Додумать Лондон

— Бегу-бегу-бегу, спешу-спешу-спешу, буду-буду-буду!

Танька Бежит-бежит-бежит, спешит-спешит-спешит, будет-будет-будет. Танька торопится, только что из Египта вернулась, девки на работе помрут от зависти. Иришке пирамиду привезла, Наташке сфинкса привезла, всё свинксом хочется его назвать, Оксюшка ничего не заказывала, Танька ей бусы понапокупала, это Томику оберег… а-а-а, а Уджат где, Уджат потеряла, неужели в номере оставила…так и есть, кукуша, Уджат посеяла…

Танька выбегает из аэропорта под дождь, вот блин, Танька уже и забыла, что такое дождь, а тут нате вам, зарядил. Танька еще докрикивает что-то в телефон, бегу-бегу-бегу, спешу-спешу-спешу, еду-еду-еду, буду-буду-буду…

Будет Танька.

Лет через сто.

Беспомощно протягивает руку, ловит такси, такси не ловится, куда они все подевались, как сговорились, ей-богу. Наконец, из темноты ночи выныривает что-то, сверкает фарами, Танька воздевает к небу глаза, как в детстве, Господи, ты есть…

Наконец, Танька спохватывается, адрес-то не сказала, тоже кукуша…

— Вологодская, семнадцать.

— Без проблем, довезем… — водитель улыбается, молодой, симпатичный, — из Парижа, наверное, едете?

— Из Египта. Ой, так классненько там, ну вообще…

Водитель сдержанно улыбается.

— Ага, слышал… пирамиды, Сфинкс…

— Ой, я на пирамиду залезла, не помню, на какую… ой, высоко так, по ступенькам, по ступенькам, жуть такая… Я еще на каблуках поперлась, думала, вообще навернусь на хрен…

Водитель кивает. Вынимает ножичек, приставляет к Танькиному горлу…

— Ой, не езди, Людочка, не езди!

Тетя Клава вваливается в комнату, большая, грузная, необъятная, кто её вообще сюда пустил, на тридцать три раза Димке сказала кому попало дверь не открывать.

— Ой, Людочка, я тут у Матроны Блаженной была…

Люда сжимает зубы, еще раз тетя Клава про эту Матрону свою вякнет, люда уже не знает, что с ней сделает… с обеими с ними….

— …она на фотку твою посмотрела, сказала, беда тебя там ждет, беда!

— Теть Клава, да не верьте вы бабкам этим, еще и не такое скажут…

Люда старается быть вежливой, все еще старается быть вежливой, как мать всегда учила, набьются в гости все эти тети Клавы-Муси-Дуси, и Люда стоит в чистеньком платьице, улыбается, здрассте говорит, чтобы тети Клавы-Муси-Пуси хлопотали, приговаривали, ах, ах, какая хорошая девочка растет…

— Да как не верь, что говоришь такое, ей ангел святой всю правду говорит! – тетя Клава наваливается на Люду, большая, необъятная, пахнущая чем-то затхлым, — она мне так и сказала, если поедешь за границу, умрешь!

Люда взрывается.

— Да пошла ты уже знаешь, куда! – выпихивает тетю Клаву, замахивается полотенцем, — ноги чтобы твоей здесь больше не было!

Тетя Клава оторопело смотрит на Люду, вываливается в подъезд, бормочет что-то нечленораздельное. Вот вам и хорошая девочка,  получите хорошую девочку, распишитесь… Димка тоже смотрит на Люду, как на собаку с рогами, ну что вытаращился, ну Люда же не ангел святой…

Люда поедет. Пусть хоть все тети-клавы со всей страны сбегутся, а люда все равно поедет.

Машина сворачивает куда-то в никуда, в темноту ночи.

— У меня двести долларов при себе, — говорит Танька, — сувениры еще…

— Очень хорошо, — кивает водитель, молодой, красивый, нож не убирает.

— А то домой ко мне заедем, сколько надо, дам.

— Нисколько не надо.

