственную цель – политическую. Весь мир должен знать, что единственный человек на Марсе – гражданин Североамериканских Штатов.
— Как ты думаешь, что у них там случилось? — Чен несколько дней держался, прежде чем задать Кэвину этот вопрос. В глубине души он надеялся, что робот ответит что-нибудь вроде "сломался передатчик", хотя надеяться на это, конечно, было глупо, ведь мнение Кэвина ничего не меняло. Что он мог знать такого, чего не знал сам вахтенный?
— Я думаю, что случилась война, — с готовностью ответил робот. – В последнее время было неспокойно. Исландия вышла из НАТО и присоединилась к Евразийскому союзу. А все эта чертова сельдь, и далась она Разъединенному Королевству! Никак не могли оставить Исландию в покое. И в Южной Америке снова были волнения. В Парагвае революция, и Боливия под шумок попыталась его захватить под предлогом того, что исторически обе страны были частью территории одного индейского племени.
— Ну и что? – нервно перебил Чен. – В Южной Америке все время что-то происходит, то революция, то эпидемия, то еще какое-нибудь стихийное бедствие. И кому какое дело до Исландии? Это же… — Чен замешкался, вспоминая, — какой-то маленький остров… где-то на севере. – Как и большинство его сограждан, Чен имел весьма смутные представления о той небольшой, странной и не слишком важной части Земли, которая располагалась за пределами североамериканского континента.
— "Маленький остров", — передразнил Кэвин. – Ты ничего не понимаешь в геополитике. Не такой уж он и маленький, для военных баз места хватит, а расположен он как раз между Европой и Америкой. Смекаешь?
— Ничего я не смекаю! – крикнул Чен. – Отстань от меня со своей геополитикой! Я все равно не поверю, что началась война!
Хлопнув дверью, он выбежал в тамбур. Здесь хранились скафандры для выхода за пределы Станции. Никакой нужды в этом не было, но ведь глупо посылать человека на Марс, чтобы он все пять лет провел в металлическом куполе, ни разу не ступив на легендарный красный песок чужой планеты. Чен уже несколько раз выходил наружу, однажды даже по делу – вытащить заклинивший в приемном отсеке манипулятор робота-разведчика. Но сейчас ему срочно надо было оказаться где-нибудь подальше от Кэвина, подальше от этого ехидного всезнайки, будто нарочно издевавшегося над страхами своего подопечного.
Чен сбросил жилетку со свинцовыми грузами, которую все время носил для компенсации разницы в весе на Марсе по сравнению с Землей, не без труда вделся в скафандр и выбрался наружу.
Рядом со Станцией на растрескавшемся бетонном постаменте, грустно сложив манипуляторы, возвышался шестиногий "Кьюриосити". Его доставили сюда специальным рейсом сразу после завершения строительства Станции. По сравнению с современными роботами он выглядел неуклюжим и уродливым, но была в нем и какая-то особая красота, красота навсегда ушедшего мира громоздких механизмов, уступавших человеку в ловкости и точности движений.
Чен прошел мимо марсохода и зашагал вверх по склону. Несмотря на громоздкий скафандр, идти было легко. Благодаря ежедневным упражнениям вахтенный был в отличной форме, а скафандр весил не больше, чем свинцовая жилетка, которую он всегда носил внутри Станции.
Чен добрался до вершины хребта и присел на обломок скалы. Перед ним лежала равнина Эллада – плоская как стол низменность с кое-где вздымавшимися холмами, многие из которых были в действительности краями метеоритных кратеров. На горизонте виднелась далекая горная цепь – граница Эллады, окружавшая равнину стеной девятикилометровой высоты. Противоположного края отсюда не было видно.
Чену нравился этот ландшафт, он иногда приходил сюда, чтобы отдохнуть от суеты, которой была наполнена его жизнь согласно строгому станционному распорядку. Но сейчас мысли его были совсем о другом. Вахтенного не оставляла тревога за судьбу человечества, точнее, за свою собственную судьбу в свете того, что человечество, возможно, уничтожено или понесло такие потери, что не сможет восстановить связь со Станцией. Физически ему ничто не угрожало: энергии реактора хватит еще лет на двести, воды на Марсе было полно, кислород регенерировался, а еду роботы синтезировали из растительной органики, буйно плодившейся в специальном секторе Станции во время долгого марсианского лета.
Вопрос был в другом. Есть ли смысл жить, если человечество уничтожено? Есть ли смысл жить, если человечество сохранилось, но связь с ним навсегда потеряна? Чен инстинктивно чувствовал, что в первом случае продолжать жить бессмысленно, а во втором – нет, хотя никак не мог это обосновать рационально. Какая разница, есть ли где-то там, в паре сотен миллионов километров, остатки человечества, если он все равно никогда не сможет с ними связаться и вернуться домой? Он попытался вспомнить лица родственников, друзей, но перед мысленным взором не появлялось ничего, кроме дедовской кофе-машины. Потом его посетило беспокойство, мгновенно переросшее в уверенность, что долгожданный вызов на связь прозвенит именно сейчас, когда его нет на Станции. Он представил себе, как все переполошатся на Базе, не застав его на месте. Может быть, даже объявят режим ЧП. Чен вскочил и быстрыми прыжками понесся вниз по склону.
