Из записок подводного охотника. Курица-непоседа.

В этот раз я поехал на охоту один, без компании. На улице стоял конец мая 1989 года. С середины месяца  в городе установилась жуткая жара, такая, что начал плавиться асфальт. Эксперимент в институтской лаборатории был закончен. Особо на работе я стал не нужен. А к этому времени у меня накопилось четыре отгула за переработки. Решил присоединить их к выходным, и получилась почти полная неделя дополнительного отпуска. В понедельник вышел на работу, посидел в лаборатории, пообзванивал своих друзей-знакомых, с которыми обычно совершал вылазки на водоемы понырять, поохотиться на подводную дичь. Все, как один оказались жутко заняты. Можно, конечно, было перенести отгулы на потом, но за зиму я настолько истосковался по воде, что плюнул на все и решил поехать один.

Теперь предстояло определиться с местом, куда ехать. В речках нырять было рановато – вода, не смотря на жару, толком еще не прогрелась. Окунуться и даже недолго побултыхаться, наверное, можно, но подводная охота предполагает достаточно долгое пребывание в воде. Совершать энергичные движения для согревания организма тоже не рекомендуется – рыбу распугаешь. Гидрокостюм я купить до сих пор не собрался: не дешев, а зарплаты младшего научного сотрудника едва хватало на покушать и купить самое необходимое. Таким образом, оставались только стоячие водоемы: пруды и озера. После недолгих колебаний выбрал своей целью Пустыньские озера. Уникальные карстовые озера близ старинного старообрядческого села Пустыни. Ехать далековато – больше ста километров на электричке и потом еще двенадцать километров на автобусе, который ходит дважды в день, причем, по очень странному расписанию. Но место того стоило.

Что ж, решение принято. А раз принято, досиживать день на работе уже никаких сил не было. Тем паче, как уже сказал, на улице бушевала весна. Написал заявление на отгулы и поднялся на третий этаж, в кабинет нашего профессора. Мужик он был неплохой, но немного занудный. Вот и сейчас не удержался от ворчания по поводу обработки экспериментального материала. Я торжественно пообещал, что до сезона отпусков первичная обработка будет сделана и, получив вожделенную подпись, с довольной улыбкой до ушей, выскочил из кабинета. Так, теперь заявление надо оттащить в отдел кадров. А он у нас находится в главном корпусе, куда ехать минут двадцать. Просто так сваливать с работы было неудобно, потому, зашел в реакреацию, так мы называли расширение коридора, на третьем этаже уставленное горшками с растениями и удобными креслами, где можно было посидеть в перерыве, расслабиться и поболтать с коллегами. Здесь же находился столик с «гроссбухом», который я по армейской привычке называл журналом расхода личного состава. Название привилось. Даже дамы, слышал, называли его теперь именно так. В журнал этот необходимо было записаться, для того, чтобы уйти с работы по какой-либо производственной необходимости. Мы, надо сказать, беззастенчиво пользовались этой лазейкой, благо, никто не контролировал - действительно ли ты ушел, скажем, в библиотеку, писать обзор литературы для «диссера», или исчез по сугубо личным делам. Эх, было время!

Написав в левой графе свою фамилию и инициалы, а в правой самое часто встречающее здесь словосочетание «библиотечный день», я сбежал, весело стуча каблуками по лестнице, на первый этаж и нырнул в лабораторию за сумкой. Здесь быстренько попрощался с квелыми от жары девчонками-лаборантками, лениво шелестящими листами с ЭКГ, РВГ и прочими «граммами», а затем выскочил на улицу. На заасфальтированной площадке для стоянки машин царило пекло: сверху немилосердно грело солнце, снизу припекал раскаленный асфальт. Быстрее отсюда, к траве, деревьям, воде!

Оттащив заявление в отдел кадров, остаток дня посвятил сборам. Ответственное занятие, скажу я вам. Не дай Бог чего забудешь. А особенно, если едешь в малообитаемые места. Основное: маска с трубкой, ласты, ружье. Ружье взял пневматическое, сделанное мне знакомым слесарем на одном из наших оборонных заводов. Три сезона с ним отохотился, ни разу не отказало. Консервы. Хлеб брать не стал – не в пустыню еду, в Пустынь. А Пустынь село не маленькое, сельмаг имеется. А вот соли надо взять: солить добычу. Что еще? Смену белья, плавки, плотную футболку в обтяг, заменяющую мне в какой-то мере, гидрокостюм, котелок для ухи – как без нее, еще что-то по мелочи. Сложил все это в видавший виды рюкзак. Все готов. Глянул на часы. Почти четыре. А не рвануть ли прямо сейчас? Чего завтра полдня терять? Электричка отправляется, насколько помню, в пять с копейками, как раз успею добраться до вокзала. Только родителей предупредить – женой пока не обзавелся. Позвонил на работу матери. Та поохала. Спросила с кем еду. Говорить, что еду один нельзя – крику будет! Назвал три фамилии наугад из своих бывших однокашников. Поверила, моя наивная мама.