У Таньки холодеет спина, вот это хуже всего, когда нисколько не надо, вот это вообще дело дрянь…

Машина шуршит дальше в темноту ночи, полночь пугливо расступается. Танька хватается за соломинку.

— Что угодно со мной делайте… только не убивайте меня.

Водитель кивает. Притормаживает перед чем-то темным, темнее самой ночи.

— Выходи.

Танька выходит на негнущихся ногах, водитель подхватывает её под локоть, ведет к дому, в котором как будто никто никогда не жил. Вонзает нож — по самую рукоятку, еще, еще, в шею, еще, еще…

— А Танька не звонила? – спрашивает Люда.

— Люд, я тебе чего, в личные секретари нанимался, или как?

Димка взрывается, злой, уставший, так и хочется сказать, что Люда не виновата, что начальник на Димку наорал. Людка бы начальнику этому голову оторвала и на двери кабинета бы повесила…

— Не, правда… она из Египта сегодня прилететь должна…

— Должна, но не обязана.

— Да ну тебя, может, случилось чего…

Димка высовывается из-за монитора, как из-за крепостной стены, смотрит на Людку как на врага народа.

— Может быть.

Тонский прислушивается.

Ждет.

Бывает такое, жертву заколешь, а она еще дергается, еще живая, еще…

Нет.

Не живая.

Вот теперь можно начинать. Тонский всегда начинает ближе к полуночи. Так-то он чувствует, все равно когда начать, хоть в полночь, хоть в полдень, только в полночь получается как-то… правильнее, что ли…

Тонский осторожно расстегивает одежду на убитой, снимает косынку, пиджачок. Жадно вдыхает запахи дальних берегов, синих морей, в которых тонет горячее солнце. Бережно нащупывает контакт, нет, нет, нет, контакт как будто смеется над Тонским, рвется, ломается…

Ну же…

Вот теперь.

Тонский обнимает убитую, прижимается головой к её лбу. Слушает. Медленно-медленно раскрывается чужой мир, чужие воспоминания, плеск волн, крики чаек, мокрый песок, который помнит следы, пирамиды, зажатые в толпе туристов, Сфинкс, израненный солдатами Наполеона, сияние стробоскопов в каких-то клубах, смуглые арабы улыбаются, неуклюже выжимают из себя – йа тьебйа лублу…

Где-то радио пикает полночь, Тонский не слышит, Тонского уже здесь нет, Тонский уже в Египте, пытается залезть на верблюда, погонщик хлопает хлыстом, верблюд ложится на песок…

Плавится в океане раскаленное солнце.

— Убили Таньку твою, — кивает Димка.

— Да ты чего?

— А я чего… сегодня на дело ездили, в избе ее в какой-то нашли… горло перерезано…

— С-сволочь.

— Ты чего?

— Сволочь, говорю… кто это сделал…

— Таксист, похоже… развелось их как собак на небе, без лицензии, без всего…

— Как кого?

— Как звезд нерезаных, блин…

— Обокрал?

— Какое там… ничего не тронул, деньги целы, кулончик на шее и то не взял. Маньяк, короче…

Люда кусает губы, Таньку она маньяку не простит…

— Это уже седьмой случай… вот так. Ты бы не ездила…

— Да что не ездила, теперь вообще, что ли, из дома не выходить?

Люда взрывается, надоело уже быть хорошей девочкой, пропади оно все…

— Нам очень жаль… загран мы вам дать не можем.

Тонский кивает. Знал, что не дадут, до последнего на что-то надеялся, непонятно на что…

— В Челметтрансе работали?

— В восемьдесят девятом.

— Ну, вот видите… никак не можем…

Девушка за столом качает головой, видно, что ей очень жаль, только помочь ничем не может, не она законы пишет, и правила тоже не она устанавливает.

— Ну, вы можете со своим руководством поговорить…

Тонский уже знает, не может. То есть, может, только от этого ничего не изменится. Совсем. Тридевятые царства и тридесятые государства, молочные реки и кисельные берега закрываются на замок…

— …везете?

