Как я Витьке стал больше не друг

Было нам… Дайте-ка подумать… Да, как и вам, наверное, – ну не более двенадцати. И мне, и Витьке. У нас вообще как-то все дети были примерно одного возраста. Дружные, да. Ну а с Витькой – эх, не разлей вода, как братья. С самых что ни на есть пеленок.

Сразу говорю: верить или нет – дело ваше. Мне от того ни жарко, ни холодно. А, можете и не верить, впрочем, – хоть сразу начинайте. Это ни на что не повлияет.

В общем, было нам не более двенадцати. На той улице тогда в самом хиленьком домишке жил какой-то… Не помню. То ли калмык, то ли казах. Оттуда, в общем – степной человек. Старый был – что щепка высохшая. Глазки узенькие, бородка жиденькая, нос широкий. Все нам байки травил. Что ни вечер – заседаем у него на крыльце. Целой ватагой, да. А он и рад – живет-то один, так хоть с мальцами языком почешет. Много всякого рассказывал, да. Фольклор ихний. У них в таких делах недостатка нет – хоть многотомники строчи. Под каждым кустом у них то ли дух какой, то ли природная, то есть, аномалия. Чудные они, азиаты. Может, оттого сочиняют, что живется им в степи скучно – не знаю.

Ну и рассказал он нам как-то про одну такую штуку… Как бы половчее-то… Если, говорит, выйти зимней ночью, да чтоб снежной – а я, надо сказать, и знать не знал, что в степи снег бывает, - да чтоб беззвездной… Выйти если в степь, значится… Ну, и главное, чтоб вот земля – белая-белая, а небо – черное-черное. И все – ни деревьев, ни холмов, чтоб горизонт ровнехонько лежал. Если так вот выйти – да зайти подальше, чтоб и за спиной только снег да небо видать – голову запрокинуть, да подпрыгнуть как следует… Высоко-высоко, чтоб аж в коленях дернуло… То, значит, верх и низ кувыркнутся – и упадешь на небо. Ну, не на небо… Как сказать-то… Вроде как на землю, только наоборот будет – земля черная-черная, а небо – белое-белое. Какое-то, подишь-ты, искривление пространства или вроде того. Ну, чудаки эти азиаты, говорю же.

Смотрите, закат какой. Холодает, значится. Ежели так полыхает, то наутро жди морозца – верное дело.

Ну, так вот. Рассказал он нам такую небылицу. Все головами покачали, покивали с умным видом – и все. Ну а чего еще-то? Сколько этих небылиц было уже? А Витьке запало в душу. Он виду не подал – и даже мне обмолвился только раз, мимоходом, интересная, дескать, штука – ну и все. Обмолвился тогда же, в тот вечер, как домой шли. «Интересная, – говорит, – штука, не находишь ли?» «Нахожу», – отвечаю. «Вот бы, – говорит, – провернуть такое». «Что ж ты, – отвечаю, – в степь заради такого случая поедешь?» «Зачем, – говорит, – мне степь, дурья твоя башка? У нас вон за рекой поле». Я на дурью башку обиделся – а поле и впрямь есть. Только оно не голое, там изба стояла сгоревшая. Жуткое зрелище, надо сказать: ровное такое все – и вдруг, как пень какой-то, черная коробка. Хозяйственная какая-то штука – стояла-стояла пустая, да и сгорела вдруг. Может, молния попала, может задурел кто и нарочно поджег. Мало ли дураков. «Ты, – говорю, – сам дурья башка. А там, если ваше благородие на память жалуется, изба стоит». А почему «изба» – знать не знаю, прилипло как-то. Он насупился – значит, и правда забыл. Ну и все на этом – распрощались да по домам.

И до самой зимы я от него про эту затею ничего не слышал.

А осенью и старик тот помер. От старости. Приехала к нему родня какая-то – у него, оказалось, детей да внуков целая толпа. Похоронили и уехали. А дом продали Алексеевым – Семеныча встретите, спросите сами. Вот и он, кстати, ковыляет – собственной персоной. Да вон же, у колонки. Не он? Ну, мне ошибаться не зазорно, я уже слепой почти.

