Короткое жёлтое платьице

Игорь огляделся вокруг. Насколько мог. Вращая одними лишь глазами. 

Странно, но крови нигде видно не было. Этот факт каждый раз озадачивал. Зато была видна надпись на стене прямо перед ним, похоже, нацарапанная каким-то гвоздём: 

«Господи, как же мучительно снова и снова умирать здесь, в полном одиночестве». 

Кто это написал? Может быть и он. Во всяком случае, кроме него тут никогда никого не было. Но проблема заключалась в том, что сам он ничего об этом не помнил. Непонятно: в какой момент она вообще появилась?

Стоп! Мысль вернуться раньше, в самое начало – была ловушкой. И он чуть было в неё не попался! Идиот! Нет никакого «раньше». Ничего такого нет и не было. Возвращаться некуда. Он всегда был, и похоже, всегда будет здесь. И это в порядке вещей, это всё нормально.

Игорь сидел в небольшой продолговатой комнате: примерно два на четыре метра. Из всей мебели в этой комнате были лишь старая, изъеденная временем школьная парта и скамья, крашеные-перекрашеные по сто раз то ли в зелёный, то ли в синий цвет. Прямо перед его лицом – такая же казённо-зелёная стена. Верх стен и потолок были довольно небрежно оштукатурены: трещины и подтёки даже как-то позволяли ему некоторое время играть в ассоциации. Некоторое время. Но это было давно…

Ах да, пару слов про самое важное, про то, что превращало небольшую комнату с партой и скамьёй в самую изощрённую камеру пыток… 

Это были стёкла. Обычные прозрачные стёкла. Они как будто естественным образом росли бесконечными плоскостями отовсюду: из любой стены, из пола, под разными углами, причудливо пересекаясь друг с другом. Этих плоскостей в комнате были сотни, и оканчивались они бесконечно острыми пиками, лезвиями, разломами, выставленными в середину, туда, где между скамьёй и столом находился он. Сидел, совершенно голый, в натужено-вытянутой позе, вечно вынужденный смотреть прямо перед собой, на эту обрыдлую стену с нацарапанной непонятно кем надписью. 

Протяни он руку, или расслабь спину – и десятки прочнейших стеклянных лезвий тут же вонзятся в его плоть, он начнет дергаться, причиняя себе всё новую боль, нанося всё новые порезы. Так уже было раньше и не один раз. А сколько? – Он не знал. Он запретил себе обращаться к прошлому. 

– Прошлого нет. Я здесь и всё нормально. Всё в порядке, – так Игорь убеждал себя раз за разом. И ему как будто становилось на самом деле немного легче.

И было ещё в этой комнате… солнце! Яркий солнечный свет. Свет, напоминавший о весеннем беззаботном деньке, какие бывают разве что только в детстве. Радостное, безоблачное утро, сулившее исполнение надежд, открывавшее множество волнительных возможностей, заманчивых дорог. 

Стёкла в белых деревянных рамах снизу почти наполовину были закрашены белой красой. А вверху они были настолько грязными и мутными, что он не мог рассмотреть через них ничего. Ничего, кроме этого утреннего весеннего света, пробивавшегося сквозь грязь. Света, издевательски напоминающего об умерших надеждах. Он никогда не гас. И из всего окружающего именно этот свет для Игоря был самым мучительным. Он бы сейчас всё отдал, чтобы заменить его на холодное сияние газоразрядных ламп, мерцание факелов, даже на чёртову непроглядную темноту. Пусть бы это был, мать его, вонючий каземат, тёмный, как и подобает быть тюремному подземелью. Только не этот свет Начала, так неуместно и издевательски помещенный в самом конце.
Сидеть в неестественной выгнутой позе было тяжело. Он дышал всё чаще и чаще. Пот струйками стекал по голой спине и заднице на скамейку.

– Но вполне терпимо. Он всё ещё здесь и сейчас, и это вполне терпимо. Это нормально, – всё снова и снова убеждал он себя.

