как я научился читать

В милиции меня продержали пять  дней. Из них три – срок официального задержания, а двое суток я как бы был на допросе. В первую ночь меня действительно оставили в кабинете, а на вторую всё-таки уволокли в камеру – тут же, в РУВД, на первом этаже. Видимо, не верили, что буянить я не буду, хотя накануне я был тихой мышкой. Один из оперов, бедняга, ночевал со мной в кабинете, постелил на стол куртку и кое-как умудрился устроить на ней свою голову. Впрочем, я думаю, ему было не впервой. С рефлекторным постоянством, ровно раз в сорок пять минут, он вскидывался, мрачно-отупелым взглядом ловил на мне фокус, успокаивался и тут же снова ронял лицо на куртку.
 Они не могли раскусить моего поведения, мучились, злились и всё напирали и напирали на меня. А я… я бы хотел рассказать правду. Самое искреннее, даже какое-то органическое желание было, но… Какую правду?!
 Всё то время я был в тотальном, неусыпном напряжении, следя за каждым своим словом, за каждой интонацией. И никакие «физические замечания» не могли меня сбить. Никогда, ни до, ни после я не был настолько собран, настолько с закрученными до упора винтиками.
 Полагаю, если б я не видел того, что видел, из меня бы и выбили пресловутое признание – в конце концов, мастерство отточено веками. Но в том то и дело, что я видел. Я боялся, что если моё заключение затянется, я попросту вымотаюсь до последних нервов, потеряю контроль и начну выбалтывать. А тогда что? Только психушка. Конечно, поначалу не поверили бы, озлились бы пуще прежнего, решив, что я комедию ломаю. Но на ум не приходило ни одной выдумки, правда давила воображение. Так что – психушка.
 Но я выдержал. Прямых доказательств – никаких. Я был в доме вечером исчезновения Андрея Барсукова. Вот и всё. Барсуков предположительно погиб. Это вроде бы логично, НО. Как погиб? Куда делось тело? Как я, если уж это я, провернул всё? И зачем? Зачем сам же милицию вызвал? А милиция потом ещё и «скорую» вызвонила – причём мне же.
 Я был в полубессознательном состоянии. То есть, я что-то пытался говорить, шатался по квартире, как муха по нескольку раз подряд натыкаясь на стены, лез с какими-то объяснениями, весьма доверительными, но без всякой осмысленности. Я это всё еле помню, чудилось, что я сплю на яву.
 Мать с крёстной приехали из деревни, ночевали под РУВД, брали приступом дежурку. Мать грозилась все арендные деньги угрохать на адвоката и со всем упорством человека, не допускающего даже мысли о сомнении в своей правоте, преследовала двух работавших со мной оперов. Она наседала на них, они наседали на меня, а я… Я всё как-то пытался примирить ту вселенную, которую я знал прежде, с тем, что мне довелось увидеть. И не сойти при этом с ума.
 Под конец решили, что возиться со мной – себе дороже. И выпустили меня…
 Было это  десять лет назад. Все эти годы я следил за окружающим миром и чем дальше, тем больше и больше находил того, от чего так исковеркался несчастный Барсуков. Хотя, вполне возможно, мне это только чудится, но…
 Теперь у каждого – мобильный телефон. Даже у первоклашек, от горшка два вершка. И попробуй, лиши их этого необходимого технологического отростка организма. Пожалуй, зачахнут и умрут. Ещё – компьютеры. Интересно, что ведь все что-то такое слышали насчёт ну хотя бы вреда для здоровья. А у нас то культ  здорового образа жизни, скоро церкви закроют и начнут на салат молиться. А компьютерам – хоть бы хны. В них – интернет.  Интернет уже забил телевидение в дальний угол, бабулькам в безраздельное пользование. Кроме интернета – ещё и веб-камера. Камеры вообще повсюду. Зачем? Когда я жил в городе, стал замечать их чуть не на каждом углу. Ещё вот, к примеру, кредитные карточки. На одной из моих работ нас перевели на них даже не в добровольно-принудительном порядке, а просто перед фактом поставили…
 И я-то понимаю, что не один я такой со своими рассуждениями, что пруд пруди подобных параноиков. Которые ведут блоги в интернете и там на все эти темы соловьями рассыпаются.