В общем, наступила, значит, зима. Снежная была, ух. Навалило – ворота не откроешь. Смотрю, Витька какой-то хитрый стал – это сразу заметно, задумал что-то. Я его давай трепать – что да как? Он и говорит: «Не выходит у меня из головы та байка». Я и думать-то забыл – прежде чем дошло, о чем вообще речь, трижды услышал, что я дурья башка. Ну, может и дурья, кто ж застрахован? «Пойдем, – говорит, – на разведку». «А изба-то, – спрашиваю. – Что она, по-твоему, встанет и уйдет? Чтоб тебе скакать там было сподручнее? Или улетит, может?» Очень я на дурью башку тогда обижался. «Пойдем», – говорит.

Ну а я чего ж? Можно и сходить, коли делать нечего. В тот же день и потащились. Вдвоем. Я хотел было еще кого позвать, да Витька воспротивился. Известное дело – чтоб всю славу себе.

Здравствуйте, молодой человек. Сызнова ради вас начинать не буду, угадывайте на ходу. Да не шикайте вы на него, мало ли какие дела у людей. Что за молодежь пошла агрессивная?

В общем, пошли мы. Шли долго – шутка ли, за город выйди, а там поле, а потом рощица, потом еще до речки дотопай, перейди ее – и еще по прямой. Шли мы, шли, взмокли даже. А как речку перешли, да вглубь поля протопали, так и обомлели. Все белым-бело – где небо, где земля пойди разбери. Снег сыпет как из мешка, небо белое, земля белая, все плывет – как в молоке. «Ты куда меня привел? – говорю. – Заблудимся сейчас». «Не заблудимся, – говорит, – вон, река шумит, и следы наши на снегу. Да и по избе ориентироваться можно». Завертели мы головой – да так и ахнули. Нет никакой избы. Корова языком слизнула. То торчала как колдобина какая, глаза мозолила, а тут на тебе – хоть бы точечка. «Наверное, – говорит Витька, – в нее еще раз молния ударила. Чтоб наверняка». Я ему сказал, конечно, что молния дважды в одно место не бьет – это же не громоотвод какой, а так, рухлядь. Ну да не суть. Я думаю, что тут никакой мистики нет – пришел срок, изба и развалилась. Не век же ей стоять, обгорвшей.

Нет, не бьет. Если это не громоотвод специальный, то не бьет.

В общем, послонялись мы по полю – нет избы нигде. Все, как старик говорил, – земля да небо. «Решено, – говорит Витька, – сегодня же ночью – сюда». А тут, признаться, и у меня руки зачесались – мальчишки же. Хлебом не корми – подавай приключения. Конечно, я не верил. Ну что за глупость? Прыгни-подпрыгни, да хоть с табуретки сигани – не на небо же. Но тут надо Витьку знать – такое шило, только держись. И сам на месте не сидит, и другим не дает – и прямо как заразный какой, если идешь с ним куда – так непременно влипнешь в какую историю. Без него кажется: человек как человек, смирный-тихий; а только с ним – так превращаешься в какого-то разбойника. Непреодолимый магнетизм авантюризма, как говорится.

Ну, условились мы с ним ночью – из дому да туда. Тома Сойера читали? Вот и мы так же – друг у друга под окнами мяукали. Сейчас так, поди, не делают.

Но тут тоже было все вилами по воде – вдруг ночь звездной будет? Мы уж порешили, что даже если и звезды, и луна, да хоть бы северное сияние с салютами – все равно пойдем, пробовать. Я в принципе к нашей затее серьезно не относился, так, забавы ради.

А ночь была, как нарочно – темным-темно. Ни луны, ни звезды – только снег, значит, белый. Да фонари горят кое-где. Я на силу выбрался – сестрица моя что-то заподозрила, да караулила – делает вид, будто спит, а сама, знаю, шпионит. Лежал я лежал – сам чуть-чуть не закемарил, уже и сон сниться начал. Про Витьку. Интересный сон, расскажу попозже. Чувствую – все, засыпаю. И слышу – сестрица-то сопит. А я знаю, как она сопит по-всамделишному, такое не подделаешь. Я тихонько и выскользнул. Оделся, укутался – все как надо. Выбрался из дому через двор – ту дверь только смазали, не скрипела совсем. Через забор перелез – не ворота же открывать – и поспешил к перекрестку.

А Витька там уже – у столба мнется, чечетку какую-то выплясывает. Увидал меня и накинулся: «Ты чего? – кричит. – Уморить меня решил? Я чуть, – кричит, – ноги себе не отморозил». «Прости меня, – отвечаю, – дорогой ты мой друг, обстоятельства». «Обстоятельства», – говорит. Передразнил, дескать.

