Кукушонок

Дом наш стоял на отшибе. Большой и разросшийся в разные стороны, как грибница, он вмещал в себя девять спален, пристроенных в разное время отцом. Строил отец эти небольшие клетушки вдохновенно и из того, что было под рукой. Комната моя и брата находилась в конце целой анфилады их. Жили в ней мы вдвоём, с Питом.

   Семья была большая. Младшие дети жили в половине родителей, а старшие — особняком, в пристройке.

   Кукушонок. Так звали меня с тех пор, как я появился в доме. Меня подбросили завёрнутого в рысью шкуру на порог. Ни письма, ни какого-нибудь захудалого медальона, как обычно случается во всех этих историях про подкидышей, не было. И, подождав несколько дней, мать с отцом записали новоприбывшего и только что родившуюся дочь Юлу в храме.

   Большой дом походил на муравейник. В каждом его углу кипела жизнь. С утра взрослые дети с отцом уходили на работу, мама же садилась за ткацкий станок или месила тесто, или принималась нам читать. Но это случалось редко и мы, малыши, с радостью расползались и разбегались по дому, и до всего нам было дело. Старшие же не пускали нас на свою половину, уходя, они прятали, запирали и закрывали на замки и крючочки всё, что только могли. А мы вели с ними отчаянную войну, получая потом за это щелбаны и насмешки.

   Побитые и с рёвом мы представали перед родителями. Я был на голову выше всех младших детей и торчал как гвоздь посреди этой ревущей ватаги. Но врагов своих мы не выдавали. И мама с улыбкой усаживала нас за стол. Наливала молока из запотевшего кувшина. Резала большую горячую, только из печи, булку, посыпала её колотым мелко сахаром. Раздавала всем, а потом смотрела на нас и улыбалась. Иногда говорила:

   — Вы у меня уже такие большие.

   И украдкой поглядывала на меня. А отец — лишь хмуро молчал. Я же не понимал его хмурого молчания. Мои уши начинали дрожать от обиды и непонимания. Они меня всегда бесили, эти торчавшие в разные стороны, как сыроежки, уши. Росли они на тонких ножках и принимались дрожать от обиды, радости или страха, раньше, чем я сам успевал испугаться или обрадоваться. Старшие дразнили меня обидно — ушан, а я не знал, кто это такие и лишь молотил кулаками по животу или коленям обидчика, везде, куда доставал. Меня же брали за шкирку и запирали в чулан.

  

   Вот и Пит ужасно разозлился, когда меня подселили к нему. На следующий день он выбросил в окно мои вещи, развешанные мамой аккуратно на крючках. А мне влепил затрещину.

   — Будешь убирать в комнате. И за меня тоже. А пожалуешься, — он приблизил лицо ко мне, и я растерянно уставился на его нос с прыщом, — всем расскажу, почему ты носишь свой дурацкий треух.

   Заячий треух я стал носить, чтобы скрыть свои уши.

   — Рассказывай, — прошипел я.

   И хотел поставить ему щелбан, но был ниже ростом. К тому же, Пит ловко увернулся, и я промазал.

   — Учись, Кукушонок, — заржал он и занёс руку.

   Я боднул его в живот, он, падая, схватился за меня и мы повалились на кровать. Сломали её. И предстали перед отцом. Отец, недолго раздумывая, отправил нас чистить свинарник. Откуда Пит сбежал, а я жаловаться не пошёл. Но и комнату я за него убирать не стал, а он больше не требовал этого. Он вообще со мной не разговаривал.

   Это потом я узнал, что ушаны считались выродками. В городе они появлялись редко, жили обособленно и в такой глуши, куда человеку трудно добраться. Своими ушами они слышали много больше, чем хотят того другие. Их часто обвиняли в предательстве и доносах, в хитрости и обмане, воровстве — ведь ушаны всегда знают, что и где плохо лежит. Семью ушанов, остановившуюся переночевать на постоялом дворе, на окраине города, убили прошлым летом. Кто это сделал, так и не нашли, или не хотели искать.

   Вот и братья мои, чем мы становились старше, тем больше сторонились меня. Юла стыдливо опускала глаза и избегала разговоров. Только Питу некуда было деваться. И часто, подняв глаза, я встречал его ненавидящий взгляд.

   Мы все выросли. А я по-прежнему торчал словно гвоздь, возвышаясь над ними на целую голову в своём дурацком треухе.

   Им всем казалось, что я читаю их мысли. Что я знаю, как Стив ворует у отца деньги, что Млют не ночует дома, а проводит ночи в таверне, что Юла влюбилась в сына храмового сторожа и собирается убежать из дома. А я и, правда, знал это.

