Камень, дерево, пустота

«Наша жизнь – это кукольное представление.
Нужно только держать нити в своих руках,
не спутывать их, двигать ими по собственной воле
 и самому решать, когда действовать,
а когда выжидать, не позволять дергать за них другим,
и тогда ты вознесешься над сценой.»

(Хун Цзычэн, китайский философ)

                                                                               饥

Цзи, голод.

Высушенное тельце цикады на меже, желто-серыми иероглифами линий – Чжан Шан окунает ладони в солнцем выжженную пыль, Цзи оседает на коже невесомо-легкими штрихами, скрюченными насекомьими лапками царапает пальцы. Чжан Шан пробует цикаду на вкус, хитиновый панцирь хрустит под зубами, точно недоваренное рисовое зерно. Цзи – голод, неурожай. Отцу нечем платить земельную пошлину, и их выгоняют с участка. Может ли быть на свете что-то ужасней, чем остаться без дома?

Чжан Шан закрывает глаза, и видит себя камнем на вершине горы. Гладким, как куриное яйцо, источенным ветрами с четырех сторон света, бесстрастным, бесчувственным и безмятежным. Он зреет, точно диковинный плод, вбирает в себя рассыпчато-золотые солнечные лучи, жемчужно-белые касания лун оставляют на нем паутинно-тонкие трещины. Инь сменяет Ян, солнце встает на востоке и засыпает на западе, трава прорастает зелеными копьями сквозь его гладко-каменную кожуру.

Цзин-н-н!

Пронзительно-острый, словно пение мертвых цикад, звук рождается в сердцевине его – иероглифом Цзи, раскалено-белыми иглами рвется наружу, дымчато-огненными стежками прошивая небесную твердь.

– Кто осмелился тревожить мой покой, великого Нефритового Императора Небес?

– Это всего лишь обезьяна, Ваша Безмятежность. Глупое, недалекое существо, порожденное камнем на вершине Горы Цветов и Плодов, и событие это слишком ничтожно, чтобы вызвать удивление.

…У него остроухая, покрытая каменно-серою шерстью мордочка и глаза – цвета позолоченных пилюль бессмертия, что вкушают за столом небожители во Дворце Полярной Звезды. Он кланяется, прижимая к груди костлявые лапки – огненно-красному югу, северу в черно-змеиной чешуе, белым снегам тибетских вершин далеко на западе, зеленобрюхому дракону востока, от моря до моря распластавшему по облакам свои необъятные крылья. Он втягивает воздух чуткими, наружу вывернутыми ноздрями, ребенок, пробующий на вкус Великую Пустоту – пустота горчит зеленым и обжигает перечно-красным, сахарно-белым истаивает под языком и заставляет морщиться от кисло-черного. Сунь Укун, великий обезьяний царь. Сунь Укун, постигающий Дао.

Гулкая, как горный водопад, пустота рушится вниз пронзительно громким смехом, рваными иероглифами слов наполняет барабанные перепонки – Чжан Шан открывает глаза. На сельской площади представленье, странствующий кукольный театр, пьеса «Переполох в небесных чертогах», виденная им уже не единожды. Куклы кивают ему из-за расписной ширмы тыквенно-круглыми лбами, смеются, высовывая красные языки, распяленные на бамбуковых тростях воители, боги и обезьяны; Цзи корчится в желудке крючковато-острым клубком, нить сматывается к нити, у кукол соломенно-жесткие волосы и глаза – блеклые, как придорожные камни.

Может ли быть на свете что-то ужасней, чем остаться без дома? Оставившие его добровольно – не знают ответа на этот вопрос.

                                                                                                               戏

Си, театр.

Чжан Шан ведет кисточкой по шелковому полотнищу, подкрашивая выцветшие буквы. Си наливается вишнево-алым, точно дозревающий плод, Си истекает густою тушью, яркое, как восходящее солнце, Си надувается парусом над кибиткой бродячих актеров, ветер гонит кибитку с востока на запад, от Сучжоу до Пекина, от Сычуаня до Шанхая, пылающими брызгами заката Си тянется за горизонт.

– Сколько времени ты прожил в этой пещере?

– А вот этого я как раз и не знаю. Помню только, что, когда в очаге погасал огонь, меня посылали собирать хворост. Там, за горой, я видел прекрасные персиковые деревья, они покрывали всю гору. Раз семь наедался я персиками до отвала.