А что ты думал, милый мой? Дети – они во все века дети.

Ну и пошли мы потихоньку. Ночь стоит – мрак; если б не снег, на столбы налетали бы. Прошли по улицам – тихо, все по домам сидят. Даже собаки не брешут. Не лают то есть. Да, не врут, представь себе! Собаки – и вдруг не врут! Морозной-то ночью. Ладно, не смейтесь над пареньком. Не смейтесь, говорю.

Идем, значит. Вышли за город. Там поле. Не то поле, другое. Прямо перед носом роща маячит, за спиной дома. Протащились через поле – полные сапоги снега. А снега-то! По колено! «Давай, – говорю, – здесь прыгнем пару раз – и по домам. А то сляжем с ангиной». Но то ж Витька – как что втемяшит в голову… Идем.

Эх. Зашли в рощу, чуть носы не поразбивали там – идешь, а все под ногами проваливается, ветки какие-то, бревна. Роща березовая, жиденькая, а ночью в мороз-то нет-нет да и возьмет страх. Прошли рощу. Впереди речка. Речка, понятно, подо льдом, а через нее – мостик. Деревянный. Идешь по нему, а он скрипит как в последний раз. Но, признаться, я к тому времени так замерз, что мне уже на мостик наплевать было. А Витька знай себе марширует что твой солдатик – и все ему нипочем.

Слушайте, как темнеет быстро.

Ну и снова – по колено в снегу тащимся. По полю, значит. Теперь – по тому самому. Тащимся, тащимся, обернулись – мостика не видать. По сторонам – избы нет. Кругом – как простыня белая, а выше – будто гуашью замазано, ни звездочки. Тут меня как в пот бросило. «Ну его, – говорю, – пойдем домой». Витька только что не набросился на меня. «Дурак ты что ли?! – шипит. – Столько волоклись – и зазря?» Я помялся, потоптался – чувствую, отпускает. Страх-то. Не выспался, думаю, вот и поплохело. «Ладно, – говорю, – шут с тобой». Стали мы с ним, головы задрали… А кругом – тишина жуткая! Хоть бы, думаю, снегопад был – так все как-то поживее бы. Но снегопада-то нет – и тишина. Кажется, хоть одна снежинка приземлится – так загромыхает же.

Задрали, значит, головы. Ну чисто гуашь! «Давай на три», – предлагает Витька. «Давай». «Кто считать будет?» «Давай я», – говорю. «Давай». «Раз»,  – говорю. И слышу, что у меня голос какой-то сиплый, будто сдавленный. «Два», – постарался погрубее как-то. «Три!» Ну и прыгнули мы. Я так, наверное, никогда не прыгал – может, рекорд бы какой-нибудь поставил, если б кто с линейкой стоял. Ажно в ноге что-то щелкнуло. И мысль в голове пронеслась, как сейчас помню: «Сломал?» А вокруг… Батюшки… Мир вдруг качнулся, перед глазами поплыло… «Перестарался, – думаю, – сейчас на спину плюхнусь. Вот Витька посмеется». Но плюхнулся не на спину – на живот. Да подбородком как хряснулся – аж искры из глаз – хорошо, что языка между зубами не было. А что? Откусил бы – как пить дать. Перед глазами потемнело – и не светлеет. Я моргнул раз-другой – не светлеет. «Ослеп я от удара», – думаю. Вот тебе и приключение. Тут слышу – охает кто-то рядом. Про Витьку-то я и забыл! Привстал, повернул голову – да чуть не завыл от ужаса. Смотрю, ворочается рядом Витька – а лежим мы на какой-то черной равнине. И небо над головой – как лист бумаги.

А хотите – не верьте. Мне без разницы.

Витька повернулся, сел – да глазами хлопает. И рот открыл даже. Я зажмурился, потом по щекам себя хлопнул – а потом как двину Витьку – кажется, даже ногой. «Ты куда меня притащил?!» – кричу. А у самого слезы градом почему-то. Знамо почему – страшно-то. Шутка ли – только что зима была, ночь, а тут раз! – и не холодно совсем, и земля какая-то сухая, черная. И на небе ни облачка – ни луны, ни солнца, чисто бумага.