Вышел из дома, с трудом втиснулся в переполненный «икарус» - попал в самый час пик. Послушал ворчание в адрес себя любимого и непонятно чем набитого рюкзака. Вышел у вокзала мокрый, как мышь. Зато в электричке народу оказалось немного. Удалось даже присесть. Через открытые окна в вагон врывался ветер, смягчающий жару. Так что добрался до своей станции с комфортом. Вот здесь меня ожидало небольшое разочарование – вечерний автобус до Пустыни уже ушел. Но настроения это не испортило. Закинув рюкзак за плечи, бодрым шагом двинул в нужную мне сторону. Со станции, представляющей собой большое село, выбрался быстро и вошел по неширокой асфальтированной дороге в лес. Времени начало седьмого. Солнце закатилось за деревья, но за горизонт еще не село. Жара спала, а высоченные сосны, подходящие к самому асфальту, создавали приятный полумрак. Я энергичным шагом шлепал по песчаной обочине, не забывая голосовать редким, обгоняющим меня автомобилям. Но ехали, в основном, грузовики, легковушек почти не было – понедельник, дачников нет. А в кабинках грузовиков уже сидели попутчики. Ну и ладно, не очень и хотелось.

Легкий ветерок освежал разгоряченное ходьбой лицо. Над головой, колыхаемые этим же ветерком, шумели сосны. Терпкий смолистый воздух, кислорода в котором было, наверное, гораздо больше пресловутых двадцати двух процентов, очистил мои закопченные городским смогом легкие и пьянил не хуже пятидесяти граммов армянского коньяка. Хорошо!

Одолел двенадцать километров меньше чем за два часа. Глянул на свой импортный водолазный хронометр, показывающий кроме времени еще и глубину погружения (отдал за него, год назад аж сто двадцать рублей). Начало девятого. Лес кончился. Перед околицей села высился холм со склонами, поросшими купами мелкого березняка. Дорога огибала его слева. Несмотря на легкую усталость, не поленился и взобрался на вершину холма. Отсюда открывался замечательный вид на село и самое большое из цепи Пустыньских озер, озеро Великое. Склон холма со стороны озера плавно переходил в его берег. Дома с лоскутами приусадебных участков вольно раскинулись у воды, разбавленные группами молодых сосен в десяток-другой деревьев. У самых домов раскинули кроны, зеленея свежими, недавно распустившимися листьями, липы. Серебрились тополя. В садах буйно цвели яблони. Вишни цвет уже почти сбросили, усыпав все вокруг себя белыми лепестками цветов, словно снег в жару выпал.

За селом голубело озеро Великое. Вытянутое слева направо километров на пять и шириной не менее километра. За озером, на другой стороне – луга, уходят вглубь берега на пару километров. Дальше поднимается темная стена хвойного леса. Живописные домики, песчаный берег, синие воды озера, яркая зелень луга, темная зелень леса и, опускающееся за этот лес, потерявшее свою нестерпимую яркость, покрасневшее, уставшее, солнце, словно сошли с картины гениального пейзажиста. Так бы смотрел и смотрел. Но, скоро стемнеет. Надо о пристанище позаботиться – в селе ложатся рано.

Собственно, где остановиться на постой сомнений не было – у бабы Глаши. Вон ее бревенчатый домик виднеется у левого края села, самый ближний к берегу. С Глафирой Петровной я познакомился, будучи еще студентом биофака. Биостанция нашего славного факультета располагалась на этом же берегу чуть правее села. Бревенчатые коттеджи постройки еще тридцатых годов тоже видны с холма. Можно было бы остановиться и там – с комендантом у меня не плохие отношения, но возникнут разные сложности чисто бытового характера. А баба Глаша и накормит и напоит и баньку, коль надо, натопит. Не бесплатно, конечно, но деньги берет небольшие, чисто символические. Еще раз, окинув взглядом неповторимый закатный пейзаж, вздохнул полной грудью и побежал вниз по склону холма к  погружавшимся в сумерки домам.