– Гора, на которой ты был, называется Горой спелых персиков, и если ты ел плоды семь раз, то я думаю, что прожил ты здесь семь лет. Чему же ты хотел бы научиться у меня?

…Отец продал его в ученики кукольнику, не спрашивая согласия, но Чжан Шан не жалуется – он сыт, одет, его практически не бьют. Утро сменяет ночь, нефритовый заяц на блюде-луне выстукивает барабанную дробь звонко-каменными ладошками, надкушенные медно-рыжею ржой, монеты падают в подставленное блюдо, заяц кланяется, прядая фарфоровыми ушами. Вечер приходит на смену дню, ворон с золочеными перьями точит когти о солнечный диск, высекая огонь, раскаленно-алое пламя бушует от кромки до кромки небес, лепестками лотоса, изогнутыми, словно острые сабли, режет воздух на тонкие лоскуты. За окнами темнеет, Чжан Шан откладывает в сторону кисть, вытирает тряпицею руки, испачканные липко-красною тушью. Добросовестный труд, дядюшка Вей будет доволен стараниями ученика.

– Многому ли ты научился за это время?

– За последнее время я в известной мере постиг сущность законов Будды и чувствую, что силы мои постепенно крепнут.

– Ну, раз ты уже постиг основы учения Будды, смог освоить его основные начала и всем своим существом проникся этим учением, то тебе остается лишь подготовиться к тому, чтобы уберечь себя от трех стихийных бедствий.

Отблесками дотухающего костра Си угасает за окнами, угольно-ржавою тушью растворяется в шелке небес, куклы хихикают, пряча рты тряпичными рукавами, и голоса их подобны скрипу дерева, несмазанного воском.

–…и через пятьсот лет небо ниспошлет на землю гром, который поразит тебя. Чтобы избежать беды, ты должен обладать прозорливостью…

 – …огонь этот не небесный огонь, а особенный, «скрытый огонь». Он возникнет в тебе самом и дойдет до мозга...

– …и с неба придет новое бедствие – ветер, который уничтожит тебя. Он не будет похож на ветры, дующие с востока, юга, запада и севера…

 – …вот от каких бедствий ты должен спастись...

В полых кукольных головах, словно в тыкве-горлянке – прибежище ветру и пустоте. Молния высекает огонь, огонь раздувает ветер; путаясь в паутине перерождений, Сунь Укун скачет по облакам, шелково-тонкая нить пляшет под пальцами кукловода, раскаленно-красным, точно фениксово оперенье, пышет в небе одежда великого обезьяньего царя. Чжан Шан закрывает сундучок с куклами и думает о собственном Дао.

Дорога, ведущая в никуда – приведет ли ищущего к дому? И белая, как прохладно-лунный фарфор, пустота в сердце его не подсказывает ответа на этот вопрос.

                                                                                                              恨

Хэн, злость.

Стирая глину с исцарапанных щек, Чжан Шан поднимается с земли, Хэн грязно-черною кляксой сползает по коже; вытянув комарино-острый хоботок, Хэн лижет сукровицу из разбитой губы, вязким, как болотная жижа, пузырящимся зельем вливается в кровь.

– Ты что, взбесился, что ли? В тебе нет и четырех чи роста и лет тебе не больше тридцати. Да к тому же ты без оружия, а кричишь о том, что пришел расправиться со мной!

– Ах ты, проклятый дух! Ты, видно, совсем ослеп. Я хоть и мал, но могу сделаться таким большим, как пожелаю. Пусть нет у меня никакого оружия, но этими вот руками я могу обхватить луну на небе. Ну, держись, испробуй, каковы мои кулаки!

Их два раза по трое – местных деревенских мальчишек, решившихся проучить пришлого чужака – за странно вышитые узоры его одежд, за взрослый, независимо-заносчивый вид, за медные монеты в мешочке на поясе, которыми он столь вызывающе звенит у них на глазах… он просто другой, и этого вполне достаточно.

Раскрашенным деревянным копьем Хэн входит куда-то под сердце, и Чжан Шан замахивается кулаком. У Хэн привкус глины и соли, огненными, как из меднобокой печи, обезьянье-злыми глазами Хэн прожигает одежду и кожу, разорванная в тысячу кусков, Хэн собирается воедино, паучье вывернутыми конечностями перебирает, словно четки, Великую Пустоту. Красное, черное, каменно-жесткое, до разбитых костяшек пальцев…

– Изменись!