А Витька совсем ошалел – знай себе озирается. И рот открывает, точно рыба. Я вскочил – и давай его за ворот тянуть. «Вставай, – кричу, – обратно давай!» Тут он будто очнулся. «Ты чего, – говорит, – мы ж этого и хотели!» «Не хотел я ничего! – кричу. – Я с тобой, скотина, больше вообще водиться не буду! Вертай все обратно!» Он меня успокаивать, а у меня будто истерика какая.

Ну а что? Нервы-то не железные. И дитя ж совсем был. Как вы. Ой, да конечно, знаем мы таких смельчаков – ты бы с самого начала в обмороках лежал.

В общем, успокоились мы оба – более-менее. Витька совсем повеселел, а меня все как-то потряхивает. «Ну что, – говорит, – пошли?» «Куда?» – спрашиваю. «А куда-нибудь, – говорит. – На разведку». Посмотрел я кругом – земля ровная и вся черная. Ни травинки, ни кустика. Жутко. «Нет, – говорю, – давай домой». Он, понятно, возмущается, обзывается – а мне хоть бы что. «Давай, – говорю, – недалеко пройдемся. И домой». Согласился.

Ну и пошли мы куда глаза глядят. А на месте нашего приземления оставили Витькину шапку – чтоб сориентироваться, когда домой возвращаться будем». Ходили-ходили, а равнине конца-края не видать. И пейзаж – один и тот же. Мне даже скучно стало. «Все, – говорю, – пойдем. Родители хватятся, искать будут». Витька почесал затылок, волосы взлохматил и говорит:  «Иди». Я не понял. «Иди, – говорит, – а я тут еще побуду. Не может, – говорит, – так быть, чтоб тут ничего не было. Везде что-нибудь есть». «А родители?» – спрашиваю. «Батя меня поймет, – говорит, – он мне сам рассказывал, как в детстве из дому сбегал и в шалаше неделю жил». «А мамка?» «Мамка… – Витька снова почесал затылок. – Ну я ж не насовсем, я ж вернусь». «Нет, – говорю, – пошли-ка со мной. Вместе пришли – вместе ушли». Витька еще поныл, пообзывался, снова поныл, а потом говорит: «Ладно. Все нервы вытрепешь». И пошли мы обратно, по следам. Там земля будто пыльная – и следы видно, если присмотреться. Я, пока шли, под ноги глядел – и еще следы нашел, не наши, еле заметные. Но Витьке не сказал – сразу бросится искать, чьи. Пришли к шапке, Витька поворчал, поуговаривал меня еще немного, потом плюнул. Стали, головы задрали – белым-бело, даже страшно. Ну и прыгнули. Я еще подумал, что Витька, наверное, меня захочет обмануть – и не прыгнет, но нет – приземлились бок о бок, прямо в снег лицом. Я даже вздохнул с облегчением. Ну и потащились домой. Витька, понятно, мне слова не сказал за всю дорогу – обиделся. Только сопел все носом. Я как забрался домой – чуть не в одежде повалился, так спать хотелось.

А наутро – вся улица на ушах. Витька пропал. Лег, говорят, спать, а утром – ни Витьки, ни одежды его. И холодильник поредел. Все, конечно, поняли, что он сбежал. Но от этого же не легче.

Мать его пошла по соседям – что да как, дескать? Кто видел, кто слышал? И к нам приходила. Плакала. Но я почему-то ничего не рассказал о наших приключениях. Глупый был совсем, надо было сразу рассказать. А я тогда решил сам Витьку вернуть. Пойду, думаю, на поле, как-нибудь его разыщу да уговорю домой воротиться.

Но та ночь была звездной – ни облачка, светло как днем. Я, конечно, пошел – чуть весь дом не перебудил – но сколько ни прыгал, ничего не выходило. Стал я тогда Витьку звать – в голос. Стою на поле и кричу – увидит кто, в сумасшедший дом отправит. Безрезультатно.

И все я маялся – рассказывать ли кому? С одной стороны – вопрос не шуточный; а с другой… Кто ж мне поверит? Думал, мальчишкам нашим шепнуть – да язык не повернулся. И следующая ночь ясной была – да еще и сестрица что-то стала на ус мотать. Ходит, а сама все посматривает на меня подозрительно. Поэтому я даже и не пошел той ночью. Лежал, в потолок смотрел – сон не идет. И так мне Витькиных родителей жалко было – страсть. Смотрел-смотрел в потолок – и решил, что утром же пойду и все расскажу.