— А?

Тонский стряхивает с себя воспоминания, еще не хватало на работе закимарить.

— Докуда вы сказали?

— До Радонежской, — повторяет седенький старичок.

— Отчего же не довезти… двести.

— Нехило берете.

— Что ж хотите, бензин на деревьях не растет… Ладно, скидочку сделаю, сто пятьдесят.

Вот это по нашему… — старичок садится, тащит нехитрый багаж, оглядывается, — поменялось все как-то…

— Давно в России не были?

— Ну… В Калифорнии преподавал, сейчас вот вернуться решил…

У Тонского ёкает сердце. Лакомый кусочек. Калифорния…

— И как оно там?

Старик говорит что-то, Тонский не слушает, ему нет дела, как оно там в Калифорнии. Он скоро и сам все узнает. Дайте только…

Машина сворачивает в темноту, ночь пугливо расступается, убегает от фар…

— …еще одного сегодня, — говорит Димка.

Люда еле сдерживается, чтобы не швырнуть телефон. На хрена звонить надо было через всю Европу, чтобы сказать, как там в Москве еще кого-то убили…

Люде холодно. В жизни не думала, что здесь будет холодно, холод как будто идет от самих стен, еще камин этот проклятый донимает, в котором поселились сквозняки. Как-то англичане живут, холода не чувствуют, смотрят на Люду большими глазами, надо же, русская, а мерзнет…

Мерзнет.

Люда кусает губы, чтобы не разреветься, люду обманули, обманули, обещали, что тепло будет, вот тебе и тепло. И красной телефонной будки ни одной нет, люди говорят, еще в каком-то там году все будки поубирали в Лондоне, да как они смели, их не предупредили, что ли, что Людка приедет…

Мил человек, у меня в кошельке до фига и больше…

Тонский вонзает нож в горло, плевать хотел Тонский, что там у него в кошельке. Старик с хрипом оседает в руках Тонского, как-то быстро обмяк дедуля, как бы не притворялся. Нет. И правда умер.

Теперь надо спешить. Скорей. Тонский обнимает умершего, рубашка сразу набухает от крови, это фигня, главное, успеть прочитать…

Женщина сто пятидесятого размера орет что-то по-английски. Тонский вздрагивает, никак не думал, что контакт окажется таким резким.

Главное, не испугаться, не шарахнуться назад, если один раз разорвать контакт, второй раз хрен подключишься…

Тонский смотрит. На темнокожих подростков, которые курят за гаражами какую-то дурь, на тетушек, которые грузят в машину необъятные сумки с покупками, на людей в форме, которые ловят паренька с бутылкой пива, за что они его, а-а-а, девятнадцать лет, нос не дорос пить…

— Разряд!

Тонскому выжигает мозги. Больно. Сильно. Тонскому кажется, что он умирает, да не кажется, похоже, так оно и есть. А что, интересно, сколько людей здесь выключались и не включались больше никогда…

— Пробуйте.

Тонский пробует. Наклоняется над телом мертвой женщины, блин, это же её обнять придется, мертвую, Тонский надеется, что только обнять, а не другое что.

— Прислушивается.

— …да, это не твой ребенок! И другие тоже не от тебя!

Оксана сжимается, ждет очередных побоев, не дожидается. Антон смотрит на неё как-то косо, машет рукой.

— Рожай для себя… ухожу я…

Тонский приходит в себя, кто-то оттаскивает его от мертвой женщины, голова разрывается от боли.

— Ну что… видел?

— Ага… она мужу изменяла… не от него родила… Он из семьи ушел…

— Все верно.

Тонский спохватывается.

— Это… он её убил?

— Что ты… это десять лет назад было… а женщину газелька сбила сегодня. Ну молодчина… процесс пошел…

Это было давно.

Это было на Челметтрансе.

Тонский знает, если бы этого не было, давно бы уже дали загран, он бы давно уже увидел Париж и Лондон, Сидней и Чикаго…

Или нет.