  

   Тогда я поздно возвращался с работы в порту. Школа была уделом богатых, и мы все рано начали работать. Стив — у булочника, Млют с Инво и Питом были приняты в городскую стражу. Меня гнали в три шеи отовсюду, как только видели, что перед ними ушан.

   Возвращался я в тот вечер уставший и голодный. Мечтал поесть, поговорить с мамой, перекинуться парой слов с Инво, младшим меня на два года и жившим теперь на старшей половине. Только он не сторонился меня, будто я прокажённый.

   Уже было до дома рукой подать, когда перед мостом, из темноты зарослей придорожных кустов раздался свист, и мне на шею прилетела петля. Меня потащило в канаву. И показалось, что голова треснула, как орех.

  

   Очнулся я за городом. Было очень тихо. И больно. Так тихо и больно, что мне впервые стало по-настоящему страшно. Я провёл рукой по голове. А ушей больше не было. Лишь запёкшаяся кровь и дёргающие болью обрубки на их месте.

   Возвращаться домой я не стал. Потому что среди тех, кто меня тащил, я слышал голос Пита. Сказать маме. Нет. Я представил её лицо в эту минуту. Но и жить с Питом я больше не хотел.

  

   Потерять уши, это не то, что потерять руку или ногу. Кровь сочилась из ран, а я всё дальше уходил в лес. Звуки перестали существовать для меня. Я, как лось, ломился сквозь завалы и кустарник, не заботясь нисколько, что за мной идёт кровяной след или что я издаю столько шума.

   Только, когда сверху на плечи сиганула здоровенная тварь, я понял, что дал маху. Но кошка уже сидела на плечах и норовила вцепиться в глотку. Когти рвали по-живому, а запах крови всё больше распалял зверя. Руками вцепившись в пасть, я попытался сорвать её с себя, но не тут-то было. Тогда, с силой попятившись, шарахнул её о дерево. И ещё раз. Рысь утробно хакнула и свалилась, и тут же прыгнула вновь. Но её будто подсекло в прыжке. И кошка со стрелой в горле свалилась мне под ноги.

   Осев, привалившись к дереву, я, как в тумане, видел человека, подходившего с большим луком в руках. Он наклонился и что-то сказал. Лишь по губам я понял это слово. "Ушан".

   — Так убей, — сплюнув кровь, ответил я.

   Он рассмеялся, показав зелёные зубы. И я отключился.

  

   Дом Стрюка больше походил на заброшенный шалаш. Но лишь оказавшись в нём, можно было понять, что это видимость. Скрытый куском вывороченного дёрна лаз в полу и узкая лестница вели вниз. Стены норы были гладки, и корни растений, словно змеи, ползли по ним. Комната устлана звериными шкурами, в потолке небольшое отверстие, как потом оказалось — для света. В соседней комнате, в центре выложен камнями очаг.

   А Стрюк, осмотрев мои уши, покачал головой:

   — Слышать ты будешь, как только раны перестанут кровоточить, и заживут рубцы. Но всего лишь, как люди. А звать я тебя буду Тук — безухий.

   Стрюк очистил и промыл мои раны. Лечил их кореньями и травами. И пропадал надолго. Иногда уходил утром, а то срывался и исчезал посреди ночи. Часто я по нескольку дней оставался один.

   Услышав однажды, как вошёл Стрюк, я обрадовался — слух стал возвращаться ко мне.

  

   Порой я поднимался наверх. Серые осенние тучи, набрякшие дождём, ползли над бесконечным, шумевшим уныло лесом. Подставив лицо холодным каплям, я подолгу стоял так. Странное ощущение, когда ты кажешься себе полным сил и желания жить, но знаешь, что никому не нужен. Разве что Стрюку...

   А тот, появляясь дома, осматривал мои раны, с удовлетворением кивал и причмокивал губами, жуя свою травяную жвачку. И однажды сказал:

   — Пойдёшь со мной.

   Эти слова Стрюка вывели меня из оцепенения, заставив шевелиться. Я был рад, наконец, выбраться из этой норы. Но не тут-то было, и мы опять долго петляли по подземным лабиринтам.

   В затхлом и душном воздухе иногда слышался писк грызунов. Корни в темноте касались лица. Я шёл на ощупь, Стрюк шагал уверенно, быстро, иногда останавливался и ждал меня. Выбравшись, наконец, наверх через один из выходов длинной подземной галереи, я понял, что оказался в поселении.