 Теперь я в глухомани. Живу при храме Крещения Господня. Хороший храм, старый. Раньше я был у Косьмы и Дамиана, где целебный источник. При мне же там всё и перепоганилось. Все внезапно уверовали и, как стада на водопой, попёрлись залечивать болячки. Всю ограду заставили самыми банальными ларьками, да ещё крестов на них налепили. Вообще, галиматья какая-то выходит. Ведь разнёс же Христос «точки» менял в храме. И не могу я поверить, что тамошний батюшка, в ширь два меня, всего того не читал. И ещё много остального. Тогда как раз появились цветные мобильники, так он себе сразу такой приобрёл. Ездил на чёрном, огромном джипе, который, кажется, один только его и мог в себя вместить. Теперь у батюшки не то, что интернет, даже скайп есть.
 Ушёл я оттуда и здесь поселился. Здесь пока хорошо. Отец Василий – худой. Может быть, потому, что ещё молод. Хочет церковь нашу отреставрировать. Я на правах старожила с ним пообщался.  Не хватало только евроремонтов, ещё б вывеску светящуюся приделали, с рекламой-завлекухой. Храм двести с лишним лет простоял, революцию и две войны одолел. А что надо, то и я всё сделаю, с мужиками. Я даже роспись могу обновить. Года два назад начал рисовать, правда, в большой тайне… Короче, много я нагородил, даже в цитаты ударился. Это, конечно, зря.
 А если что… куда ещё идти? В какую тайгу забраться? За семь лет, что живу бродягой, я перечитал очень много книг. Не только библию, не думаю, что ею можно ограничиться. И чем больше я читаю, тем всё уверяюсь в своей правоте. А ведь начинал совсем не для того. Как раз наоборот. Всё реже и реже удаётся не задумываться. Потому что додуматься можно очень до многого. Уверишься, что мир – гораздо интересней, чем всем кажется. Всё в нём осмысленно. Но ужас никуда не делся. Сколько же ещё лет я буду помнить то, что случилось и ужасаться так, будто это было только вчера?

 Из деревни мне удалось сбежать в двадцать три года. В городе устроился на сельхозрынке грузчиком на фрукты. Работёнка была адова, с одним скользящим выходным шесть дней в неделю, с семи до пяти и ещё на пару часов однозначно задержаться. Текучка была та ещё, при мне один парень продержался до обеда, плюнул и без разговоров свалил оттуда. А я ничего, перемучился первую неделю, с непривычки, потом приработался – нормально. Хорошо, что я бросил курить и практически не употреблял, чем грешили все мои предшественники и напарники. Зато жрал за троих, благо хозяин-азербайджанец – хар-роший, кстати, мужик! – каждый день выделял деньжат на обед и потом не высчитывал. На баб не было ни времени, ни сил. Так, поболтал с продавщицами, они мне глазки построили, я им поулыбался, а вечером – домой и спать. Жизнь, как у зомби, но я твёрдо решился таким образом убить лето, заработать побольше, а потом уж чего-то получше подыскать.
 Платили по тем временам отлично, с теми-то ценами и с моими спартанскими запросами главной статьёй расходов оставалась плата за комнату. Но и тут мне повезло. По крайней мере, я так думал.
 Объявление было вполне в стиле Барсукова: «Сдаю комнату, очень дёшево, центр, понимающий хозяин». Послания свои он расклеивал как раз вокруг дома, не далее двух-трёх  кварталов. Жил в сталинке, в большущей трёхкомнатной квартире. В деревне родительский дом – что твой замок. В городе меня аж мутило от низеньких и узеньких коробочек, за угол в которой драли втридорога. А тут за смехотворную плату настоящие, блин, хор-ромы! В размерах они выигрывали ещё и за счёт того, что мебели считай, что и не было… Моя вся обстановка исчерпывалась креслом-кроватью, двумя ненужными стульями и обшарпанным журнальным столиком, к которому прилагался старый кассетный магнитофон. Барсуков сообщил, что музыку я могу крутить хоть всю ночь, только не сильно громко. Телевизора, извините, в этом доме никогда не будет…
 Барсуков был тот ещё кадр. Заморыш мне по грудь, не чёсанный, недобритый. Первое впечатление, что он всё как-то хочет набиться тебе в приятели. Вежливый до отвращения, как выражался второй жилец, Колян. Он-то меня в первый же вечер и принялся просвещать. Деликатно этак постучал и просунул в дверь руку с бутылкой: за знакомство. Я ответил, что лучше пиво. Колян огорчился, хоть не обиделся, но тут же принёс и пиво.
  — Ну давай, будем. Хотя, пивом… Ладно. Чёрт с ним. Сам, брат, откуда?
  — Из Щебетовки.
  — А… Это здесь где-то? А я из Песочного.
  — Далеко.
