Не знаю, как у вас, а у нас весна – самое паршивое время года: как только чуем, что морозы отступают, сразу бросаем все дела и берёмся за лопаты – прокапывать дорогу в снежных заносах. Копаем всегда на юго-запад: Весна, она, как известно, всегда оттуда топает.
Ох и работёнка это, скажу я вам: не знаю, как у вас, а у нас снега за зиму выпадает столько, что с крыш можно скатываться, как с катушки. А дорогу для Весны, понятно, надо копать широкую – метров на пять, и копать до самой земли, не халявить: иначе нипочем не пробьётся к нам Весна – такая уж она дюже капризная.
Да, в общем-то, всё бы ничего: у нас в деревне мужиков (считая со мной) почти дюжина, справляемся с работёнкой. Да только в этот раз незадача вышла: дед Михей помер ещё по осени, Гаврилу и Матвея старых ноги уже не таскают. А прочие все – окромя меня, да вот Дюхи ещё, какая-то холера закосила: лежат дома на печи, охают да причитают. Я, было, усомнился – может, прикалываются или ещё какая заморока. Да нет – правда: лежат, стонут, баб своих третируют придирками – в общем, всё как и полагается у больных мужиков.
Так вот и получилось: вышли мы с Дюхой вдвоём и вкалываем без продыху за всю дюжину день за днём. Дюха, кстати говоря, парень к работе злой, смотреть – одно удовольствие, что твой экскаватор. Одна беда: языкастый слишком.
Всё бухтит:
– Вкалываем тут по-чёрному, а я слыхал – в Нижних Верхах уже третий год не копают – и ничё: живут не хуже нашего.
Я огрызаюсь сквозь зубы:
– Потому и живут, что мы копаем: знамо дело. На чужом горбе, паразиты, выезжают: одно слово – верхушники!
Я сплёвываю сквозь дырку от зуба и снова поухватистее вцепляюсь в черенок лопаты.
А тот свое гнёт:
–Ты дедов поболе слушай-то, те ишшо и не то наболтают: и про Весну, и про русалок на пруду, и про Лешего… У них, стариков-то, только и дело – нёбо языком мозолить!
Тут я уже взрываюсь:
– Ты работать или болтать пришёл? Иди к своей Маньке, с ней болтай! – и снова налегаю на лопату.
Тот молчит, сопит от обиды. А потом начинает снова да ладом:
– Ведь придёт и так: куда денется-то? Ты хоть разок видал, чтоб она не приходила?
– Сам видать не видал, а Михей мне рассказывал...
– Трепло твой Михей. Известный брехун! Был бы живой, я б ему и в глаза сказал!
Тут опять я не выдерживаю, но на этот раз серчаю крепко:
– Слушай, – говорю, – ты, таракан запечный, работай молчком или катись к такой-то матери.
Тот остановился, шапку снял, пот вытер и швырнул лопатку:
– Ну и вкалывай тут один, коли те больше всех надо, я и дома дел найду!
И потопал к своей хате.
А я только зубы сжал да ещё злее стал: работаю за пятерых.
… День вкалываю, два… Месяц к концу идёт: я аж почернел весь. Руки – одна мозоль сплошная, а всё одно вижу: не успеваю никак. Пошёл к мужикам, которые хворые. Но те – ни в какую, хоть и поздоровели. Ясен пень – Дюхина пропаганда… Зато оба деда – и Гаврила, и Матвей идут на помочь: оба так кряхтят – глядишь развалятся, но идут, ещё приговаривают:
– Куда годно без дороги-то? Пропадём ведь все!
… Ещё месяц работаем в бешеном темпе: рвёмся к горизонту из последних сил. Стариков домой буквально на себе таскаю, сам шатаюсь от усталости – жить к бабке перебрался: благо кормит, поит, спать укладывает.
А в одно утро, чую: встать не могу – отнялось всё и болит страшно. Неужели, думаю, тоже какая холера прицепилась? И чуть не плачу: кто ж теперь вместо меня-то?
Но тут бабка из сеней летит, кричит во весь голос:
– Пришла, Ванюша. Пришла она, родная!
А я лежу, слёзы глотаю. От радости вроде и полегчало немного. А на душе легко-легко: пушинкой готов летать по комнате.
«Главное не помереть теперь, – думаю. – Без меня они следующую Весну нипочём не встретят».