Баба Глаша встретила меня, как всегда, тепло, пригласила в избу.  Жила она одна. Супруг ее погиб в начале войны. Замуж так больше и не вышла. Детей завести не успела. Потому, наверное, и привязалась к нам обалдуям, когда мы были еще студентами. Ну и мы взяли бабушку под опеку: крышу починить, забор поправить, дров наколоть, да мало ли чего еще. Баба Глаша захлопотала, быстро накрыла на стол, накормила немудрящим ужином – вареная картошка в мундире, соленые грузди, залитые постным  маслом и посыпанные лучком, нарезанное мелкими кусочками снежно-белое сало, домашний хлеб, испеченный бабушкой в русской печке. Теплый еще. Запил все это парным молоком вечерней дойки. После двенадцатикилометрового перехода на аппетит я не жаловался, потому смел все, что было выставлено на стол. Потом выложил продукты из рюкзака, отдал хозяйке в общий котел. Пока поужинали, поговорили о том о сем, стемнело. Глафира Петровна проводила меня ночевать в чулан. Просторный, с окном. Скорее, летняя комната, которую хозяйка почему-то упорно обзывала чуланом. Ну, чулан, так чулан. Постелила она мне на громадном сундуке. Матрац, подушка, постельное белье – все, как в лучших отелях. Пожелав спокойной ночи, баба Глаша отправилась баиньки, а я еще долго ворочался на сундуке, переполненный впечатлениями, предвкушая завтрашний день и первую в этом году охоту. За окном звенели цикадки, где-то неподалеку гавкала собака. Хорошо комары пока не проклюнулись из куколок в своих болотцах. Впрочем, это вскоре неизбежно случится. Но против кровопийц я запасся мазью «Дэта». Поворочавшись с полчаса, все же уснул.

Разбудила меня баба Глаша. Не специально. Просто встает она рано: корову подоить надо, прежде чем проводить ее на выгон в деревенское стадо. Поросенка покормить, курей, гусей. Живности бабушка держала не мало. Проснулся от громыхания ведер и протяжного мычания, увидевшей хозяйку не доеной коровы. Встал с сундука, потянулся – спать, все же, было жестковато. Глянул на часы. Пять утра. Рановато. Хотя, вчера лег, десяти не было. Так что семь часов набрал. Правда, уснул не сразу. Ну, пусть шесть – все равно нормально. Помнится, будучи студентами на картошке хватало и четырех, хоть и вкалывали, как проклятые. Добирались, помнится, до столовой, ужинали, валились на койки. Лежали, лежали… С час. А потом усталость куда-то испарялась и начинало тянуть на подвиги и по девочкам. Благо на биофаке в них недостатка не ощущалось. Соответственно, гулеванили часов до трех ночи. А в семь уже подъем. И ничего – весь день опять бодрячками.

Я выглянул в окошко. Уже рассвело, но на улице стоял туман. Плотный, как вата. В трех метрах уже ничего не видно. Натянул трико. В плавках бродить по избе и двору, а тем более, по улице баба Глаша запрещала – старообрядцы люди старого закала, нравы здесь строгие. Вышел на улицу, прихватив полотенце и зубную щетку с пастой. Умылся под приколоченным во дворе летним навесным умывальником с пипкой снизу. Долил в него воды. Из-за забора послышалось мычание, блеяние и щелканье пастушьего кнута – гнали деревенское стадо на выпас. Открылись ворота хлева и оттуда не спеша с достоинством, вышла бабкина корова Зорька. Позади семенила баба Глаша с газетным свертком, прижатым к груди – обед пастуху. Видно, сегодня ее черед обеспечивать паренька пропитанием. Корова вышла за ворота. Бабушка долго глядела в след, потом прикрыла створки, повернулась, увидела меня.

- Разбудила тебя, милок, дура старая, - покачала она сокрушенно головой. – Ну да, раз встал, пойдем завтракать.

Завтрак был совсем простым, но сытным – парное молоко и вчерашний домашний хлеб, аккуратно завернутый в чистую тряпицу. Поев, спросил:

- Помочь по хозяйству надо, баба Глаш?

- У ворот бы нижнюю петлю поменять, - подумав, сказала моя хозяйка.

Потом хитро глянула на меня и добавила:

- Ну да это не к спеху. Чай не на день приехал?

- До воскресения, баба Глаш, если не прогонишь.

- Да хоть до зимы. Ну а коль еще побудешь, ступай на озеро. Вижу, уж извелся. Ступай. Ворота никуда от тебя не сбегут.