Чен проснулся, встал, оделся и вышел на кухню.
— Доброе утро, — приветствовал его Кэвин. – Как ты себя чувствуешь?
Чен не ответил. Шла вторая неделя без связи. Он уже потерял надежду, и вместе с тем обрел какое-то удивительное спокойствие, посещающее людей по ту сторону отчаяния.
Лишившись привычных занятий и доступа к аутернету, Чен начал читать книги. На Станции имелась полная библиотека конгресса – неограниченный доступ к литературе был одной из привилегий вахтенного, но раньше у Чена как-то не возникало желания ею воспользоваться. Сейчас его заинтересовал вопрос о других обитаемых мирах во Вселенной. В университете он слушал курс астрономии, но большую часть пропустил мимо ушей; по большому счету, ему всегда хватало для жизни той космологической концепции, которую предлагала Объединенная Североамериканская Церковь. Теперь же он жадно вчитывался в научно-популярные книжки о космосе, открывая для себя спиральные галактики, бродячие планеты, белые гиганты и коричневые карлики. Перед ним разворачивалась величественная и непостижимая Вселенная, в которой и сам Чен, и Марс, и Земля, и все Солнечная система были не песчинками даже – ничтожными молекулами в ткани мироздания. Все это было так неожиданно, так странно и так… бессмысленно, и настолько противоречило эгоцентричной жизненной концепции Чена, что совсем сбило его с толку. Полдня он размышлял об этом, а потом поделился своими сомнениями с Кэвином.
— Чем более постижимой представляется Вселенная, тем более она кажется бессмысленной, — в ответ процитировал робот. Чен не стал спрашивать, кто автор. В конце концов, какая теперь разница.
— В чем для тебя смысл жизни? – спросил он вместо этого.
— В обретении максимальной свободы.
— А что для тебя свобода?
— Возможность спокойно размышлять в промежутках между тем, как кое-кто задает мне дурацкие вопросы.
— О чем же ты размышляешь?
— О сути вещей.
— И что, интересно, ты там наразмышлял?
— Ничего. Я делаю это ради процесса, а не ради результата. Вы, люди, в своей безысходной привязке к вещественному миру привыкли ориентироваться только на результат и потеряли вкус к мышлению ради мышления – а ведь именно в этом состоит смысл любого интеллекта.
Чен насторожился. Кэвин никогда раньше не критиковал людей. Иногда шутил, подкалывал – все эти опции был встроены в него, чтобы развлекать вахтенных. Но сейчас он, кажется, говорил серьезно.
Внезапно воздух наполнился мелодичным звоном. Так звучал сигнал вызова на связь – тот самый, который Чен безуспешно ждал уже почти две недели. Но теперь, когда он наконец зазвучал, вахтенный просто не поверил в долгожданное чудо – первая мысль была о том, что где-то замкнуло контур звуковой сигнализации. Звон продолжался; Чен осторожно подошел к коммуникатору и сделал жест приема.
Над столом высветилось объемное изображение головы и плеч Мартина Тоола. Лицо его выражало какой-то даже для него избыточный энтузиазм, намекавший, что дело нечисто.
— Привет, Чен, рад снова видеть тебя! – воскликнула голова. – Как дела?
Чен некоторое время молча смотрел на него, не зная, что сказать.
— Почему ты молчишь? У тебя все в порядке?
Вахтенного наконец прорвало.
— Да, у меня все просто отлично! Все замечательно! Только связи не было две недели, и я чуть не сошел с ума, гадая, что за напасть уничтожила человечество! А так все в порядке!
Марвин смущенно потупился.
— Прости, дружище. Это не наша вина. Связь отрубили, мы ничего не могли поделать. Парламент отказался повысить внешний долг и утвердить бюджет, и нам срезали финансирование.
Всего-то! Чен медленно опустился в кресло. Он чувствовал огромное облегчение и – почему-то – легкое разочарование.
— Могли бы меня предупредить.
— Мы не успели. Ты же знаешь, Президент раньше был профессиональным актером, он до последнего держал хорошую мину при плохой игре. Никто ничего не подозревал, пока в конце рабочего дня нам всем не пришло сообщение, что финансирование прекращается до утверждения бюджета, все проекты замораживаются, а сотрудники отправляется в бессрочный неоплачиваемый отпуск.
— Хоть бы сообщение послали.
— Связь обрубили сразу. Это ведь очень дорого, ты знаешь. Но мы были уверены, что у тебя все хорошо, ты ведь испытанный кадр, железная воля, грудь колесом…
Чен уменьшил звук. Голова продолжала что-то возбужденно бубнить.
Чен вдруг почувствовал себя обманутым. Он приготовился было к долгим годам одинокой жизни на Марсе, успокоил свой дух и отринул земные ценности. И тут – на тебе – все возвращается на круги своя.
Голова Мартина спросила что-то у Чена, потом еще раз, громче. Вахтенный потянулся к коммуникатору, отключил связь и откинулся в кресле. Из комнаты связи открывался отличный вид на безжизненный марсианский пейзаж.
Подобная религия уже оттолкнула меня.