Но вот Игорь как обычно ловит себя на мысли: 

– Всё слишком хорошо. 

Он пытается отогнать её, игнорировать, вытравить из сознания. Но это его мысль:
«Всё слишком хорошо для тебя.» – Это же. Нет… Так обычно всё и начиналось. Нет, так нельзя думать! Нельзя себе позволять так…

Первый лёгкий скрип: острая стеклянная пика, упиравшаяся в коленку, слегка чиркает по коже. Но крови пока нет: лишь слабый розовый след.

И тут же… – нет, сука, нет же! – откуда-то снизу, металлической изогнутой змеёй выползает перископ. Серый слепой перископ неумолимо ползёт вверх. На конце его не зеркало, а решетка динамика. Перископ разворачивается в его сторону и, как обычно, самоупоённым голосом, голосом безумца, отражаемым многократным эхом, сообщает: «Время телепузиков!»

– «ВРЕМЯ ТЕЛЕПУЗИКОВ!» – в колено ещё сильнее впивается стекло, теперь уже из него течёт изрядная струйка крови.
Игорь сильнее сжимает зубы:

– Пидорский перископ, пидорский перископ, будь ты проклят, пидорский перископ… – но он знает, что перископ вовсе не страшен по сравнению с тем, что будет за ним. 

Оно не заставляет себя долго ждать. И вот уже на стеклянной плоскости прямо перед его глазами неистово выплясывает пузатая зелёная кукла с длинной вертикальной антенной на голове. Зелёный плюшевый костюм свалялся и местами пошёл проплешинами, а грациозностью движений она напоминает пенсионера-инфарктника. Это лишь увеличивает безобразный контраст между тем, чем это существо является по своей сути, и той младенческой невинностью, которую оно из себя корчит. 

– Я Дипси! Привет! – телепузик приветливо машет грязной тряпичной ладошкой. Его безумные сияющие глаза на синюшном лице, словно полностью заполненные зрачком – смотрят повсюду и в то же время не смотрят никуда. В детстве именно этот персонаж из разноцветной четвёрки больше всего пугал Игоря, и в то же время, каким-то непонятным образом завораживал.

– Привет! – снова повторяет телепузик этим своим голосом восторженного гермафродита, взявшегося корчить из себя ребенка. 
Игорь уже из последних сил сжимает зубы. Желваки напряглись, на висках проступили пульсирующие вены. От перенапряжения он то ли рычит, то ли мычит:

– Мммммммм….
– Хочешь поиграем? – всё тем же издевательски-невинным голосом гермафродита, голосом чёртова долбанного трансвестита, спрашивает Дипси.
– Нет! – вырывается у Игоря, – Неееет! – сразу несколько стёкол оставляют кровавый след на его дёргающемся горле.

Телепузик невинно-игриво заводит обе руки за спину. Словно, мразь, тянется там к какому-то выключателю, расположенному глубоко в его заднице! Игорь хорошо, уже слишком хорошо знает это его движение, и он из последних сил, уже не обращая внимания на многочисленные порезы, возникающие повсюду на его теле, кричит:

– НЕЕЕЕТ!!!

Но телепузику нет до этого никакого дела.  Он словно ликует, уставившись на него своими безумными расфокусированными глазами. И вдруг спрашивает наигранно невинным голосом:
– Что хочешь смотреть? Ляля в тюрьме?
– Нет, Нееееет! Остановись!
– Ну хорошо. Вот. Смотри! – Происходит неизбежное: прямоугольник на его животе вдруг из помято-серебристого, превращается в видеоэкран. Экран высокой четкости. Экран захватывает всё внимание Игоря. От него некуда отвернуться. 
Сначала на экране видна ночь. Москва за окном перемигивается жёлтыми огоньками, простирающимися до самого горизонта. Потом камера перемещается в заплёванную, замусоренную кухню квартиры на четырнадцатом этаже, которую он с его друзьями превратили в притон. Хозяин квартиры, мажористый сынок дипломата, Альбертик, к этому моменту уже склеил ласты. Игорь сидит сейчас на кухне вдвоём с Косткиком Кузяевым, или попросту «Кузьмой» – последние, кто остался из их разухабистой МГИМОшной тусовки торчков. 