Наоборот.

Если бы этого не было, ни черта бы Тонский не увидел…

Тонский подходит к карте на стене, зачеркивает еще один город. На этот раз Мёльбурн. Потирает разбитую скулу, н-да, дорого обошелся этот Мельбурн, кто же знал, что австралиец дорого продаст свою жизнь, Тонский ему нож к горлу, а тот успел-таки врезать тонскому, хорошо успел врезать… Машину теперь кровью заляпали, чем отмывать прикажете…

Ладно.

Потом.

Тонский напоследок обнимает закоченевшее тело, прижимается к холодному лбу, чтобы еще раз вдохнуть знойный воздух, наполненный цветами…

— До Залужской довезете?

— Отчего же не довезти? – водитель сдержано улыбается. Люда забивается на сиденье, затаскивает баулы, нда-а, что-то многоватенько напокупала, Димка узнает, сколько в Харродсе потратится, убьет…

— Из Парижа, наверное?

— А?

— Из Парижа едете?

— Из Лондона.

У Тонского ёкает сердце. Лондона в списке еще не было.

— И как оно там… в Лондоне?

— Холодно там, бли-ин, я вымерзла вся…

Тонский кивает. Слушает. Впрочем, можно особенно и не слушать, все равно скоро сам узнает, что оно там и как… Тонский резко тормозит, дамочка вздрагивает, голуба моя, это кто ж у нас не пристегнулся-то…

— Двигатель сдох, — объявляет Тонский.

— Ой, а до города…

— …семь верст киселя хлебать.

— Да не люблю я кисель.

Тонский фыркает, вот молодежь, даже не знает такого оборота про кисель и семь верст… поколение айфонов, блин…

— Далеко очень.

— А… как же…

— Ну вот, домик рядом, переночевать можно.

— Бли-и-ин, я так домой торопилась…

— Что делать. Бывает. Ну да ничего, там и печечка есть, и чаёк сготовим…

Тонский закрывает дверь домика, вынимает клинок.

Вы… чего?

Чш, не дергайся…

— Три тыщи в сумке. На карте у меня еще десять, в отпуске все прокутила.

— Не нужны мне твои десять.

Люда понимающе кивает.

— Раздеваться?

— Не…

Тонский примеряется, тут, главное, с одного удара уложить, а то дамочка хоть и хрупенькая, но почему-то видно, дешево жизнь свою не отдаст…

И Лондон дешево не отдаст, Лондон, он вообще дорогой.

Распахивается дверь маленького дома, Димка стреляет в щуплую фигуру в темноте, задним числом спохватывается, неужели в Людку…

Нет. Щуплый парень падает куда-то под стол, Людка встает, отряхивается, с-сука, чуть не придушил, идиотище…

— Все… извели душегуба, — шепчет Димка.

— Ну… тьфу, я думала, не выберусь уже… придушит на хрен…

— Домой давай езжай.

— Стой, я свидетельница же…

— Без тебя разберемся… давай… лягушка-путешественница…

— Ты кого лягушкой назвал?

— Гаршина, что ли, не читала? Ой, да ну тебя совсем…

Людка идет к машине, дергает за ручку…

— Ты чего, это не наша, это этого урода тачка…

— Тьфу ты черт, уже не соображаю ничего.

— Оно и видно… домой, домой давай…

Людка возвращается домой, бросает вещи у порога, вытягивается на постели, переводит дух. Надо распаковать вещи, и вымыться, и много чего еще, только это все потом, потом, сначала надо додумать Лондон, который так и не дали додумать. Холод, холод, сырой мерзкий холод, такого даже в минус тридцать не чувствуешь, а подъезды выходят не во двор, а на улицу, трудно привыкнуть… и много чего еще…

Потом надо бы посмотреть, как жила эта Ира или как ее там, Люда, а то просочился Тонский в чужое тело, толком даже ничего не знает. Но это уже потом, потом, сначала Лондон…

                             2014 г.