Быстренько собрал все необходимое и огородом через заднюю калитку порысил к берегу озера. Туман начал подниматься. Здесь внизу у воды пелена его висела уже метрах в двадцати над головой. Ветра не было, приятная, после удушающей дневной жары, утренняя прохлада ласкала обнаженную кожу. Сбросил трико, подошел к парящей воде. Попробовал ногой. Теплая, как то парное молоко, что пил на завтрак. Плюхнулся задом на песок, натянул ласты, надел маску с прицепленной к ней трубкой на лоб, взял ружье, вдел правую руку в ременную петлю, на рукояти – чтобы не утопить, или не упустить, если подстрелишь особо крупную рыбину. На талию пояс с грузом, ножом в ножнах и куканом из толстой лески. Все. Готов. Неловко шлепая ластами по песку, дошел до уреза воды, повернулся спиной и так, задом наперед вошел в озеро. Почему задом? Кто плавал в ластах, тот знает, кто нет, объясню: идти лицом вперед почти невозможно – сопротивление воды буквально заворачивает ступни с ластами против движения.

Когда вода дошла до пояса, развернулся, как положено. Плеснул водички на грудь и плечи, снял маску, промыл водичкой, оставив миллилитров десять внутри – средство против запотевания стекла. Научил этому способу преподаватель во время моего обучения на аквалангиста-спасателя в школе ДОСААФ. Водрузил маску на лицо, взял в рот загубник. Вдохнул, выдохнул и тихо без всплеска ушел в воды озера.

Вообще, вода в Великом не славится своей прозрачностью. Сюда в теплое время года просачиваются продукты жизнедеятельности коров с расположенной неподалеку колхозной фермы. Уж борется со здешним руководством наша факультетская Дружина охраны природы, борется – все без толку. Благодаря этой лишней органике вода в Великом летом зацветает и видимость в нем тогда составляет не более метра. Маловато. Но происходит это не ранее середины-конца июня. Сейчас никаких признаков цветения нет, соответственно и видимость не меньше четырех метров. В озере Святом, конечно видимость лучше, но о нем отдельный разговор. Плыть туда надо через протоки на лодке – берегом не продраться. Опять же охотиться там нельзя – заказник. Там поныряем летом, без ружей, чисто из интереса.

Итак, плыву. Голова опущена в воду. Дышу через трубку. Наслаждаюсь подводным пейзажем. Вода довольно прохладная – зря не надел футболку, долго не проплаваю. Дно метров на десять от берега до глубины двух метров – сплошной песок. Только кое-где темнеют кучи роголистника, тянущего перистые нити к поверхности воды. Вокруг меня вьются любопытные ничего не боящиеся верхоплавки. Некоторые даже пытаются клевать мои плечи и торс, стоит мне приостановиться. Слева на грани видимости блестит зеркальными боками стайка уклеек. Эти тоже держатся у самой поверхности, подбирают упавших в воду насекомых. Эта добыча не для меня. Уклеек интересно ловить на удочку, на масенький крючочек – успевай только вытаскивать.

Высунул голову из воды, огляделся. Надо держаться правее на узкий длинный мыс, заросший мелкой ветлой и рогозом. Рогоз пока в основном желтый. Новая поросль только начинает подниматься от корня, не достигая и половины роста отмерших прошлогодних стеблей. Там у мыса, под его обрывистым бережком с торчащими корнями ветлы должна стоять крупная рыба. Глубина становилась все больше. Метрах в пятидесяти от цели она достигла четырех метров и дно, сплошь покрытое зарослями водорослей и илом, просматривалось с трудом. От дна тянулись еще не развернувшиеся стебли кубышек, которые в народе ошибочно называют кувшинками. Желтенькие такие круглые соцветия в окружении плавающих по поверхности мясистых глянцевых листьев. Кувшинка настоящая это то, что в народе называют водяной лилией – белые лепестки и желтая серединка. Действительно, похоже на лилию. Скоро стебли кубышки дотянутся до поверхности, развернут листья, наберут солнечного света, а потом уже выбросят цветоносы от мощного, лежащего в донном иле корневища.

А вот и мыс. Не доплыв до него пары метров, повернулся и поплыл вдоль его обрывистого берега. Мысок этот образовывал выход известняка. Он здесь лежит очень близко к поверхности земли. Можно сказать, лишь слегка присыпан сверху песочком и накрыт слоем почвы. Собственно, Пустыньские озера и образовались благодаря известняку. Вернее, его способности растворяться водой, образуя карсты. Это такие подземные полости. Собственно, большая часть пещер образуется именно таким способом. Здесь начиналось тоже с пещер. Но потом речка Сережа, текущая сверху, промыла их «потолок» и он провалился. Так образуются карстовые воронки. Их в окрестностях озера немеряно. От совсем мелких, по метру-два в диаметре, словно от снарядов, только без вывала земли по краю, до громадных, как то же озеро Святое, представляющее собой одну такую гигантскую воронку диаметром под двести метров и глубиной в середине метров пятнадцать.