Кругом валяются шприцы, горы мусора и немытой уже месяцами посуды. Впридачу кран совсем сломался, и из проржавевшей дыры бьют струйки воды, заливая мойку, капая на пол. Но не это их беспокоит. 

После ухода Альбертика они вдруг внезапно поняли, что остались без финансирования. Странно, что раньше им даже в голову не приходил такой поворот. Недели за две они вынесли на продажу всю квартиру, включая сантехнику, мебель, и дорогой, красивый ещё паркет. Неизбежно наступил день, когда продавать стало нечего. И теперь они сидели с Кузей вдвоем в пустой квартире, больше напоминавшей пещеру, и просто молча курили. Без конца курили. У Игоря уже сейчас потрясывало руки – начинало ломать. Он понимал, что если что-нибудь не предпринять, не придумать какой-нибудь план, то ночь они с товарищем проведут в чудовищной, мучительной ломке. Впрочем, как и весь следующий день. Боль, которую не всякий обычный человек даже может себе представить… От накатившего страха его затрясло уже не на шутку.

Он поймал тоскливый взгляд Кузьмы из-под прядей слипшихся, немытых волос: похоже, его волновали подобные мысли. 

– Это…, – Кузьма нервно кинул бычок в переполненную пепельницу и снова завёл свою обычную в последнее время песню: – телефон барыги у меня есть, он готов в любой момент. Два квартала, мы подскочим. Нам бы денег намутить. Ребята у него хмурый всегда брали, сто процентов верняк. Нам бы лавэ намутить. Барыга в кредит нам не даст. Он так не работает. Денег надо… – снова одно и то же, и так без конца. Кузьма, похоже, готов был часами молотить эту хреновню не останавливаясь, с минимальными вариациями.

«Барыга» – задумался Игорь. На экране появляется его первый барыга. Взрослый парень в тёмно-красной кожаной жилетке и с золотыми часами. Это он впервые предложил ему с другом после школы дурь. Джони. Он так и говорит: «Зовите меня Джони», с гордостью так, сукин сын.  У него тогда была кажется ещё таврия. Бежевая. 

А ещё был какой-то яркий, незнакомый запах. Запах Свободы, там, в этой его таврии, где он каждый раз скрупулёзно пересчитывал деньги. Во всяком случае, ему, Игорю тогда казалось, что так пахнет Свобода: от этих задолбавших учителей, контрольных, от вездесущей мамаши. Словно рядом открылась дверь в новый мир. Мир невиданного, почти бесконечного удовольствия. Умные люди просто подвели его к этой двери и сказали: «ты свободен, можешь войти в неё!». Вот такой это был запах. Удивительно, как много ощущений, даже целые этапы жизни могут ассоциироваться с каким-то запахом. 

Позже он нашёл такой запах, на железном крючочке в супермаркете: так пах обычный дешёвый освежитель воздуха для автомобилей. «Тропическая лаванда» или «Тропический бриз» – что-то вроде этого… Странно, почему он тогда, в самом начале считал, что так пахнет Свобода? Но ведь и правда, если вспомнить, многие из их команды тогда соскочили. Просто решили «это не моё» и завязали. У них это получилось как-то органично и просто. Остальные пошли на повышение: кокаин, крэк, вот это всё… Да, вначале всю их компанию утешала непонятно кем подброшенная наивная мысль: «Если не долбиться в вену, то и не наркоман». «Я в вену не долблюсь. Я не наркоман. Я в порядке»…

А этот Джони, кстати, тогда был первым, кто купил себе Круизёр Прадо мощностью в сто семьдесят три лошади. Сменил свою таврию. Неплохо так. В городе была всего одна такая машина. У него…

Экран настойчиво дёргается.
– ВРЕМЯ ТЕЛЕПУЗИКОВ! – внезапно прерывает его раздумья властный голос, раздающийся словно из далёкой металлической трубы.
– Тинки-винки, давай поиграем! – это уже надтреснутый издевательский голос трансвестита.

