Драника

Два дня не покрывался снежным настом ангорский пух. Ветер не тревожил широкие козьи лапы и не срывал с них катушки свалянной шерсти. Ваха присел на корточки. Недавний обмен козьего стада на птичий косяк казался ему неравноценным.

— Салам алейкум, братан,— гость протянул хозяину индюшачьей фермы мозолистую руку. Лысая голова, исчерченная шрамами, отливала на солнце синевой. В надорванном ухе торчала серьга.— Впервые вижу, чтобы индюков-совков доил лось.

— Валейкум ассалам,— Ваха толкнул калитку загона, Огромный лось доил птиц. Площадь манежа была завалена белым нежным подпушком индюков и орлиного вымени. Вереница пернатых мирно стояла в очереди на дойку. Ветер услужливо разносил по округе письма счастья.

— Дзинь, дзинь,— звенели о стенки оцинкованного ведра тонкие струи птичьего молока. Копыта лося осторожно сжимая розовую плоть, умело выдавливали живительный нектар. К ветвистым рогам сохатого на вчерашней зорьке кто-то прикрутил дощечку с надписью «Не убьёт, влезай». Очередь шумела, переговаривалась, но острить на тему рогов не решалась. Лишь маленький пытливый орлёнок спросил у папы:

— Почему лось без халата и шапочки?

— Потому что у него в халате ноги потеют,— глянув на произведенный эффект орлан кончиками крыльев поправил резиновый купальный чепчик.— Ты запасные трусики и полотенце взял?

— Ты же сказал на птицеферме свои выдадут,— пух на шее у птенца встал дыбом. Один из трёх когтей торчал из дырки в бахилах.

— Всему вас надо учить,— орёл сделал несколько прыжков и вытянул из заплечного мешка пожилого индюка перевязанный синей лентой шар,— спрячь.

 Из далекого далека эхом с гор вдруг прорвался детский голосок. Очередь замерла, лишь пух гонимый ветром странствий кружился над головами снежной канителью.

— Орлёнок, орлёнок, гремучей гранатой
От сопки солдат отмело,— голос креп и разогреваясь на солнце таранил души индюков.
— Меня называли орлёнком в отряде,— подхватила очередь.— Враги называют орлом.

Молодая индюшка, ковырнув трёх палой ногой землю, с горечью констатировала, смахивая когтем скупую слезу:

— Жаль про индюков песню не придумали…Щас бы как затянула,— бронзовое оперение заиграло начищенной медью, каждое пёрышко с бархатисто чёрным краем встрепенулось. Тёмно-бурое надхвостье светилось зеленовато-чёрным отливом.

Ваха вздрогнул. Осунувшееся лицо охотника на секунду просветлело и в тоже мгновение стало серьёзным, окунувшись в тягостные мысли. 

Он узнал ненаглядную Дранику. Ваха вспомнил, как его руки скользили по тонкой голой шее, как кончики пальцев дотрагивались до сине-красной кожи усеянной бородавками. Как целовал пальцевидный нарост, толкаясь лбом в мясистую машну. Как утопал в кожной складке, свисающей под горлом. Теперь же бывшая любовь стояла в очереди на дойку. Копыта лося мелькали перед глазами пальцами пианиста, орлиная песня — гимном гордых буревестников.

— Ты сам во всём виноват, Ваха,— поправив бурку, гость плюнул на сапог, рукавом замызганного плаща вытер голенище.— Это ты допустил, чтобы всё твоё семейство доил какой-то безродный лось.

— Почему безродный, братан? — голова парнокопытного дёрнулась, струя молока брызнула мимо ведра. Лысые колени животного окропили белые капли,— ты знаешь, кто у меня был отец?

— Знаю,— под плащом охотника бряцнул о ножны кинжал,— олений люля.

— Не люля а л-л-о-о-сь - это звучит гордо! — Поправив покосившуюся табличку сохатый нервно шевелил губами. Пузырившаяся слюна мыльной пеной лопалась вокруг пасти,— знаешь, кто сказал?  

— У власти орлиной орлят миллионы,
И нами гордится страна,— гудела над фермой песня.

Чёрной силой бился в штанах у Вахи дар. На волюшку рвался. Противился охотник, загонял чудо в такую глубь, что и сам бы заблудился. Только, бывало, задумается, холодной зимой, глядь, а снег-то уже в желтую крапинку. Знал Ваха нельзя свой дар никому показывать, да ничего поделать с собой не мог. Разузнала Драника и нащупала неизвестное. В очереди теперича гниёт вместо того, чтобы даром баловаться.

Обернулся Ваха, глянул на Дранику. Скукожилась мордашка, порозовели бородавки, нарост замёрз, вот-вот отвалится. На клюве румянец, борода алая-алая изо рта пар клубами вьётся.

«Ай, ай, ай, Ваха! Что же ты творишь? Зачем кровушку в жилах остановил?» — запричитала Драника.   Вновь синева кожу милой покрыла, а слезинка, что по бороде скатиться норовила, белым пятнышком на когте застыла.

«Странно,— подумал охотник,— лето ведь на дворе».

—  Я чо пришёл-то,— стащив с верблюдов две огромные коробки, гость вскрыл первую,— ты просил — я сделал. Шайтан-машина. Аппарат для искусственной дойки. Мойка, массаж, подкачка груди силиконом.       

Лось насторожился. Дрожащий хвост выписывал в воздухе олимпийские кольца, глаза налились кровью:

—  А как же я?

Ваха уже не слышал друга. Засунув дар в резиновое отверстие, он нажал на кнопку. Дрогнула земля. Вершины гор покачнулись. Ваха ощутил себя на берегу маленькой речки, там, где прошло его детство. На костре в чугунке варилась похлёбка. Светила луна, играя бликами на зелёных перьях индюков. Душа охотника витала в пышных, как вымя индюшки облаках, разливаясь томной негой по уставшему от кочевой жизни телу мужчины.

Шайтан-машина с такой любовью впилась в Вахин дар, что заменила горцу и кулак, и птиц, и охоту.