Так вот, мыс представлял собой известняковую гряду с обрывистыми, сразу уходящими на большую глубину, берегами. Я повернул налево и поплыл вдоль неровной известняковой стены, покрытой, словно зеленым бархатом, нитчатыми водорослями. Держался от обрыва метрах в двух. Здесь на дне просматривались крупные куски известняка, отвалившиеся от стены, погруженные на половину в ил, обросшие водной растительностью. Там же лежали коряги – остатки деревьев, росших когда-то на мысу. Я выставил ружье вперед и стал пристально вглядываться в толщу воды. Здесь должна обитать крупная рыба. Проплыл десять метров, двадцать – ничего. Надо нырять: сверху черные спины рыбы сливаются с темным дном озера. С боку, нырнув, рыбу увидеть легче.

Делаю три глубоких вдоха, вентилируя легкие. Четвертый вдох самый глубокий. На нем задерживаю дыхание, сгибаю туловище вниз под прямым углом, вскидываю вверх ноги, слегка прогибаясь в спине, и плавно ухожу вниз. Как только ласты погружаются в воду, начинаю потихоньку ими подрабатывать. Метр, второй погружения. На уши начинает давить, маску присасывает к лицу – растет давление воды. Зажимаю нос и пытаюсь сделать выдох. Барабанные перепонки щелкают и давление в ушах выравнивается. Теперь поддуть носом воздуха в маску. Оп! Нормально – маска больше не обжимает лицо. В метре от дна перехожу в горизонтальное плавание. Вода здесь обжигающе холодная. Сцепив зубы, буквально крадусь между камнями и корягами. Впереди справа и выше у самого обрыва засек взблеск чешуи. На фоне темно-зеленой стены хорошо видна крупная рыбина. Язь, или голавль. Пока не пойму. До нее метра три. Еле шевеля ластами, стараясь не смотреть в упор на добычу – спугнешь, – подкрадываюсь до полутора метров, прицеливаюсь. Рыбина стоит, уткнувшись головой в стену, чуть шевеля плавниками. Спит еще? Возможно. Все-таки это язь. Красавец не меньше полутора килограммов. Жму на спуск. Толчок отдачи в кисть, сверкнув, стрела гарпуна пробивает туловище рыбы сразу за жабрами. Та дергается, замирает и начинает медленно тонуть. Совершаю рывок вперед, бросаю ружье (оно повисает на петле) и хватаю язя под жабры. Но это лишнее – рыба мертва. Хороший выстрел. Редко так попадаешь. Что ж, с почином. Держа добычу на вытянутых руках, выпуская из трубки облако пузырей, торжественно всплываю на поверхность. Вытащив рыбину из воды, любуюсь, потом снимаю с гарпуна и вешаю на кукан. С почином.

Здесь у поверхности вода теплая, плыву какое-то время, не ныряя – греюсь после плавания в ледяном придонном слое. Ага, слева виднеется знакомый по охоте в прошлые годы громадный пень, лежащий на боку, раскинувший корни, словно спрут, поджидающий добычу. Когда он оказался на дне сложно сказать. Но явно очень давно. Когда-то отламывал кусочек корня, разглядывал на берегу. Древесина угольно черная, а когда высохла, прочностью стала напоминать камень. Пенечек надо осмотреть особо тщательно: любимое место налимов. Ныряю. Крадусь к пеньку со стороны опутанного тиной корневища. Глубина больше пяти метров. Черт, холодно-то как! Ничего, сжав зубами резину загубника, терплю. Под корневищем яма с крупными обломками известняка. Останавливаюсь на ее краю, придерживаясь левой рукой за корень, всматриваюсь. Ага, между обломками шевельнулось что-то темное, длинное. Вот он – налим. Присматриваюсь. Хо! Не налим – налимище длиной чуть меньше метра. Ну, возьмем поправку на дифракцию (или как это правильно называется, когда предметы в воде кажутся больше). Все равно большой. Тут надо бить наверняка, так же, как язя. Иначе раненая рыба может забиться под корни, заклинит там стрелу и пиши - пропало. В позапрошлом году у меня получилось именно так. Причем, в этом же месте. Пришлось обрезать линь гарпуна. Вытащить ни его, ни рыбу не смог.