На экране – всё так же летняя ночь. Тёмная многоэтажка. Лишь в нескольких окнах горит свет.

– Нет, я не пойду туда, я не могу! – Игорь продолжает смотреть на происходящее в телевизоре словно со стороны, его уже не затягивает внутрь, но и отвернуться не удаётся.

Вот он снова, спустя столько времени, оказывается в этом зале. На стене всё те же, знакомые с юности «дорогие» золотистые обои с лилиями, стенка, телевизор. Только всё это как-то словно поблёкло, осиротело, уже не кажется таким солидным, престижным как раньше. Единственная работающая лампочка в люстре делает все цвета тусклыми, серыми.

Первым делом он кидается к маленькому шкафчику в стенке: они всегда там хранили документы и деньги… Пусто! Суки, пусто! Перепрятали что ли? Ваза с памятной надписью: «Нине от Сережи, с вечной любовью» – и она пустая – раскалывается на две части, тяжёлые ручки с завитками отлетают в стороны. На пол летят разноцветные фигурки всадников и солдатиков: коллекция, которую отец собирал почти всю жизнь, но что за неё теперь выручишь? Копейки! А нужны деньги, срочно нужны деньги, ну хотя бы цепочки золотые там, перстни.

Кузьма к этому моменту выпотрошил уже почти все нижние шкафчики стенки – и тоже ничего. С озадаченным видом он выбрасывает старые пластинки из тумбочки под телевизором. Тоже пусто. Озадаченность на его лице сменяется отчаянием.
В этот момент в дверях зала Игорь замечает мать. В белом махровом халатике, волосы словно прилизаны спросонья. Она сейчас кажется какой-то непривычно съёжившейся, маленькой.

– Игорь, что ты тут делаешь? – она осматривает разворочанную комнату, смотрит на Кузьму:
– Что вы тут делаете?!
– Послушай, у меня возникли серьёзные проблемы, – резонно замечает он, – мне нужны деньги. Мне очень нужны деньги!
– Игорь! Да как ты мог прийти вот так, вломиться среди ночи?! Ты в своем уме?!
Дальше он уже не контролировал себя, но на экране видно, как он, не глядя, хватает с пола утюг и в два прыжка подскакивает к матери. Видеооператор прокручивает этот момент в замедленном движении, в эффектном слоу-мо.

– Сука, ты не смеешь на меня кричать! Поняла? Где ты хранишь деньги? Мне нужны все! – выкрикивает он, размахивая утюгом и ударяя им ей по голове. 
Дальше монтаж. Веселые разноцветные человечки мастерски смонтировали этот фильм. Изображение уходит в красное и проявляется вновь, выплывая из красного.
Женщина лежит на полу и уже не шевелится, просто смотрит перед собой неожиданно безразличным, отрешённым взглядом. Хотя видно, что дышит. На её голове начинают наливаться тёмной кровью сразу несколько обширных гематом. Сверху на ней сидит Кузьма. Это странно. Но если приглядеться, так и есть: сидит, подогнув под себя ноги. В его руках длинный заостренный кусок стекла из дверцы той самой стенки: она разбилась, когда Игорь орудовал утюгом.

– Ты скажешь мне, где хранишь деньги, хорошо? Ладно? – пока ещё ласково бормочет Кузьма. Этот старый приколист, некогда душа компании. Он щерится в привычной «фирменной» улыбке своим беззубым ртом. Своим уже почти беззубым ртом: 
– Иначе тебе будет больно. Очень больно. Да говори ты! Черт тебя возьми! – с этими словами он втыкает женщине кусок стекла остриём в горло, пропарывает кожу насквозь и начинает вести вниз: тихо, старательно. Вслед за остриём торопливо появляется красный след.