  — А чё делать? Что там, в деревне, пинать ходить? Ты где, брат, вообще?
  — На рынке, там склад – апельсины, мандарины…
  — И сколько платят? А, ага… Ну, нормально. Я там работал на сигаретах – жесть. У тебя, я смотрю, то же самое.
  — Ну да. Да я так, на лето, потом посмотрю.
  — Нормально… Ну правильно. А я на пивзаводе. Тоже геморрой, но работа – во!
 До конца двух литров Колян барабанил мне про свой пивзавод. Как он там клиентов накалывает, как пиво его уже достало. Какой у них начальник козёл, выдумал на КПП вход только по карточкам, электронным пропускам. И если ты пришёл, но карточку эту чёртову забыл, то тебе – прогул. А однажды директор, скотина, сам свою карточку где-то посеял, а дядя Миша, охранник, молоток, отказался пропускать и на его же распоряжение сослался…
  — Ну чё, может по пятьдесят? Ну вот уже где это пиво! Хоть задницей жри! Видеть его не могу. Давай, а?
  — Да не хочу я… На работу завтра.
  — Ой, да ладно тебе, от пузыря на двоих ничего не будет. Всем завтра на работу!
  — Чёрт с тобой, давай…
  — Во, брат, это дело!
 Радостным зайчиком Колян спрыгал за водкой и подобием закуси. 
  — Только, брат, смотри – в этом дому харчи себе сам организовывай. Хозяин, Андрюха, это – чудо в перьях. Он, по-моему, жрёт вообще раз в три дня, когда припрёт конкретно.
  — А он кто вообще?
  — Да… чёрт его… Не работает нигде, ничего. Он там инвалид, то ли что, не знаю. Наверно, на голову. Пенсию какую-то там получает, но, по ходу, не хватает – вот он комнаты и сдаёт. Слу-ушай, брат, я тебя приколю. Будет выходной, его дома не будет, я тебе комнату его покажу. Прикинь, замок себе в дверь врезал, да это всё чепуха. Увидишь – поржёшь.
 И он показал. Я уже и подзабыл этот  разговор, вообще зарёкся с Коляном активно общаться, потому что он впоследствии за второй побежал и на работу я пошёл с больной головой и пачку жвачки выжрал по дороге. А выходной выпал у меня на будний день, Барсуков куда-то подевался с утра. Вечером прибыл Колян, сунул ко мне голову, торопливо заявил:
  — Ну, пошли!
  — Куда ещё?
  — Да комнату тебе его покажу! Ты чё?! Давай, пока нет его…
  — Ну ладно…
 Колян пошуровал у плохонького врезного замка и распахнул старую деревянную дверь. Важно задрал подбородок:
  — Смотри, но не заходи. Да оно и не надо…
 До меня не сразу дошло, что передо мной. Потом невольно дёрнул плечом.
 Ты ведь знаешь, что есть на свете люди с прибабахом. Где-то даже слышал мудрёные названия их болячек. Но суть ты себе вряд ли вообразишь. Якобы живут себе чудаки, думают, что они наполеоны или кто там ещё. Ну и сажают их в психушки, одевают смирительные рубашки, завязывают рукава  за спиной и в таком вот виде прыгают они по своим палатам, вопят, да головы об стены расшибают…
 Комната Барсукова и на комнату не сильно была похожа. Из нормального, человеческого, там  был только засаленный, изорванный спальный мешок на полу, да книги, чинно разложенные на газете корешками вверх. Рядом со спальником – блюдечко с огарком свечи. Там, где из потолка полагалось свешиваться хотя бы лампочке, даже провода никакого не торчало. Все стены, без обоев, были побитыми, штукатурка с них уже совершенно втёрлась в паркет, так что было ясно – Барсуков давно и методически поддалбливает своё жилище. Тут, в самом большом помещении, было аж три розетки, и все они намертво были заклеены скотчем. Единственное окно – забито, как я понял, дверью кухни.
  — Нормально, а? – Колян радовался, не понятно от чего.
  — Слушай, а он не чудит?
  — Да не… Так, всё, брат, пошли… Чего он чудит?.. Ну, бывает, находит на него, чёрт знает, что плетёт, но так… не часто. Вообще, знаешь, жалко его. Ни семьи, ничего. Молодой же пацан ещё, ни бабы нет, ни работы… Слушай: приходят показания со счётчика снимать. Дом-то старый, счётчик  в хате, ну, вот, я с этой бабой сам разговариваю, прикинь? Он жаться начинает, мямлит чего-то. Я за него хожу, коммуналку плачу! Абзац! Он мне деньги даёт – я иду плачу. За воду, за газ, за электрику. Я когда сюда только приехал, это уже три года, как, ему ж свет отрубать собирались! Я думал, у него денег нет – есть! Пошёл, заплатил, он мне: вот так и так, Коленька, будьте любезны, вот это вот всё… Ладно, боже мой, что мне, жалко?! Слушай, чё-то я на нервах, давай, что ль… По чуть-чуть?