Оттолкнулся рукой от камня, за который держался и ме-е-едленно, движимый только  инерцией толчка, поплыл к центру ямы, выцеливая добычу. Налим, похоже, тоже еще толком не проснулся – меня не замечает. Удается подкрасться к нему вплотную. Между наконечником  гарпуна и головой рыбы не больше двадцати сантиметров. Выстрел! Стрела пробивает голову насквозь и уходит глубоко в каменистое дно. И это хорошо! Потому что рыба не убита. Извивается вокруг пришпилившей ее стрелы, бьет хвостом. Да, если бы гарпун не удерживал налима на месте, получилось бы, как в прошлый раз – ушел бы под коряги. Живучая все же рыбина. Подплыть, ухватить под жабры добычу и одновременно выдергивать из камней застрявшую стрелу не реально. Просто дергать стрелу – рыба может сойти. Надо ждать, когда она затихнет. Жду. Налим бьется. Воздуха не хватает. Ладно. Вытаскиваю руку из петли на рукояти ружья, бросаю его на дно и живенько всплываю. Отдышался, обогрелся чуть в теплом поверхностном слое воды. Спешить некуда – рыба никуда не денется. Наверное. Или сможет вырвать стрелу из дна? Снедаемый беспокойством, ныряю. Никуда налим не делся. Затих. Лежит смирно. Расшатав, аккуратно вытаскиваю стрелу из дна, подхватываю под жабры добычу. Всплываю. На поверхности прикидываю на вытянутой руке вес рыбы. Килограммы четыре – не меньше. Вот это да! Воистину, сегодня удачный день! Радость была чуть подпорчена, когда начал снимать налима с гарпуна – наконечник от удара покривился и флажок, удерживающий подстреленную рыбу, не открывается. М-да, охота на сегодня закончена. Ну да ладно: запас наконечников имеется – поменяем. Добычу на кукан и к берегу.

Плыву не спеша, греюсь на разогнавшем туман солнышке. Впереди слышны плеск и кряканье. Поднимаю голову над водой. Метрах в тридцати на воде пасется утиная стая. Штук восемь-десять. Сразу зреет хулиганский план. Собственно, ничего нового – так мы с друзьями часто развлекаемся. Когда до уток остается метров пятнадцать, ныряю. Не глубоко – метра на два. Подплываю под стаю и начинаю медленно всплывать. Выбрав крупного селезня, протягиваю руку и легонько дергаю его за лапку. Селезень оказался не из трусливых. Он молниеносно опускает голову в воду и чувствительно щиплет меня клювом за кисть. Ай! Больно! В памяти всплывают кадры из мультика «Ну, погоди!», когда плывущий под водой волк хватает за ноги плавающую по поверхности утку, а та со свистом крутит пальцем-крылом у виска. Похожая ситуация. Давясь смехом, в пузырях воздуха выныриваю на поверхность. Такого нервы уток не выдерживают. Они поднимаются на крыло и с возмущенным кряканьем несутся совсем низко над водой. Метрах в ста садятся, покрякивают, видимо, обсуждая идиотское поведение чокнутого подводного охотника.

Энергично загребая ластами – замерзаю все больше, - двинулся к берегу. Выбрался на песок, растерся до красноты махровым пляжным полотенцем, расстелил его на уже согревшемся под солнцем песке и улегся на нем, впитывая живительные лучи. Хорошо-то как! Незаметно для себя задремал: встал, все же, рано, да и плавание в прохладной воде отнимает немало сил. Проспал примерно с час. Проснулся бодрым, готовым к новым подвигам. Но, надо добычу отнести бабе Глаше, да гарпун поменять. Времени одиннадцатый час. Как раз рыбка будет к обеду. Вытащил из воды кукан с добычей и двинулся к своему временному пристанищу. Сдал рыбу хозяйке и занялся воротами. Пока возился с петлей, Глафира Петровна сготовила рыбу. На первое – уха из язя, на второе запеченный на громадной чугунной сковороде в русской печке с лучком и в сметане налим. М-м-м! Божественно!

После обеда, поменяв наконечник гарпуна, сделал еще один заплыв. На этот раз моей добычей оказалась сидящая в засаде в зарослях водяной травы килограммовая щучка и пара подлещиков, на приличную стайку которых я наткнулся уже на пути к берегу. Щуку баба Глаша, выпотрошив, бросила на ледник (да-да в Пустыни они существовали до сих пор, хотя, по-моему, в каждом доме имелся холодильник). А подлещиков я засолил в выданной моей хозяйкой громадной кастрюле. Места в ней осталось еще много, но я надеялся в ближайшие дни его заполнить. Ужинали рано, часов в пять. Остатками налима. После ужина Глафира Петровна вспомнила, что надо бы поменять подгнившую доску у двери сарая. Когда я взял инструмент и направился к нему, баба Глаша окликнула:

- Погоди, Сереж. Я с тобой. Партизанку надо куда-нить запереть. Опять сбежит.

- Кого запереть? – не понял я.

- Да курицу. Повадилась нестись, где не надо. Вот и держу ее взаперти. И ведь чего удумала! Цирк бесплатный!

- Это как?

- А щас покажу. Бог с ним с яйцом. Погоди, такого больше за всю жисть не увидишь. Вон, ей как раз нестись приспичило. Слышь, кудахчет.