   Странное поселение. Норы повсюду, выходы из которых скрывались под корягами, в овражках или среди камней, и ни одного дымка. Но зачем им тогда очаг? Люди в шкурах, самотканых одеждах, в меховых шапках — круглых, с богатыми хвостами лисиц или куниц, встречались нам. Они останавливались, провожали нас взглядами.

   Ушаны жили небольшими поселениями под землёй. Были у них погранцы, которые не дадут приблизиться чужому к деревне. Погранцы держались особняком в своих разбросанных по округе норах. Их уважали и старались помогать едой и одеждой, потому как у них нет времени на заботу о себе, они заботятся о других. А Стрюк мог вполне и прибить меня тогда, потому что я ослаб, шёл совсем один и очень далеко от города. Никто бы не нашёл никогда. Большой же отряд погранец пропустит, но подаст сигнал. И деревня "вымрет", прикрыв лазы дёрном, камнями, оставив пустую поляну на поверхности, а то и зайдёт в тыл отряду по ходам погранцов. Вот огня у ушанов нет. А для очагов полагалась отдельная комната. Это было для меня настоящим потрясением.

   — Как же без огня? Зачем же тогда очаги? — спросил я ошарашено Стрюка.

   — Для горячих камней, — отвечал он.

   Этими камнями был выложен очаг. Тогда я прикоснулся к ним и отдёрнул руку. Камень был горячим. И я понял, почему в доме тепло.

   — Не трогай, — рявкнул Стрюк, — заболеешь.

   — Но почему? Почему вы пользуетесь какими-то камнями, от которых можно заболеть, когда можно просто зажечь огонь?

   — Мы не должны походить на людей, — отрезал Стрюк.

   Лицо Стрюка было непроницаемым. Он теперь снял шапку. Уши его на ножках были спокойны. Стало быть, и он спокоен. Он доставал какие-то коренья, раскладывал в плоскую глиняную жаровню, полил на них масло из бутылочки, добавил воды. Поставил жаровню в очаг, в центр посреди камней, накрыл крышкой.

   — Это будет жариться? — спросил я.

   — Тушиться. Наш огонь не жарит.

   Он вышел из комнаты с очагом и притворил глиняную дверь. Сел на тюфяк в красно-жёлтых орнаментах. И рукой мне указал на шкуры, набросанные у противоположной стены.

   — Почему ушаны не должны быть похожими на людей? — спросил я, глядя на лицо Стрюка, еле видное в рассеянном свете, падающем из отверстия в потолке.

   — Потому что люди — зло.

   — Люди приютили меня, вырастили.

   — Где же твои уши? — коротко возразил Стрюк, не глядя на меня.

   — Я не знаю, кто это сделал, — ответил я.

   Не понимаю, почему я так ответил — то ли мне было неприятно, что Стрюк ругает людей, то ли я всё-таки не хотел верить, что брат напал на меня.

   — Ушан никогда не сделает этого. Только люди. Они думают, что могут судить, — Стрюк теперь спокойно смотрел на меня.

   — Ушаны не судят своих преступников? — возразил я.

   — Совет старейшин.

   — У людей это судья.

   — Богач, которому несут подаяния, — хмыкнул скептически Стрюк.

   — У ушанов нет богатых? — насмешливо выпалил я.

   — Нет. Ушаны не признают золота, — о, как серьёзен был его вид.

   — Богатство — не только золото. У меня может оказаться больше звериных шкур, и я найму себе работника.

   — Не наймёшь, Тук. Ушаны не работают на других.

   — Но тогда… тогда мы так и будем жить в норах и ходить в шкурах, нас будут убивать и резать уши, потому что нам даже нечем ответить на зло! — воскликнул я, изумлённо глядя на уши Стрюка, они не шевелились.

   Он был по-прежнему спокоен.

   — Жить по старине — самое верное, — ответил невозмутимо он, — ты поймёшь. Главное не в том, что нам нечем ответить, главное, что мы не уподобились им.

   Я изумлённо молчал. Жизнь странным образом мне всё больше напоминала клетку. Я не мог жить с людьми, потому что те не хотели жить со мной. Но и при мысли, что мне придётся жить с ушанами, злость на то, что они такие жалкие, вскипала во мне.

   Стрюк пошёл к очагу. В жаровне пыхтело варево, из-под крышки пошёл пар. Стрюк достал полотняный мешочек, открыл крышку и бросил щепоть зёрен. И вышел, надвинув тяжёлую приставную дверь.

   Сел, скрестив ноги, закрыв глаза, положил ладони на колени. Молчит. Вот и мне не хотелось ничего говорить...