А утром – вот те на! – приехал из Москвы мой братец. Старшой. А он у меня тот еще герой – косая сажень в плечах, турист, штангист да еще и студент. Приехал вроде как сюрпризом – никому ни слова не сказал, а тут вдруг и заявился, прямо с поезда. Мать, понятно, в слезы, прохода не дает. А я сразу понял – сперва все выложу брату, Андрюхой звать, а уже потом, его выслушав, к Витькиным пойду. Он-то мне сразу поверит.

А потому что сам таким же был, как и я.

Подошел я к нему. "Пойдем, – говорю, – покумекать надобно". Он человек понятливый – вышли во двор. Сестрица за нами было увязалась, но я на нее шикнул, сделал страшные глаза, она и спряталась. "Очень надо", – говорит. И язык показала. Стали с Андрюхой у сарая, я ему как есть все и пересказал. И про старика, и про поле, и про Витьку. Андрюха посмотрел на меня, поцыкал. "Не врешь?" – спрашивает. Я даже обиделся. Вот что с людьми столица делает. "Ладно, – говорит, – раз не врешь, что-нибудь придумаем". Он у меня ой какой – все девчонки с ума сходили. Не человек – древнегреческий герой. Посмотришь – и сразу кажется, что его не Андрюхой зовут, а Олимпием каким-нибудь.

Ну а сейчас я вот думаю: он-то – уже будучи студентом – как поверил? Вот что значит – брат. Вот у вас у кого-нибудь братья есть? Счастливые вы люди.

А днем Андрюха и говорит родителям: "Поеду я к школьным моим товарищам, туристам. Сто лет я их не видел". "Соскучился, – говорит, – мочи нет. А мелкого, – на меня показывает, – с собой возьму, пусть на серьезных людей поглядит, серьезные разговоры послушает. Ежели поздно будет, мы у товарищей и заночуем – не тащиться же через весь город домой". Родители соглашаются, потому как Андрюха для них – величина. Не то что я – шалупонь.

Вечером собрались мы с Андрюхой – и махнули к его, значит, однокашникам. Они и песни под гитару пели, и школу вспоминали, походы разные, а я все сидел в уголке, слушал – а потом как-то ненароком закемарил в кресле.

Ну а что же тут такого? Устал человек, не выспался, вот и всех делов.

Слышу – будит меня Андрюха. "Пора, – говорит, – темно совсем". "Ночь как? – спрашиваю. – Звезд не видно?" Он в окно глянул. "Темень", – говорит. Ну, собрались мы и отчалили. А товарищи знай себе на гитаре бренчат – они так до утра могли бренчать, как заведенные.

Подвез нас один из них – усатый такой, всю дорогу болтал. Подвез почти что до нашего дому, там мы вылезли, распрощались с усатым и пошли, значит, к полю.

Ну, далее уже известный маршрут – поле, роща, речка. Когда мостик переходили, я чуть со страху не помер – так он трещал. Зашли в поле поглубже – чтоб мостика не видеть. "Ну, давай, – говорит Андрюха, – показывай свою аномалию". "Сейчас, – говорю. – Я сперва попробую Витьку позвать, вдруг сам придет". Не хотел я, если честно, снова туда кувыркаться. Жуткое место.

Руки сложил лодочкой и кричу: "Ви-и-итька!" Сначала тихо, потом осмелел, прямо в голос. Кричал, кричал – ничего. Вдруг слышим откуда-то издалека: "Ау-у-у!" Я было решил, что это еще кто-то по полю бродит, а потом прислушался – голос вроде как Витькин. И снова: "Ау-у-у!" А кругом ночь, тишина и мороз за щеки щиплет.

Мы головы задрали – и видим вдруг – вот это диво! – идет к нам Витька прямо по небу, вверх ногами. В шубе, в шапке, за спиной рюкзак. И какой-то он то ли полупрозрачный, то ли расплывчатый, как отражение будто бы или вроде того. Я сперва обомлел, а потом кричу ему: "Витька! Витька!" И рукой машу. Витька подошел, прямо над нами встал. Встал и улыбается, тоже рукой машет.

Вот тебе и картина.

"Витька! – кричу. – Слезай давай! Тебя мать ищет!"

Витька сразу махать перестал – и улыбаться перестал. Нахмурился. "Слезу, – кричит, – только чуть попозже! Вы ей передайте, что все хорошо!"

Вижу, не хочет слезать.