Женщина не шевелится. Просто молча смотрит перед собой. Дышит. Кузьма выходит из себя:
– Я спрашиваю! Мой вопрос, спрашиваю! Я… деньги! Деньги!!! – он размахивается и ударяет куском стекла снова и снова. 
Игорь ничего не делает. Он просто стоит и наблюдает, как она превращается в изрезанную окровавленную тушу. Эта женщина. Женщина, лежащая на полу на распахнутом, набухшем от крови халатике.

– Хотя… 

Слабый толчок в глубине сознания. 

– То, на что он смотрит сейчас, эта женщина… Какая же это женщина…? 
Словно в ответ камера ныряет в бесконечный тёмный коридор. Стены трясутся в такт шагам существа в белом халате. Сам он каким-то образом умещается на одной руке этого существа в виде маленького свёртка. Скрипит стеклянная дверь, открывается вид на палату, где сидят, лежат, разговаривают женщины. С десяток женщин разного возраста. Он слышит слово. Это слово – его фамилия. Он всю жизнь прожил с этим словом. На него откликается совсем молодая девчонка в клетчатом халатике. Даже моложе, чем он сейчас. Она идёт к нему навстречу, но как-то криво, сутулясь. На животе болтается уродливая складка. Каждый шаг ей даётся с трудом, словно с болью. Девчонка берет свёрток, заглядывает в него, и на её тревожном измождённом лице появляется улыбка. Игорь понимает: это мама. 

Внезапно картинка сменяется, и на ней – снова окровавленный истерзанный труп, лежащий на полу. И тут у Игоря в голове словно вскрывается плотина, которая сдерживала мысли, не давала довести их до логического конца. Это знак равенства. Равенства между той девушкой в палате и тем, что лежит сейчас перед ним на полу.

– Это же мама? – он удивляется: где же эта простая, очевидная мысль блуждала всё это время. 

– Да, мама!

– Стой, это мама! – он начинает метаться, словно пытаясь прорваться к ненавистному изображению комнаты, добраться туда, чтобы спасти.
– Мама! – бесчисленные плоскости стекла врезаются в его голое тело: вспарывают живот, вскрывают вены, доходят до самых костей, но он не останавливается: 
– Мама, Мамааа! – обманчиво приветливое весеннее солнце освещает фонтанчики крови, брызгающие на стёкла, освещает расползающееся на части, судорожно дергающееся мясо, которое вскоре замирает, успокаивается.

Всё затихает в стеклянной комнате вечного утра. Экран подёргивается помехами и, наконец, гаснет. 

Но вечная стеклянная комната не меняется. И она не изменится никогда. Именно поэтому медленно растекающаяся лужица крови в один момент вдруг останавливается, а потом и вовсе… начинает собираться в обратном направлении.

***

– Мама! Мама! – назойливо кричит карапуз в забавных коричневых шортиках на подтяжечках. – Мама, гляди, машына!

– Да, да, Игорёк, машина. Иди, покатайся. Покажи, как ты водишь?!
В углу детской площадки стояло настоящее произведение деревянного зодчества, выпиленное из досок неким безымянным мастером: деревянный грузовик. У него были маленькие колесики на гвоздях, кабина, кузов и даже руль, сколоченный из досочек. Игорёк сел в кабину и начал неистово вращать руль: похоже ему казалось, что машина едет именно благодаря этому вращению. Потом он сменил направление и заревел, изображая мотор: тпр-рр-ррр!