 У Коляна всё на этом замыкалось. А мне куда деваться? Жизнь Барсукова, настолько отличная от всего того, что я когда-нибудь видел, ненормальная, фантастическая эта жизнь, стала мне зачем-то нужна. И это не просто какой-то бесцельный интерес был, не от нечего делать. Я будто услышал то, что… давно хотел услышать. С самого детства и в тайне от самого себя, именно чего-то подобного я всегда и ждал.  Не знаю, почему, но это так. Теперь я много чего повидал, знавал самых разных людей, но у большинства такие вот странные истории в лучшем случае вызывают для них самих неожиданный испуг. Это где-то лет с двадцати начинается, с того момента, когда все ростки детства уже забетонированы наглухо, когда человек осознаёт, что вот он и повзрослел наконец-то и очень этому рад по первому времени. Видал я и таких, у которых всю жизнь чуть не тошноту и истерику вызывают все те нелогичности и невообразимые случаи, которых в нашем реальном мире полным полно.
  Но и таких, как я, тоже хватает. Кто сам себе боится признаться в своей нерациональной, младенческой вере в то, чему быть запрещено в двадцать первом веке.
 Вобщем, попал я Коляну на удочку. Но вторую я пить точно не собирался – пускай сам хлещет, если ему так нравится.
  — Ну, слушай. Я ж с ним, как с дитём. Своих собственных нет, так я с великовозрастным… Три дня его ни слуху, ни духу, а знаю, что он в комнате. Слушай, брат, я уже на измене – стучу, думаю: буду сейчас ломать эти ворота к чёрту! Нет – оттуда отвечает мне, мол, я в порядке, я в порядке, не волнуйтесь. Минут через пять выходит, только дверь свою запер – хлоп! То ли обморок, то ли что! Я к нему, давай, говорю, «скорую»! Нет-нет, только не врачей, прошу вас, извините. Да ты, говорю, когда жрал-то в последний раз?! Притащил его, посадил на кухне, с ложечки его борщечком откормил, хлеба ему… А он вот это всё жмётся: ой, как неудобно, я вас так стесняю… Я ему выпить предложил. Ой, я не употребляю, извините, разве что чуть-чуть. Сто грамм ему хватило – вот так! Рожа покраснела, живенький такой стал, на разговор потянуло. И начал вот это всё мне рассказывать. Вот, мол, представляете, Коленька, в пятьдесят каком-то году советская власть запустила в космос спутник. И с тех пор и доныне в космосе места свободного нет от этих спутников. И на каждом суперкамера такая, что на земле каждую букашку видно! А зачем же, Коленька, всё это им надо?! Или вот ещё. Захотел я притащить телек. Ну абзац же ж! Радейка и всё, как на серверном полюсе! Хорошо, что я спросил на всякий случай. Андрюха чуть не в слёзы. Вы что, вы что! Это же кошмар! Давайте я вам лучше книжку дам почитать! Такая книжка – ай-ай-ай! Ну, они-то мне триста лет, его книжки… Ну, он мне и начал втирать свою политику. Представляете, Коленька, есть такая штука, двадцать пятый кадр называется. Его типа не видно, но в мозгу он, зараза, отпечатывается! Официально его, конечно же, запретили, но злобные враги эту пакость в каждый эфир пихают! И о чём, спрашивается, этот кадр? Когда его только изобрели, америкосы там закодировали типа рекламу кока-колы. Ну, народ посмотрел и ломанулся кока-колу глушить. А сейчас в этом кадре миллионам людей в мозгу отпечатывают, что они все — бараны. Ну, там я не помню… Вот такие вот дела, брат… Ну чё, я сбегаю?
 Я как-то не до конца воспринимал Коляновы россказни. Тем более что он меня ими снабжал в полупьяном состоянии. Я слушал эти истории, как пересказ фильма. Как что-то, что возможно и происходило, но… не здесь, не сейчас. Я даже смеялся, потому что, в конце концов, это и было смешно.
 Но фантастический Барсуков не был каким-то давнишним знакомым знакомого из другого города и десять лет назад. Он жил за соседней дверью со всеми своими тараканами.