  

   А наутро мы ушли на границу. Стрюк опять долго петлял по переходам и привёл меня в незнакомое место. Дом был в запустении, а шалаша над входом не оказалось вовсе.

   — Сделаешь сам, — строго сказал Стрюк, — прежнего хозяина убили ещё по осени. Далеко отсюда. Бродяги. Забрались в его шалаш и вошли в переход. Дрюк справился, но умер от ран. Теперь это твоё место, твои переходы, твои крепежи… твои.

   Пока он говорил, я растерянно оглядывался. Мне казалось странным, что с самой осени место погранца оставалось незанятым.

   — Неужели некому было занять это место до меня?

   — У других дети, — коротко ответил Стрюк, — старейшины не пустят на границу, если у тебя ребёнок.

   Стрюк показал мне в земляной нише запас крупы и кореньев.

   — Когда закончится еда, иди в деревню или ко мне. По правому переходу до подземного ручья, там же будешь брать воду. Возле ручья свернёшь и пойдёшь по его руслу до соснового корня. Пройдёшь под ним и сразу пискни мышью. Отвечу, поднимайся...

   Он достал маленькую костяную свистелочку, смешную, из кости, наверное, мыши. Сунул в рот и свистнул. Раздался тоненький, еле слышный звук. Я улыбнулся. Взял и повторил. Покачал головой:

   — Мне теперь не услышать такое, разве что над ухом.

   — Потом привыкнешь. Будешь жить здесь, Тук, научишься слышать многое.

   Оставшись один, я долго бродил по окрестным коридорам, комнатам, долго стоял, уставившись на очаг. Камни тускло светились в темноте. А мне отчего-то хотелось схватить их и выбросить. Стрюк говорил, что их приносят от Далёких Гор. Там их много, и возле них никто не живёт. Несут их завёрнутыми в толстые полости, замешанные из песка и особой белой глины. А потом держат в отдельных комнатах. Эти камни смертельно опасны, сказал Стрюк.

   — Но жизнь опасна, что же теперь всего бояться? — улыбнулся он своей зелёной улыбкой.

   И это говорил тот, который боялся людей так, что готов был сидеть всю жизнь в норе и не зажигать огня. А Стрюк продолжал:

   — Достаточно выполнять правила. Держи камни в отдельной комнате и не находись возле очага долго. Закрывай дверь в его комнату глиняным притвором и помни — очаг не любит, чтобы в его комнате кто-нибудь жил.

   Лук, меч короткий и стрелы, нож длинный — на поясе, и короткий — за голенищем кожаного сапога-чулка — учил меня Стрюк в поселении. Вот и всё вооружение.

   — Если на тебя пойдёт арбалетчик в доспехах и на коне, ты труп, — буркнул я.

   — Зачем труп, — смеялся Стрюк, натягивая тетиву моего лука и вкладывая стрелу, — а ты не стой, как дурак, у него на дороге. Ты пропусти его вперёд и сзади стрелу пусти. Целься в щель между шлемом и доспехом, в шею. А если попался ему на дороге, провались сквозь землю, уйди переходами, да не дай ему живым уйти, обрушь переход. Не то расскажет своим, вернётся не один и выжжет всё живое. А переход потом поправь, не забудь...

   Говорил он, а сам бросал тонкий нож в беличью шкурку, прибитую на дереве. Попадал всё время ей в глаз и учил:

   — Этот нож тонкий, легко войдёт. Но короткий. Им лучше в висок или в горло и в близком бою. Ещё лучше — меч. Опять же, если боишься, то ничего у тебя не получится. Тогда будешь в деревне за детьми приглядывать.

   — У меня получится, — упрямо ответил я.

   — Ну-ну, — усмехнулся тогда Стрюк, — только не думай, что я шутки шучу. У Дрюка здесь точка горячая.

  

   Если не знаешь, что делать, делай то, что должен. Так думал я, оказавшись в норе-доме, в чаще леса, посреди народа, с которым меня ничего не связывало, только уши да родство по крови. Кровь эта, правда, отчего-то молчала, никак не отзываясь согласием на странные обычаи и утверждения соплеменников. Воспоминания о детстве и совсем недавнем времени были мне приятней и радостней сегодняшних дней. И я снова и снова мыслями возвращался в шумный дом-грибницу, по которому очень скучал. Скучал по всему — по мягкой улыбке матери, по братьям, по вкусной домашней еде, по быстрому взгляду Юлы.

   Каждый день я готовил себе похлёбку из зёрен и кореньев, съедал её… Потом поднимался наверх и обходил свои владения.