"Тут такое!" – кричит.  А я как рявкну на него: "Слезай давай!" А он посмотрел на Андрюху и говорит: "Вы, Андрей, извините, но брат Ваш – трус!" Так и сказал. "Ах так, – кричу, – так мы тебя силой притащим!" Он тогда фыркнул – и наутек. И прямо по небу, говорю, побежал, вверх ногами-то.

"Ну, – говорю Андрюхе, – вот тебе и аномалия. Надо этого дурака ловить". "Да, – отвечает Андрюха, – в такое пацаны не поверят". "Ты, – говорю, – сейчас вверх погляди, да и прыгай что есть мочи". Андрюха, вижу, замялся как будто, а потом выпрямился, плечи расправил. И даже шапку снял. "Давай, – говорит. – Считай". Я голову задрал, посчитал – и прыгнули.

Ну и по новой – все как-то крутанулось перед глазами, в животе ухнуло и я со всего размаху брюхом-то и жахнулся. И нос расшиб даже. "Ну, – говорю, – Витька…" А рядом Андрюха – только грянулся о землю, тут же вскочил, как мячик, – и будто даже в стойку стал боевую. Величина, да. Гляжу, а вдалеке Витька – пятки сверкают, улепетывает. Только улепетывать и остается – спрятаться-то негде, голая пустыня. Ну, снова там – земля вся черная, а небо – чисто белила.

Андрюха, вижу, растерялся, головой замотал, забормотал что-то.

«Андрюха, – кричу, – лови этого дурака!» Он вздрогнул и ка-ак махнет за Витькой. Ну прямо легкоатлет, даром что огромный как медведь. Я поднялся, нос рукавом вытер – и вслед. Но мне за Андрюхой не угнаться, это как пить дать. Ну а Витьке – не уйти, это тоже верно. Вот я и не стал надрываться – просто быстрым шагом пошел. Иду, а сам по сторонам гляжу – тихо, тепло и… сухо как-то. Земля вся в пыли, и пыль эту ветерок по ней гоняет. Легкий такой ветерок, неприятный. Жуткое место. Вижу вдруг – далеко-далеко справа, у горизонта, как будто дымок какой вверх тянется. А откуда – не видать. То ли костер, то ли вообще из трубы. Я даже остановился, приглядываюсь.

Зрение-то у меня тогда было ого-го! Ни дать ни взять соколиный глаз!

А тут Андрюха, слышу, кричит мне. Поймал, мол. Я, значит, ускоряюсь. Подбегаю и вижу картину – сидит на земле Андрюха, а под ним Витька – извивается как червяк. И пыхтит и даже пробует ругаться. «Вы, Андрей, извините, – скрипит, – но это с Вашей стороны подло! Вы, извините пожалуйста, подлец!» А Андрюха, значит, не реагирует, держит беглеца. Я говорю: «Ты, Витька, нам за это еще спасибо скажешь». А Витька шипит в ответ, рожи корчит. «Бери его, – говорю, – Андрюха, да и пойдем». Тут Витька сдался. «Сам, – говорит, – пойду». Андрюха его на ноги поставил и – отпустил. «Пошли», – говорю. «Ты мне, – шипит, – больше не друг».

Вот такие дела, братцы. Что? А, расскажу еще.

Ну и пошли мы. Шли-шли, Андрюха по сторонам глядит, я все пытаюсь дымок высмотреть. Витька голову повесил, плетется. Ну и конечно не был бы он самим собой, если б не попытался еще раз улизнуть. Шел-шел тихо, а то вдруг как припустил припустил в сторону, точно заяц. Ну, это он моего братца недооценил – тот его в три шага догнал да за шиворот. «Все-все, – говорит Витька, – теперь точно сам пойду». И руки, значит, вверх – капитулирует, дескать. Я ему говорю: «Витька, ну это уже не шутки, не на чердаке прятаться. Шатаешься непонятно где, а мать там слезы льет». Он что-то сквозь зубы. «Это, – говорит, – такое место, такое место». «Тут, – говорит, – такое, такое». «Какое?» – спрашиваю. «А вот не скажу, – отворачивается. – Не друг ты мне больше, потому и не скажу». «Больно надо», – отвечаю. А самого кольнуло, да.

