Клара

Рву форштевнем морскую волну. Зверем воют над бурунами в кильватере лопасти винта. Якорный шпиль в белых пузырях. Дрожит моё стальное тело.

Матрос на мостике, широко расставив ноги, мёртвой хваткой держится за рулевое колесо. В машине шум, дед наводит порядок. Радиорубка, наполненная звуками эфира, третий месяц терпит второго радиста. Зато буфетчица Татьяна будет рада ему, хоть всю жизнь.

Ржавый каркас ноет под издевательствами боцмана. Даже в шторм какие-то черти стучат по палубам молотками. Отлетают ржавые болячки, мазок грунтовки, как бальзам. Крик чаек, шёпот капитана, томные вздохи поварихи.

Засорился гальюн на нижней палубе. Король г…вна, воды и пара тыкает в меня распушившимся тросом. Карябает трубы, бьётся о переборки, проталкивая непереваренное камбузное добро.

Трюмы с твиндеками забиты вьетнамскими арбузами. Плетёные сетки трутся друг о друга, топорщатся зелёными мячами. Повсюду отпечатки грязных рук сайгонских грузчиков. В моём брюхе холод рефрижератора. Из пастей крыс в кроличьих шубах – пар.

Смерть пришла неожиданно. Ночь скрыла от экипажа жуткие конвульсии хомячка. Дневальная Наташа досматривала последние сны, когда Серёга почуял неладное. Вытащив отёкшую руку из-под пылающего от счастья «асфальтоукладочного катка», моторист потянулся к дверце клетки.

– Эй, Михуил,– парень постучал по прутьям,– ты чо притих?

Хомяк Миша в это время разговаривал с праотцами. Лёжа на спине, он отпихивал лапами невидимку, бросая в ночь прилипшие к коготкам опилки.

Вспомнив, что он был последним, кто кормил зверька, маслопупый почуял, как его бросило в жар. Ткнув пальцем в накачанный бицепс подруги, страдалец уже ощущал крепкие ладони на своей шее. Хомяк был обменян в Сайгоне на два электрических чайника. Продавец уверял, что полосы на брюшке питомца говорят о его шанхайских корнях.

Теперь Серега испугался за свой рязанский корень. Который, хоть и взрастал при засухе, но не подводил, будучи смазанным женскими слезами или слюной.

Завернув трупик в обложку от журнала, Серый выбросил импровизированный гробик в иллюминатор. Перекрестив последний путь товарища, он попытался вспомнить молитву:

– Иже си на небеси…– дальше не задалось.

  Что-то мягкое шмякнуло о палубу. Звонко ударился гак о стрелу. В темноте кто-то ругнулся, споткнувшись о комингс. Тоска поглотила поникшую душу моряка. В памяти всплыло бородатое лицо Чернышевского:

– Что делать? – стучалась в голове мысль классика.– Утрату двух электрических чайников с полосатым брюшком, любимая не простит,– думал Сергей, упиваясь видом огромных розовых шаров. Два длинных волосика у соска пошевелились, и ненаглядная открыла глаза:

 – Чо вылупился? – томно потянувшись, Натаха нащупала рязанский корешок, улыбнулась и, засыпая, спросила:

– Ну чо там, Мухуил, рожа вьетнамская, хавает?

– Да,– вежливо ответил убийца.– Харя скоро треснет.

– У меня же не треснула,– донеслось из-под подушки,– пусть жрёт.

Скрип расшатанной койки убаюкивал. Ночная мгла и качка, напротив, тревогой стучались в рязанские органы.

– Пока не поздно, надо уходить,– впервые затуманенная водкой и политинформацией голова работала на советского человека. Отдав барашка, Серж распахнул иллюминатор.

Светила полная луна. Шторм стих. Из ковша Большой Медведицы серпантином спускался белесый дымок. Морской бриз наполнял рваную майку силой стихии. Засохший мазут на трусах килем свисал между ног. Синяя чайка одиноко парила на левой груди. Без причины смеялся рубец от аппендицита.

При виде сказочной красоты, Сержа осенило. Он достал лист бумаги и написал: «Любимая, не ищи нас».

По груди моей главной палубы шли босые ноги невинного Серёги. Я ощущала железным хребтом тёплые распухшие ступни. Человеческая боль нервными окончаниями труб передавалась в машинное отделение. Проснулся второй механик, замерил вибрацию главного двигателя и снова уснул.

Когда боцман, собирая такелаж, увидел под ногами странное существо, держащее в когтях яркую обложку, он опешил.

– Быстро же ты, Господи!

Полгода Василь Никифырыч ругался с пароходством из-за подписки. Здоровье, Советский спорт, Известия и Советская Россия стопкой томились перед читкой в дачном сортире. Для полного и глобального раздумья о проблемах Вселенной боцману не хватало визитной карточки пароходства.

Чтобы с лихвой наказать провинившихся чиновников, Никифырыч записался в секту. Сдав взносы на содержание Владыки, старый мореман посетил несколько проповедей. Духовная сила его теперь не знала границ. Он поборол не только гнев, но и совесть.

– Морской флот,– прочёл Никифырыч. Солёная капля прошла по слёзному каналу и пришвартовалась в Суэцком.– Так вот ты какой – бог Кузя!

Утренний рёв самки гиппопотама затмил пароходный гудок. В артелке лопнули трёхлитровые банки с берёзовым соком. Согнулся половник на камбузе. Треснули столовские стаканы. Дрогнула кают-компания.

Серёгу нашли в спасательной шлюпке с мешком сухарей. О том, куда исчез боцман в центре Южно-Китайского моря, на теплоходе «Клара Цеткин» складывают легенды.

Длинноногие загорелые женщины в ожерельях из морских ракушек завидовали мне сквозь солнцезащитные очки. С влажных волос на тёмные от тропического загара плечи падали капельки воды.

Душное сайгонское утро томило меня, словно монахиню – цветущая плоть. Соль, пропитавшая стальную кожу, оставляла на бортах белые подтёки. Мазутное пятно, чёрной дырой зияло у кормы.

Одиночество и тоска остались в прошлом. Теперь мы неразлучны: Клара, Кузя и Никифырыч.