 В следующий мой выходной, в субботу, Колян свинтил до понедельника к своей подруге, а я остался на хозяйстве. Утром подмёл, помыл полы, купил пару малосольных селёдок, начистил картошки. Магнитофон переключил на радио и спокойно  занимался своими делами на кухне.
 Барсуков выбрался на свет из своей конуры, слабенько улыбнулся.
  — О… как вкусно пахнет…
  — Садитесь, поешьте, — я обращался к нему «на вы», хотя, думаю, было ему лет тридцать.
  — Спасибо, Сашенька, вы очень добры, — Барсуков присел на край высокого старого табурета, — А… извините, нет у вас сигареты? Я просто, когда плотно поем…
 Я ухмыльнулся, снял с  холодильника забытую Коляном пачку.  
  — Ой, это Колины? Неудобно…
  — Неудобно спать на потолке – одеяло падает.
 Барсуков от души рассмеялся.
  — Как хорошо… И день такой солнечный.
 Думаю, он давно уже нормально не ел, но на еду не накинулся. Он её вкушал, клевал, как воробушек. Я невольно улыбался, глядя на него, и надеялся, что он не обидится. Он вовсе не был смешон или жалок, не смотря на свой измученный и неухоженный вид.
 Барсуков загляделся в окно и вдруг заёрзал на табурете.
  — Слушайте, сколько антенн везде, — он махнул вилкой в сторону соседних домов.
  — Ну да.
 Барсуков ещё поёрзал, внимательно посмотрел на меня и, видимо, решил, что мне можно довериться.
  — Знаете, Саша, электричество – такая интересная вещь… Вот прислушайтесь, — он выключил радио, — Прислушайтесь – слышите?
 Я перестал жевать и тут… действительно услышал. Тихий такой звук, настолько привычный, что его не замечаешь. Жужжание, похожее на стрекот цикад, только чаще, напористей. Звук был довольно противный.
  — Это – лампочка в туалете. Не выключили, да?
  — По ходу, да.
  — Веками электричество присутствовало в мире, уникальная и прекрасная сила, и ведь знали же люди о нём, прекрасно знали! И только в наше время взяли вдруг и решили – чего же благоговеть, чего восхищаться, когда можно использовать. Себе в угоду, своей лени и своей самовлюблённости. И запрягли эту силу, ярмо на неё надели… Инструмент… Да, всего-навсего инструмент и ничего больше. Не нужно ничего больше, кроме инструментов. Желательно бы таких, которые вообще сами всё бы делали… И ведь уверены, что они одни, люди, наделены разумом, душой и волей… С какой бы стати? А? Вот с какой бы стати было так о себе возомнить? А за всё платить придётся. И будут, будут платить… Но… Саша, а вот представьте себе, что бы вы делали, если б электричество вдруг – пропало?
 Я пожал плечами.
  — У нас в деревне постоянно перебои. Особенно зимой. Обогреватели как поврубают – на трансформаторе чего-то там вышибает. И так – раза три на день.
 Барсуков нахмурился, потом расплылся в улыбке.
  — Вы ещё молоды, Саша… И сильны. Но вы бы только представили себе, как способен преобразиться физически сильный человек, когда начинает развитие своего мышления, внутренних своих душевных и умственных способностей… Вы только не обижайтесь, ради бога!
 Он очень смешно вдруг спохватился, чуть ли не рот себе зажал, как маленький ребёнок.
  — Да ладно, чего там…
  — А вы… вы нормально… переносите разлуку с телевидением?
 Я хохотнул. Никогда прежде я не встречал человека, который бы так выражался.
  — Да не, нормально.
  — Это хорошо, — Барсуков снова заёрзал, всем своим видом показывая, что у него что-то на уме, — А не хотели бы вы почитать? Я думаю, вы со школы ничего не читали.
 Я и в школе то не зачитывался.
  — Я могу дать вам замечательные книги!.. Просто, действительно… Нас кошмарно учат – уничтожают интерес, тягу к чтению в самом зародыше, как специально! А ведь литература – универсальное искусство… Боже мой, ведь это наилучший способ к саморазвитию…
 И в том же духе ещё, и ещё, и ещё. Блин, да какое чтение – мне?! Но так уж сложилось: при всей своей бычьей упёртости я почти никогда не могу сказать простенькое словцо «нет». В независимости от ситуации. Такая вот дурная черта. Я её прознал за собою годам к четырнадцати и единственный тут выход – просто не общаться с людьми, которые могут меня подписать на какое-нибудь непотребство. В деревне, сами понимаете, это надо просто дома забаррикадироваться и носа на улицу не казать. Но Барсуков, в конце концов, не предлагал мне нажраться, укуриться, бомбануть магазин или занять ему кучу денег. Да и уговаривал он вежливо до отвращения. Сдался я быстро, хоть и знал наперёд, что всё равно ничего я читать не буду. Да на черта оно мне надо?! – детский сад какой-то!