Ну а дальше… Что дальше? Дошли до нашего места – по следам-то. «Ну что, – говорит Витьке Андрюха, – сам сигать будешь или подкинуть?» «Сам». «Давай, – говорю я Андрюхе, – сперва вы с ним прыгайте, а потом уже я. Чтоб наверняка». Андрюха согласился. Стали они, Андрюха давай считать до трех. Перед самым прыжком Витька на меня обернулся и головой покачал. Я думал, он со злобой посмотрит, испепеляюще. А у него какая-то тоска во взгляде. Ничего, думаю, переживешь.

Да потом же расскажу, погодите.

Ну и прыгнули они. Чудно это со стороны, скажу я вам. Подпрыгнули, вроде как обычно люди прыгают, да только раз – и чуть-чуть выше положенного как будто.  И тут же как дымкой их закрыло – силуэты вижу, но какие-то размазанные, нечеткие. Вижу – встают, прямо на небе-то, вверх ногами, отряхиваются. Витька понурый, головы не поднимает, а Андрюха на меня смотрит, рукой машет. Значит, и он меня видит. Наверное, так же мутно, как я его.

Я по сторонам оглянулся – вот и дымок вдалеке. Не по себе мне стало. Я руками махнул – и к своим.

Слушайте, ну и заболтались мы с вами сегодня. Темно-то как. Погодите, лампу включу… Вот так.

В общем, воткнулся я в снег у самых Андрюхиных ног. Встал, отряхиваюсь – а кругом… Ночь, зима… Нос щиплет. Смотрим – а в облаках как будто просвет. Только что не было, а вот он, поди же ты. И ширится. И в просвет – луна, значит. Да такая яркая, смотреть больно. Поле даже замерцало как будто. Тут меня пот прошиб в одно мгновение. Это ж я еще немного потоптался бы там – и пришлось бы следующей ночи ждать. Почему-почему? Надо ж чтоб небо беззвездное было – ну и без луны, понятно. А вдруг и следующей ночью не сложилось бы? В общем, я, что называется, на подножку вскочил.

Вижу, Андрюха бледный стоит, на меня смотрит.

Ну а дальше, значит, – дорога домой. Идем, а на нас луна светит. Пока до нашей улицы добрались, облака совсем расплылись, звезды засияли, светло стало, точно днем. Довели Витьку до дома. Он в калитку зашел, стал с ключами возиться. Не оборачивается. «Витька», – говорю. Не реагирует. «Витька». Ни в какую. «А ты мне все – друг», – говорю. Он не ответил, не обернулся – шасть за дверь. А мы, значит, к себе. Идем, молчим. У самого крыльца Андрюха говорит: «Я про такое читал». «Это, – говорит, – вроде другого измерения». Как будто парарллельные миры или что-то такое. Но я вникать не стал, мне до того жутко было, что я бы с радостью про все это забыл. Как спать ложились, думаю: «Вот проснусь утром, и окажется, что все это – сон».

Ну, понятно, что не сон. За завтраком все с Андрюхой переглядывались. А к вечеру он обратно в Москву укатил – он только на выходные приезжал.

Вот и вся история. До чего же спать хочется. Утомили вы меня, братцы.

Ну а что потом? Витька со мной долго не разговаривал, очень долго. Все ходил надутый, даже не здоровался. Я первое время боялся, что он опять сбежит, но обошлось. А тут и весна – снег сошел. Ох и задал ему батя трепку, сказать страшно. Ну, поделом же. Он сперва вообще никуда не выходил – под домашним арестом, значит, сидел. Ну а потом – бойкот, да. Через какое-то время все же помирились, и здороваться стали, и общаться даже. Но уже не то, конечно, было. Не так как раньше. Пару раз вспоминали и этот случай – но как-то мимоходом. Не хотелось почему-то об этом говорить. Не знаю, почему. Не хотелось и все.

Ну а сейчас Витька сам в Москве – большой начальник. Приезжал года три назад, и ко мне тоже заходил. Пузо-то – в дверь не влезает. В пиджаке, все как надо. Посидели, повспоминали. Много о чем переговорили – и про детство, и про школу. Родителей вспомнили, да. Я как-то заикнулся про поле то, про ночь. Ну да он как-то… Не знаю, сделал вид, что не помнит. «Чего? – Говорит. – Не помню такого». Ну, что я, клещами из него тянуть буду? Мало ли – вдруг и правда забыл.

Он, может, и забыл – а я-то помню.

Все, братцы, на этом точно все. Давайте-ка по домам. И калитку, калитку-то закройте, будьте добры. На шпингалет, на шпингалет. Вот и славненько.