Чжан Шан еще не верит, что все закончилось. Хэн дует в уши его, назойливая, как комариный писк, он машет рукой, отгоняя ее, точно полуденную мошкару. Чжан Шан складывает на землю выдернутый из изгороди шест – он здорово помог ему в драке, эх, надо было сразу, едва они начали швыряться камнями и грязью… долгая выдержка порой приносит лишь вред.

Он моет руки в дорожной луже, и волны в ладонях его отливают зелено-серой драконьей чешуей, ракушечные замки сияют со дна, белые, как кости мертвецов. Легкий, в туфлях из лотосовых корней, он погружается в толщу вод, плывет, зацепившись за окуневый плавник, и красные от коралловой крови ворота смыкаются за его спиной, отрезав путь в надземное царство. Хэн, раскаленное пламя драконовой пасти, с шипением бьется о воздушные пузырьки, великий драконий царь ловит пузырьки языком, Хэн щерится зубьями вил, изогнутыми жалами алебард язвит дракона в мягкое подбрюшье. Чжан Шан тянет рукою за нитки, и запрокинув нефритово-тяжелую голову, дракон выплевывает к ногам его яшмово-красный шлем и золотом выделанную кольчугу, и крокодил бьет в колокол шипасто-острым хвостом, и черепаший панцирь гудит ему в ответ, точно стальной барабан, и черный от ржавчины, изгрызенный ракушками и солью – Посох Исполнения Желаний встает из морского дна, от тридцать третьего неба до восемнадцатого слоя преисподней, и невесомо-тонкою иглой ложится к нему в ладонь…

 …Чжан Шан откладывает в сторону заштопанный халат, но мысли о собственных желаньях не оставляют его. Чего бы он хотел добиться в этой жизни, будь у него выбор? Выучиться как следует грамоте, и, сдав экзамены, стать чиновником? Научиться владеть оружием на должном уровне и поступить в императорскую гвардию? Брать уроки торговли у дядюшки Вея и со временем, накопив нужную сумму денег, открыть собственное дело, свой кукольный театр?

И Сунь Укун, великий обезьяний царь, смеется ему со стены крашенным деревянным ртом, и Сунь Укун не знает ответа на этот вопрос.

                                                                                                      美

Мэй, красота.

Нежным, хрустально-лунным сиянием разливается по ночному саду, Мэй – тени бамбука на выбеленной луною стене, звенит натянутою струной, цепляясь за верхушки деревьев, Мэй – срывающийся шепот лютни, рассыпчатый смех мандолины в тонких девичьих пальцах.

– Какой ты забавный! Ладно уж, убирайся отсюда! Нет, останься…

Чжан Шан опасается пошевельнуться, опутанный нитями Мэй, беспомощно-деревянная кукла. Он влез в этот сад за спелыми персиками, там, где ветви плакучей ивы склонялись над стеной, словно витые лестничные перила, он опустился по ним, неслышный, как лунная тень, нырнул с головой в прохладную черноту сада, точно в подземное царство Яньвана, владыки живого и смертного, и Мэй, расставленные силки, вскричала по-птичьи, принимая к себе его душу, хрустальноликая, тенеокая Мэй.

– Годы твоей жизни кончились, и нас послали за тобой.

– Я выше земного мира чувственных страстей! Я не состою из пяти элементов и не подчинен власти Князя смерти. Вы что, с ума сошли? Как же осмелились вы схватить меня и тащить сюда?!

…Брови ее – точно серп молодого месяца, встающего над садом, нежнее, чем розовые бутоны, румяно-персиковые щеки ее, губы ее красны, как спелобокие вишни, Мэй истекает ягодным соком, бесшумно падают наземь вишневые лепестки.

Ее имя – Ван Джу, она дочь чиновника, владельца этого сада, она пишет стихи и музицирует, и любит гулять ночами по садовым дорожкам, мимо каменногривых львов, уснувших в зарослях тутовника, мимо драконоголовых сосен с лунно-белой, чешуисто-твердой корой. Пряча тонкие пальцы в веерах хризантем, Ван Джу ступает по саду крошечными, как цветок лотоса, ступнями, что поместились бы и в одной ладони Чжан Шана, пионы яшмовокрылыми бабочками трепещут в ее волосах, Ван Джу смеется, вытирая со щек золотисто-розовую пыльцу.