Действительно, из сарая доносилось беспокойное кудахтанье. Подошли к двери. Я заглянул в щель между досками. На меня в упор уставился куриный глаз. Укоризненно как-то. Баба Глаша отодвинула задвижку, распахнула дверь. Из полумрака сарая осторожно, словно не веря в обретенную свободу, вышла курица. Таких по двору бродило десятка полтора: коричневых с яркими красными гребнями. Возглавлял их импозантный петух, словно сошедший с картинок детских книжек: шелкова бородушка, масляна головушка. Партизанка подошла к своим товаркам, деловито копающимся в сухой навозной куче, сваленной в дальнем углу двора. Тоже скребанула лапой, клюнула что-то.

- Ну, и…? – несколько разочарованный банальным поведением квочки протянул я.

- Щас все будет.

Действительно, словно внезапно о чем-то вспомнив, курица встрепенулась и целеустремленно двинулась через весь двор к забору, отделяющему участок моей хозяйки от соседского. Забор представлял собой плетень. Не слишком плотный и высокий. Перелетать Партизанка его не стала, пролезла в какую-то щель у самой земли, раздвинув заросли крапивы, густо растущей вдоль забора – эдакая живая изгородь. Баба Глаша пошла следом, поманив меня за собой. Мы подошли к забору. Глафира Петровна прижала палец к губам, а потом показала за забор, смотри, мол. Я глянул поверх плетня на соседский участок. Сразу за забором у соседей тянулась неширокой длинной полосой картофельная плантация. Маленькие, недавно проклюнувшиеся из земли, кустики картошки трепетали нежными листочками под легким ветерком. Курица, аккуратно их обходя, двигалась к своей, пока не понятной мне цели.

Ровно в центре земельного участка стоял соседский дом. Капитальное кирпичное строение с цокольным этажом и чем-то вроде мансарды. Дом был новым. Построили его на наших глазах года три назад. Хозяин не местный из приезжих купил полуразвалившуюся избушку у городских наследников, которым она не нафиг была не нужна. Это уже потом в конце девяностых цена участков здесь взлетит до небес, а пока Пустынь никому не нужная глухомань. Отношения с новыми соседями у бабы Глаши были прохладные. Нет, не конфликтовали, упаси Бог – слишком мирный характер был у Глафиры Петровны, но и особой любви не было. Справа от дома у ближней к нам стороны стояла собачья будка. Такая же солидная, как и сам дом. В ней на цепи жил сторожевой пес. Огромный, как медведь. Желто-серой масти. Похоже, кавказская овчарка-переросток с необрезанными ушами. Появился он у хозяев сразу по окончании постройки дома. Похоже, Партизанка направлялась к этой самой будке.

Так и вышло. Сблизившись с будкой метров до двух, курица остановилась, внимательно посмотрела на собачье жилье сначала одним глазом, потом другим. Призывно кудахтнула. Из будки, гремя цепью, выбрался заспанный пес. Никуда не спеша потянулся, оттопырив зад с шикарным шерстяным галифе из которого клоками грязной ваты торчала не вылинявшая шерсть. Зевнул. Огляделся. Увидев стоящую в ожидании курицу, радостно завилял хвостом. Потом отошел подальше от отверстия, ведущего внутрь будки, словно приглашая: заходи мол. Партизанка важно прошествовала ко входу, наклонила голову и нырнула внутрь собачьего жилища.

- Ну нифига себе! – вырвалось у меня. – Сожрет ведь!

- Не сожрет, - отозвалась баба Глаша. – Смотри.

Курица повозилась внутри будки. Потом затихла. Пес почесал задней лапой за ухом, уселся и стал терпеливо ждать. Ожидание затянулось минут пять. Я уже раскрыл, было, рот, чтобы спросить: а что дальше? Но как раз в этот момент из будки показалась курица. Все так же важно переставляя лапы, она вплотную подошла к сидящему псу и… Я не поверил глазам: потерлась гребешком о его грудь. Дальше пошла полная фантастика: пес начал облизывать Партизанку. Эдак нежно, как любящая мать. Курица таяла от удовольствия, подставляя то голову, то бок, то шею. Сеанс облизывания продолжался пару минут. Затем пес поднялся на ноги и нырнул в будку. Несколько разочарованная таким быстрым окончанием процедуры курица постояла немного, с надеждой вглядываясь в дыру собачьего жилья, потом недовольно прокудахтала и двинулась в обратный путь во двор бабы Глаши. Пролезала сквозь забор она почти у нас под ногами. Глафира Петровна сломила стебель крапивы и наподдала не спеша дефилирующей мимо курице под зад со словами:

- Что, паразитка, опросталась!