– …Так что вот, Марин, – говорила в это время Нина другой мамаше, сидевшей с ней на скамейке в теньке под большим кустом, – так и скажи своей сестре, что ходунки мы ей дадим. Даже так… завтра суббота, скажи, мой Серёжа ей занесёт. Чего ей лишний раз с детьми по городу мотаться? 
– Нина, знаешь, мы будем очень обязаны.
– Ой! Брось эти глупости. Второго мы пока не планируем, а они только место на балконе занимают.

В этот момент внимание обеих мамаш привлекает стычка на площадке: какой-то мальчик, примерно на год младше Игорька, тоже заметил грузовик и тоже хочет на нем покататься.  Он сначала пытается неловко присоседиться на скамейке, а потом и вовсе заявляет: 
– Дай машина!

Игорёк сначала не реагирует на это, и только с ещё большим, уже наигранным упоением крутит свой деревянный руль.
– Дай!... Моя! – ноет карапуз и толкает Игорька, пытаясь отвоевать себе таким образом желанное место за рулём.
– Это моя машина! Моя! Понял? – говорит Игорёк, и сначала выталкивает малыша из кабины, а потом несколько раз, со злобой, бьет его по голове, руками с разжатыми ладошками. На лице у того сначала образуется безмолвная гримаса плача. Пауза в три секунды – и теперь уже раздаётся сам плач: горький, надрывный. 
– Нина, и ты не вмешаешься? – Марина смотрит на неё вопросительно, с удивлением.
– И зачем? Что я по-твоему, должна ему сказать? – отвечает та, с явным вызовом.
– Ну, что нельзя бить других, что нужно делиться…
– Нет, знаешь, – Нина снисходительно усмехается, – сейчас ведь совершенно другое время, не то, что в наше детство. Всё это наше коммунистическое воспитание, вот это: «Раньше думай о Родине, а потом о себе» – весь этот советский бред больше никому не нужен. 

Кто в современном мире станет миллионером? Только тот, кто умеет всегда взять свое, постоять за себя.  Поэтому я Игорька целенаправленно воспитываю как лидера, успешного человека. Пожалуйста, можно конечно растить ребёнка по принципу: «пионер – всем ребятам пример!» – она издевательски подняла руку в пионерском салюте, – но что таким в этой жизни светит? Как мы, как наши родители, на заводе за гроши вкалывать? В этой вечной нищете? – Она упрямо посмотрела в точку прямо перед собой, и её взгляд словно упёрся в непреодолимую стену какого-то воспоминания. – Ну уж нет, спасибо, накушались!

Тем временем, плачущий малыш, чья мама баюкала сестрёнку на противоположном конце двора, убедился, что реакции на его крики не будет, и замолк. А Игорёк, отстоявший свое законное право на автомобиль, всё ещё неистово вращал баранку руля. И со стороны даже казалось, что делает он это всё так же весело и задорно.

***

Ниночка заметила его ещё с неделю назад, когда оно появилось на витрине «Детского мира». 

Короткое жёлтое платьице. 

Размером – как раз на неё. Такое прекрасное и… милое, что она теперь больше ни о чём другом думать не могла. 
И теперь, каждый раз по дороге в детский сад, она тайком косилась на девочку в этом прекрасном жёлтом платье. Конечно, это была не девочка, а пластмассовый манекен в виде девочки. Её поза была такая невесомая, утончённая. Еле прорисованные черты лица, глаза, опущенные в воздушном, изысканном оцепенении. Чувствовалось, что эта девочка-манекен понимала, насколько она была прекрасна, и теперь попросту зазнавалась! Она словно говорила этой своей позой и опущенными глазами: смотрите все, я самая красивая в этом великолепном жёлтом платье.

Ниночка прекрасно знала, что способов получить столь страстно желаемую вещь у неё нет. Вернее, был только один путь, но такой тяжелый и маловероятный, что она и думать об этом себе не позволяла: попросить маму. Маму, у которой не то, что каждый рубль – каждая копейка напересчёт. Что бы ответила на такую просьбу мама? Она бы опять вспомнила, что работает в две смены на швейной фабрике, чтобы растить их с Валькой, что ей никто не помогает, что сама она забыла не только когда в последний раз ходила в кино, но и даже когда в последний раз присела на стул отдохнуть. 