 Хозяин мой побежал к себе и принёс толстенный том с жёлтыми страницами и угнетающего вида обложкой.
  — Это Пушкин, — благоговейно заявил Барсуков, — Вы не бойтесь, тут не стихи. Проза. Вот, посмотрите, повести Белкина. Они коротенькие, всего несколько страничек. Уверяю вас, вам понравится.
 Д-да к-конечно! Книгу я сунул под диван, что б и глаза мои её не видали. А пройдёт же время, Барсуков вспомнит о своём подарке (книга, блин, лучший подарок!) да и захочет узнать, как мне повести этого… Пушкина? Нет, Белкина. Ну, Пушкина-то я знаю («ас Пушкин» — книга про лётчиков), а причём тут Белкин? Вот, не было печали…
 …Никаких казусов не вышло. Да, ничего… Боже мой, боже мой, как же мне со всем этим…
 …Беднягу Барсукова я и видел-то ещё всего два раза. Сейчас я задумываюсь над этим и меня дрожь берёт от кошмарности всего происшедшего. Человек жил со мной в одной квартире!.. Бог видит, ничем я не мог ему тогда помочь. Что с меня взять – молодой деревенский бычок… А, да – бог меня простит. Барсуков, если он ещё существует в каком-то из миров (а он обязательно жив где-то), тоже меня простит. Вот только сам себя я простить не могу. Не имею права. Даже не хочу. Как бы мне не хотелось всё это забыть наконец – а ведь и не хочу я забывать.
 Наш тогдашний разговор тем и кончился. Ничего особо фантастического от Барсукова я не услышал. Честно сказать – аж разочаровался. Ну, чудак человек, и что теперь? Книжек начитался, башку себе забил, да и всё. Колян – сказочник.
 На следующую неделю выходной у меня выдался в понедельник. Колян накануне опять умотал – как он выражался, изображать «воскресного мужа». Оттуда он сразу на работу и домой только вечером. А у меня воскресенье было самым загруженным днём – все ж прутся скупляться. С рынка я приполз уже в десятом часу, по дороге плюнул на принципы и взял литр пива, который приговорил очень быстро. Тихо зашёл, полагая, что Барсуков уже сопит в две дырки под своей свечкой. Но он, видимо, ждал меня, по стенке выщемился из-за своей двери, мокрый насквозь от пота, вытянулся, как караульный перед полканом. 
  — Это вы, Саша… Хорошо, что вы… пришли…
  — Что-то случилось?
  — … Нет… Нет, ничего. Просто… Одному по вечерам довольно жутко. Я лежал, читал – слышу, снаружи машина остановилась. И вроде бы кто-то там разговаривает. Зовёт меня по имени… Но кто бы это мог быть? Кому меня звать? Я свечку задул… Видите ли, я освещаюсь свечами… Вот… Показалось, наверное…
 Вот оно – шиза. Пришла нежданчиком. И Коляна нет. Сколько он мне лапши  на уши навешал, а что делать в таких случаях, так и не рассказал. А я ещё и устал, как собака
  — Есть хотите? – ничего больше мне в голову не пришло.
  — Нет, нет, спасибо, что вы… На нервах таких – не могу…
 Он проплёлся на кухню, попытался сесть и упал на пол. Я подскочил к нему. Чёрт, позвонить то как?!  В те года мобильный телефон был ещё наподобие роскоши, я себе первый собирался покупать осенью. А стационарного аппарата у Барсукова, конечно же, не было. То есть, тыкаться по соседским дверям, объяснять… Абзац!
 Барсуков догадался, о чём я соображаю, запротестовал слабым голосом:
  — Нет-нет, всё нормально, просто… Ничего не надо, спасибо, что вы...
 Я помог ему подняться на табурет, он с полминуты просидел, покачиваясь, будто уснул, и вдруг очень отчётливо произнёс:
  — Боже мой, что же делать? Как всё это вынести?..
 Он посмотрел на меня сверкающими от слёз глазами.