– Ты нравишься мне, мальчик из кукольного балагана. Пожалуй, я не скажу отцу, что ты сюда приходил… и даже позволю прийти еще. И кстати, нашем штате слуг не хватает помощника конюха, да и место сторожа сада пока что вакантно… хочешь, я представлю тебя отцу? Утром, после завтрака, когда он будет в благодушном настроении, приходи к парадному входу, умытым чисто, одетым в праздничные одежды, и будь почтительным с ним. Возможно, твоя судьба переменится к лучшему, твои театральные боги были добры к тебе в эту ночь… а теперь уходи.

Мэй, лунный жемчуг на девичьей шее, тает бледно-серою дымкой, полосами утреннего тумана встает над садом, тянет сердце оборванно-острой струной. Чжан Шан прижимает ладони к груди, наматывая на запястья нить собственного Дао, и тонкая, как рыболовная леска, Мэй режет ладони в кровь, рассыпавшимся ожерельем облетает в густую траву. В руках Чжан Шана – холод и пустота.

Стоит ли его кочевая свобода устроенной жизни в чиновничьем доме, покоя, стабильности… прогулок с Ван Джу по ночному саду?

Он вновь и вновь задает себе этот вопрос, и сам не знает на него ответа.

                                                                                                           路

Лу, дорога.

Бумажным свитком сматывается под колесами кибитки, пыльными иероглифами камней прорастает сквозь зеленое полотнище травы, Лу, ярким гримом на кукольных щеках, красное, черное, белое, золотисто-желтое Лу.

– Когда небесному императору доложили о том, что ты счел для себя оскорбительным то назначение, которое ты получил, и покинул конюшни, владыка сказал: «При прохождении службы обычно начинают с низких должностей и постепенно доходят до более высоких. Как же можно уже в самом начале выражать недовольство незначительной должностью?»

Чжан Шан не жалеет о сделанном выборе, о тонких ресницах Ван Джу и ночи с персиковым привкусом; Лу понукает ленивых мулов, Лу гонит кибитку все дальше и дальше, небесные кони бьют копытами по облакам, от ржания их поднимается ветер, и молнии делят надвое сиренево-черную ширму небес.

Инь и Ян, утро и вечер, запад и восток. Позолоченный кокос во лбу Сунь Укуна сияет сквозь предгрозовую тьму, тьма порождает демонов – трехголовые, шестирукие, размахивая мечами и топорами, они выходят из Великой Пустоты, один за другим, бесчисленное войско Небесного Императора. Сунь Укун обрастает воробьиными перьями, скользкобокою рыбой ныряет в облачно-белые волны, демоны нанизывают облака на зубчатые пики, дождь льется из прорех, орошая траву и деревья, Сунь Укун скалит зубы, выжимая на землю намокший халат.

– Сворачивай ширму, сынок, да кукол прячь, как бы от воды не попортились! Ливень-то какой… сегодня вряд ли чего заработаем.

Придавленная, точно горою, ворохом разноцветных одежд, голова великого обезьяньего царя смеется Чжан Шану потрескавшимися красными губами, Чжан Шан сводит пальцы, покрытые мозолями от тростей, словно бы подсекая рыбу – нить дергается, Сунь Укун послушно подмигивает ему огненно-красным глазом.

Камень, дерево, пустота.

Цзи, Си, Хэн, Мэй, Лу.

Чжан Шан чистит перышком прилипшие к пальцам оранжевые пятна ржавчины и мысли о собственном будущем впервые за долгое время не тревожат его.

…Куда же гонит кибитку быстроногая, обезьянье-проворная Лу, будет ли новый день, будет ли пища актерам и крыша над головой – знает лишь сам Будда Амитабха, но он не спешит дать ответа на этот вопрос.
 ___________________________________________________________

* Сунь Укун - в переводе с китайского имя означает «ребенок, познавший небытие»

* Си, театр - иероглиф состоит из двух ключей: «сюй» – пустота и «гэ» – боевой топор

* Позолоченный кокос во лбу - традиционный грим куклы, изображающей обезьяньего царя

Похожие статьи:

Рассказы → Слушающая звуки войны

Рассказы → Игры господ (глава одиннадцатая)