Нина хорошо представляла эти слова. Они будто бы в виде выпиленных из суровой серой фанеры букв, безжалостно висели перед ней в воздухе:  

– Мы всё ещё выплачиваем по восемьдесят рублей в месяц, живём на копейки, впроголодь, а ты хочешь, чтобы я потратила на твои наряды целое состояние?! – так она скажет непременно, и конечно, будет права. Поэтому Нина никогда и не беспокоила её подобными просьбами. Всё понимала. 

Но сегодня Нина неожиданно оказалась как никогда близко к заветному платью. Дело в том, что её старые сандалики окончательно развалились: кожаный ремешок оторвался от подошвы и болтался беспомощным огрызком. Мама сама повела её в «Детский мир» за новыми сандалями. Она шла молча, сжав губы в тонкую полосочку. Нина знала, что с мамой в таком состоянии лучше вообще не разговаривать. Знала, что это может плохо кончиться: можно было запросто «получить».

Новые сандалики блестели и пахли кожей, но по фасону эта пара не сильно отличалась от прошлой, разорвавшейся. Нина смотрела, как мама стоит в очереди к кассе, как она вынимает деньги: целых пять рублей тридцать копеек! Вынимает почти равнодушно, механически, словно для неё это и не огромные деньги вовсе, а так, привычная заурядная покупка: так считали все люди вокруг. И мама хотела, чтобы люди думали, что она тоже так считает.

И тут Нина обнаружила, что сразу за кассой обувного отдела начинается отдел детской одежды с тем самым жёлтым платьем на витрине. И заканчивается он примерочными кабинками с тёмными тряпичными занавесками. И как раз в тот момент, когда мама отсчитывала мелочь, из самой правой кабинки вышла… девочка с абсолютно белыми волосами, на которой было то самое жёлтое платье из мечты!

С недовольным личиком будто нехотя, девочка покрутилась перед большим зеркалом. Её мама: упитанная женщина с накрученной пышной прической – явно была из этих, из «ответственных работников», как их называла про себя Ниночка. Так вот, эта мама, едва посмотрев на платье своими густо накрашенными поросячьими глазками, вдруг довольно закивала и, видимо, не желая терять больше времени, спрятала старое девочкино платье в авоську: хотела, чтобы дочь сразу пошла домой в обновке. И вот они вместе идут к кассе.

… Да, это было глупо, крайне глупо, но Ниночка ничего не могла уже с собой поделать: все желания мира, похоже сплелись в этом платье, а они шли сейчас как раз рядом с ним. Ей просто очень-очень хотелось!
– Мама, давай посмотрим это платье, – она слегка потянула мать за руку в сторону.
– Отстань! – коротко ответила та, и с каменным выражением лица продолжала тащить её к выходу.
– Ну мама, давай! Пожалуйста! – заныла она, хотя понимала, что это было крайней дерзостью, и такое неповиновение ей так просто не сойдет.
– Я что тебе…  – мать замахнулась, чтобы, как обычно бывало в таких случаях, ударить Нину ладонью по губам, но вдруг опасливо огляделась и опустила руку. 
Нина уловила это движение, и уже вся съёжилась, зажмурилась, приготовилась к удару…

Вскоре, поняв, что удара не будет, она боязливо раскрыла глаза. Первым, что она увидела, была стоящая перед ней та самая блондинка в жёлтом платье. В платье её мечты! Высокомерно задрав голову, она смерила Ниночку презрительным взглядом. Она пристально смотрела на её неуклюжее самодельное платьице, сшитое мамой, на её старые протёртые колготки. И какой ужас: эта девочка, кажется, понимала. Она всё понимала!  И на её бледном самодовольном личике с выцветшими белёсыми бровками промелькнуло что-то навроде холодной ироничной усмешки.  