  — Саша… Вы… хороший человек – это правда, это видно, я… понимаю, что вы подумаете… Но я… не м… надо сказать… Могу же я это сказать, ну хоть раз, хоть кому-нибудь?.. Ведь… следят. Сторожат, очень ревностно охраняют. Люди – материал, собственность… Да – их собственность. И цель, и средство – люди. А потому – контроль и слежка любыми способами, но… мы- то об этом… не то, что знать не должны – нет! Этого мало! Мы сами должны этого захотеть! Они желают нам добра. Они правда так думают. И хотят, что бы мы… осознали это, да. Что бы мы прониклись этой их добротой… Ведь ради нас они всё это, да?! Ах-ха… Да, строги, но справедливы, конечно же! Ради нашего же спокойствия, а…
 Барсуков ударился в самую настоящую ярость. Я и представить не мог, что он на такое способен. Барсуков даже как-то по-особенному заикаться начал, будто от ярости зубы так и лязгали.
  — Н-никто не имеет п-права на уединение – при кошмарном одиночестве каждого! Это п-парадокс, но так оно и есть! При самом пустом одиночестве – никто не бывает один. Это не п-прил-лично даже! В этом-то самом  лучшем из миров, который они выдумали, в-высчитали, к-который так подстроен под нас, что дальше некуда! И все об-бязаны быть довольны в этом их кино! Но всё это – враньё, всё выдумка. В том-то и дело. Они заставили нас отказаться от реального мира. Вырезали нас из настоящей жизни…
 Он опять начал сбиваться на слёзы.
  — Из каждого этого… проклятого ящика они смотрят на нас, говорят… что делать, что думать… Всё упростили, всё подстроили под… баранье стадо… Нажива – это всё! Это бог! Вместо любви – свиньи… хрюкают…  И пасут свиней… Ходить здесь неприлично – только ползать! И всё это развивается, прогресс так и прёт… И под самыми благовидными предлогами, со ссылкой на современность, на будущее, на   демократию, на…  А, боже мой… Нет рабства отвратительней, чем рабство добровольное, рабство – это лень… Саша, в древности рабами были только самые ленивые и безмозглые…
 Он словно теперь только понял, что и вправду мне это рассказывает, а не просто на воздух. Закрыл ладонями лицо.
  — Простите меня… Я… боюсь подумать, что вы сейчас думаете… Такой вот каламбур…
 Не знаю, что на меня нашло, но я опустился рядом с Барсуковым на корточки, потрепал его по плечу, тщетно соображая, что бы сказать. Он ответно сжал мою руку.
  — Это хорошо, — произнёс он, — Как в старые добрые времена… Спасибо вам, Саша…
 Не знаю, кого как, но меня от переживаний, тем более таких, обычно клонит в сон. Мол, утро вечера мудренее. Быстро приняв душ и даже не ужинав, я поскорее завалился спать под радейкой. Выключило меня моментально, и снились мне всю ночь какие-то разговоры. Я понимал, что это всё были песни, в спящем мозгу преобразовывавшиеся в диалоги и монологи. Но утром я поднялся с ощущением обидного неудовлетворения – словно ночью я слушал очень важные, очень нужные откровения, из которых ни слова не понял.
 У Барсукова всё было тихо. Позавтракав, я пошёл слоняться по городу. Сидеть дома один на один с явным психом было муторно. Вечером, слава богу, появится наконец-то Колян, и оно… образуется всё как-то. Точно образуется. А сам-один я в это соваться не собираюсь.
 Но не всё так легко и просто было со мной самим, да. Целая небывальщина приключилась – я вдруг начал думать о всякой чепухе. Какой только бред в голову не лез – вплоть до того, что у новорожденных детей, в будущем, будут отпечатки пальцев снимать. Обставят это какой-нибудь самой гуманной чушью, в смысле здоровья (па-лю-бо-му здоровья!) и с самого рождения поставят на учёт… Или вот ещё: скрытые камеры – всё-таки скрытые, это неприятно, но… зачем же вообще скрываться?! Завернуть в обёртку всеобщей безопасности жизни и здоровья – и натыкать их совершенно открыто. Ещё и деньг за это брать. В каждый компьютер камеру впихнуть. А что б все безвылазно за ним сидели… да тут проще ничего нет! Какой придурок не захочет сидеть за компьютером?! Нет, стоп – всё же будут такие, кто не захочет. Что с ними? Ага, а что они вместо того будут делать?! Особенно подростки? Курить-бухать по подворотням, что же ещё?! Потому придать масштабному порицанию всё улично-дворовое воспитание, со слезами на глазах, в порыве гражданской сознательности. Ну кто в здравом уме против такого посмеет вякнуть?!