Курица, растеряв всю свою важность, подпрыгнула и, возмущенно вопя, понеслась вглубь двора.

- Надо же, - удивленно покачал я головой. – Не видел бы сам, не поверил. Она там что, яйцо снесла?

- Снесла, паразитка, - кивнула Баба Глаша. – Но ты погоди – цирк еще не закончился. Смотри.

В самом деле: снова загремела цепь, и из будки на свет божий выбрался овчар. Пасть у него была чуть приоткрыта – что-то он явно тащил во рту. Похоже, снесенное Партизанкой яйцо. Так и оказалось. Пес вышел из будки, улегся на брюхо и очень аккуратно, я бы даже сказал, любовно опустил яйцо из пасти на вытянутые передние лапы. Потом, толкая мордой, придал ему вертикальное положение, сжал лапами и передними зубами скусил самую его макушку. Выплюнул скорлупу, осмотрелся по сторонам, вроде проверяя – не видит ли кто? Мы с бабой Глашей стояли за забором тихо, ветер дул на нас, потому пес нас не засек. Успокоившись, он принюхался к обнажившемуся содержимому яйца, облизнулся в предвкушении угощения, аккуратненько передними зубами захватил яйцо и, запрокинув голову, вылил вкуснятину себе в пасть, помотав головой, чтобы ничего внутри не осталось. Потом положил опустевшее яйцо рядышком с собой и смачно, зажмурившись от удовольствия, сглотнул. Полежал так с закрытыми глазами, проникаясь ощущениями. Гурман! Открыл глаза, облизнулся. Полежал еще чуть. Потом резко вскочил и начал деловито рыть землю. Выкопав небольшую ямку, закатил туда яйцо, закидал его землей, снова осмотрелся по сторонам. Никого не обнаружив, удовлетворенно вздохнул и скрылся в будке – досыпать.

- Вот теперь цирк закончен, - изрекла баба Глаша. – Видал?

- Да уж! Их и, правда, в цирке за деньги показывать можно.

- Я ж с месяц назад, как куры после зимы нестись начали, все это обнаружила. Ведь, главное, знаю: одна курица – одно яйцо в день. Они у меня такие. И вот яйца стала не досчитываться. Что за напасть! Начала следить и вишь чего углядела! Потому теперь с обеда Партизанку запираю. Пусть дома несется. Неча чужих собак подкармливать.

Ну да, тут не поспоришь. Посмеиваясь, отправился в свой чулан баиньки – притомился за день с непривычки. Утром снова заплыв. И после обеда. Засоленная рыба в кастрюле прибывала и к четвергу наполнилась до верха. Баба Глаша выдала еще одну, поменьше. В субботу развесил рыбу из первой кастрюли вялиться под дровяным навесом. Хорошая получилась связка. Конечно, за сутки не высохнет. Но подсохнет – удобнее будет везти ее домой. Рыбу из второй кастрюли решил оставить хозяйке в благодарность за постой.

В воскресенье охотился только до обеда. Вторую половину дня посвятил сборам домой. Ехать собрался на вечернем автобусе, который должен был отправляться примерно в пять часов. Именно, что примерно – отправлялось сие транспортное средство по хотению водителя, а что взбредет ему в голову, никто не знал. Потому решил выбираться к остановке не позднее половины пятого: шлепать опять пешком двенадцать километров – опоздать на последнюю электричку. Моей хозяйке нужно было уйти пораньше на какие-то свои посиделки к подруге, жившей на другом конце села, потому попрощались заранее. Очень тепло: баба Глаша даже слегка всплакнула и утешилась только моим обещанием, что летом обязательно приедем к ней всей компанией и не раз, надоесть успеем. На том и расстались.

К четырем часам я был готов выступать. Еще раз проверил: не забыл ли чего? Вроде нет. Можно двигаться – до остановки минут двадцать ходу, как раз к половине пятого подгребу. Вышел из дома, направился к калитке и тут услышал квохтание. Партизанка! Время нестись. Не удержался, подошел к сараю, где была заперта курица, глянул в щель. Опять на меня смотрел куриный глаз. С невысказанной мольбой. Сердце екнуло. Курица продолжала смотреть. Как сомнамбула я медленно отодвинул задвижку и распахнул дверь. В этот раз Партизанка не важничала: быстро перебежала двор и, мелькнув коричневым хвостом, скрылась в крапиве у забора. Наблюдать дальнейшее представление времени не было. Мысленно попросив прощения у бабы Глаши за пропавшее яйцо, я вышел со двора, аккуратно закрыв за собой калитку, и зашагал по тропинке к остановке.