Она смеялась! Нина готова была поклясться, что она смеялась над ней. Эта маленькая богатенькая мерзавка, забравшая её платье!  До Нины наконец дошла вся глубина её унижения. Она была бы счастлива провалиться, исчезнуть куда угодно, подальше из этого магазина, от этого высокомерного оценивающего взгляда, но это продолжалось и продолжалось. Мать тащила её за руку через весь зал. Все могли наблюдать её унижение, её позор!

И тогда от этой боли и стыда, где-то внутри неё начали рождаться слова. С плачем, с надрывом эти слова выходили из её сознания, проговаривались про себя, и обретали силу, и приносили облегчение. Это было словно заклятие, словно клятва:

– Мой ребёнок никогда не испытает такого! У него всегда будут самые лучшие игрушки, самые дороге вещи, самая красивая одежда. Я клянусь: он никогда ни в чем не будет нуждаться. Я клянусь: ему никогда не будет стыдно перед другими за его бедность, за его семью. Ему будет хорошо. Он не испытает тех страданий, какие испытала в своем детстве я. Я клянусь!

***

Обе мамы с девочками одновременно вышли из «Детского мира». Огромная стеклянная дверь покачалась-покачалась и затихла. Торговый зал почти опустел.  Молодая продавщица Шура устало оперлась локтями о прилавок:
– Боже, как спину ломит к концу дня! – лениво пожаловалась она.
– Будешь? – Михайловна протянула ей под прилавком газетный кулёк с тыквенными семечками. Сама она при этом ловко раскусила семечку и незаметно сплюнула шелуху в кулак. Опытная, свойская тётка. Продавщица со стажем, Михайловна сейчас подменяла заведующую. 

Шура скромно взяла несколько семечек и поблагодарила.
– Ой, девки! – Михайловна вдруг потянулась, вытягивая в стороны свои полные руки, облачённые в чёрные облегающие рукава, – ещё один день отработали, пора уж и мне за детями в сад идти. А там уж и этот, козёл мой винторогий через час домой притащится, жрать запросит, – она посмотрела на часы. – Пора мне.

Шура осталась стоять у прилавка одна. Ей не на что было жаловаться: к работе она постепенно привыкала, коллектив её принял хорошо. А больше всего она гордилась тем, что ей уже доверили оформление витрин: даром что ли художку заканчивала?
Она с гордостью посмотрела на витрину: на всех этих школьников, бумажных птичек, буквы алфавита, развешанные будто бы в хаотическом порядке. А в самом центре этой композиции было короткое жёлтое платьице: оно весело играло в лучах жизнерадостного весеннего солнца.  Именно этот элемент оформления вызывал у Шуры особую гордость. 

Только сейчас она заметила, что огромное внутреннее стекло витрины треснуло точно напротив этого манекена в жёлтом платье: надо же, какое совпадение!  Подсобный рабочий Семёныч, единственный, кстати, мужчина в их коллективе, где-то с неделю назад спьяну въехал в витрину своей тележкой во время приёмки товара.

Шура словно зачарованная смотрела на стекло, которое вдруг затейливо засияло в лучах выглянувшего солнца своими многочисленными трещинами. Трещины начинались как раз на уровне платьица и расходились огромным кустистым деревом во все стороны, бесконечно ветвясь, шли всё дальше и дальше. По лицу девушки пробежала еле заметная улыбка: левый уголок губы слегка дёрнулся вверх.

– Словно взметнувшиеся вверх мёртвые ветви, – пронеслась в её голове странная метафора, – словно рвущаяся к небесам паутина…

Похожие статьи:

Рассказы → Ссылка

Рассказы → Продам квартирку

Рассказы → 5. Колдуны Подмётной эпохи. Рецепт ясновидения

Рассказы → Колдовское лето в Боровичково - 14

Рассказы → Ловушка