 У-ух-х, меня понесло! И весь этот бред несусветный ломился в голову с такой готовностью, будто прятался где-то рядышком и только того и ждал, что б вот так меня перемкнуло на фантазиях.
 Ну уж нет, ну его к чёрту!
 Короче, подобным образом я накрутил себя довольно быстро, так что на улице стало ещё не переносимей, чем дома. На обратном пути с горя взял себе пива, уничтожил литр в несколько глотков. Между прочим, полегчало. Когда я вернулся, Барсукова не было ни слышно, ни видно. Я разогрел суп, заставил себя поесть – это в кои-то веки кусок в горло не лез!
 И тут-то я понял, что из хозяйской комнаты раздаются тихие стоны. Они и с самого начала были, просто я их не слышал. Как-то так не слышал… Мурашки засеменили по спине от шеи до поясницы. С трудом проглотив последнюю ложку, я встал, постучался к Барсукову.
  — Андрей! Андрей, чё там у вас, всё нормально?
 Тишина, потом – явственный, жалобный стон. Я потряс ручку двери – заперто.
  — Откройте, Андрей! Блин, да что такое?! Ну… Открывайте! Андрей!
 Он снова застонал. Чёрт бы побрал это всё! Колянова умения отмыкать замки у меня не было, но я разобрался с дверью по-своему. Отстранился метра на полтора и со всей мочи, подстрекаемый волнением, шибанул по замку ногой. Замок-то – одно название, дверь – деревянная, старая. Да и я-то парень не маленький…
 Барсуков сидел на своём спальнике, прижимая к груди какую-то книгу. Нижняя челюсть у него ходуном ходила, лицо вытянулось, глаза вращались.
  — А… а… Са… Саша… Это вы… Хорошо… Хорошо, что вы… Они… Они рвутся… Они рвутся, Саша…
 На Барсукова было дико смотреть. Меня всего аж скривило от ужаса, от полного неприятия того, что происходило передо мной.
  — Всё! Всё, блин, как хотите! Я дурку вызываю! Хватит уже!
  — А… а! – Барсуков аж задохнулся, но смотрел он мимо меня. 
 Скотч, закрывающий одну из розеток, совершенно реально зашевелился. Я видел это собственными глазами.
 Нет, нет – что за?.. Не бывает, не бывает! Это… блин, уже видится мне! Я упрямо-ошарашено завертел головой. А скотч дёргался-дёргался и, наконец, отпал. Обнажилась старая совковская чёрная розетка. В ней что-то застучало, затрещало, защёлкало, а потом она… открылась. Как будто дверь открылась, чуть ли даже я не услышал, как петли заскрипели!
 За розеткой был космос. Не знаю, как ещё это назвать. Какое-то чёрное пространство и что-то в нём мерцает редкой россыпью, наподобие звёзд.  Из розетки выскочила огромная, гладкая чёрная собака. Не понимаю, как это могло быть. Розетка оставалась тех же размеров, а псина реально было здоровенная. И уродливая. С вытянутым гибким телом, длинными костлявыми лапами и малюсенькой башкой на короткой шее. Морда была треугольная, как у крысы, и словно бы беззубая.
 Я отшатнулся, наткнулся спиной на косяк. Барсуков, часто-часто дыша, вытянул вперёд руку с книгой. Пёс поглядел, фыркнул… а потом проглотил Барсукова…
 Как, как это могло быть?! Собака, хоть и большая, но приемлемых же размеров – за один присест запихнула в себя взрослого человека! И уже из нутра этого чудища я услышал крики Барсукова, а его ноги, оставшиеся торчать наружу из пасти, задёргались.
 Псина посмотрела на меня. Глазёнки у неё были чёрные, круглые и абсолютно разумные. Собака попятилась и задом прыгнула обратно в розетку. Одна из ног Барсукова застряла там, босая ступня упала на пол, разбрызгивая кровь.
 Розетка с треском захлопнулась, во всех комнатах в один и тот же миг зажглись лампочки и победоносно застрекотали…

 Позже, когда мне позволили прийти в квартиру Барсукова и забрать свои вещи, я заметил что-то под диваном. Наклонился и извлёк оттуда старый увесистый том. Пушкин. Или Белкин. Книга – лучший подарок, ага.
 Я сел на край дивана, прижимая к себе книгу, и заплакал так, как с детства не плакал.
 …Вот так я научился читать.

                                                                                                                                       Юрий ВОРОПАЕВ.