   "Идёшь и слушай. Может, кровля, где трещит, земля осыпалась. Ты отвечаешь… ты должен… вернись и сделай, как было..."

   Костяные лопатки, кожаные мешки, позеленевшие от времени и сырости железные скребки и заострённые колья.

   — Ты же говорил, у вас нет огня, как же вы работает в кузнях? — вскинулся я на Стрюка, когда увидел их.

   — У нас нет огня. Это осталось от древних, — невозмутимо прядал своими сыроежками-ушами ушан. — Переходы эти ещё древними строены, многие ходы обвалены и заброшены. От них мало что осталось. А вещам некоторым до сих пор цены нет. Вот светильники их, к примеру. Я-то без них обхожусь, а тебе пригодится. Потом покажу...

  

   Слух теперь позволял мне слышать звуки леса, ветер, шаги не очень мелкого зверя, который по пути задевает траву и кустарник. Раньше я мог бы услышать его дыхание и мысли. Мысли зверя короткие, это даже не мысли...

   Как Стрюк мог меня поставить погранцом, ведь здесь особое чутьё требуется?.. Но получается, что больше некого было. Получается, что нужен я им. Народу моему. А людям не нужен. Вот и выходит — если не знаешь, что делать, делай то, что должен...

  

  

   Так проходили дни. Осень подходила к концу и жёлтая кипень листвы уже осыпалась и истёрлась под ногами на людских тропинках, куда иногда выходил я. Сам я передвигался по звериным тропам, получалось у меня это всё тише и правильнее, как говорил Стрюк, когда учил меня в редкие наши встречи. Когда мне было совсем невмоготу от одиночества, и я приходил к нему.

   — Зверь ведь он что, он правильно ходит. Он ни земле, ни лесу зря урону не нанесёт. Вот и ты правильно ходи, — говорил он.

   А на второй месяц моего пребывания у ушанов, он пришёл ко мне рано утром и торжественно сказал:

   — Ты прожил уже немало дней в племени, к тому же занял место Дрюка. Вчера прошёл Совет старейшин, и он решил, что пора внести тебя в Столбцы памяти. Для этого я должен отвести тебя к Тхою.

   Пожав плечами, я улыбнулся:

   — Надеюсь, это не больно?

   И стал собираться. Стрюк засмеялся и замотал головой:

   — Тхой лишь запишет, откуда ты взялся в племени, чтобы твой след был ясен. Пойдём верхом. Переходы, ведущие к жилищу Тхоя слишком старые, их долго пытались восстановить, но всё впустую. Тхой говорит, что пользуется ими, а я вот, один раз оказавшись там, больше не хочу.

   — Что же в них такого?

   — Они слишком глубоко, там сыро и много железных труб. А иногда начинает завывать железный голос. Страшно.

   Я молчал. Эти странные рассказы о мире древних ушанов мне казались захватывающими и удивительными, как сказки, а иногда делалось жутко от той жизни, где горячие камни и жизнь под землёй были делом обычным.

   Мы ушли по лесу далеко за деревню, обогнули её и овраг, по которому она тянулась. Поднялись в гору и спустились в следующую долину. Идти по полёгшей от заморозков траве было легко, в лесу было тихо и пустынно. Зверь к спячке готовился, птицы к тёплым краям давно улетели. Остались стукачи-дятлы красноголовые да клесты.

   — Ну вот, пришли, — неожиданно сказал Стрюк.

   Мы стояли у заброшенной землянки охотников. Крыша землянки покосилась и обвалилась. Войти в перекошенную дверь оказалось делом непростым. Потайной ход вниз шёл из подпола.

   — Тхой у нас отшельник, — говорил Стрюк, идя впереди и оглядываясь, я то слышал его хорошо, а то до меня доносилось лишь бормотание, — живёт один… потому что здесь хранилище.

   Потянулись железные шкафы с ящиками от пола до потолка. Какие-то надписи виднелись на них в тусклом свете маленькой бронзовой лампы, которую достал из-за пазухи Стрюк.

   Наконец коридор расширился, и мы оказались в комнате. Старик с длинной косицей обернулся к нам, его выцветшие добрые глаза принялись разглядывать меня. Уши мягкие и по-старчески пушистые заколыхались приветливо. Он указал нам на меховой мешок, набитый соломой, возле себя. На другом таком же сидел он сам. Низенький стол был надвинут ему на вытянутые ноги так, что удобно подступал под грудь. Тонкий, почти прозрачный, исписанный мелкими буквами лист лежал на столе, свешиваясь с него и скручиваясь на ногах писаря. В руке старика была писчая палочка. Он предусмотрительно надел на её кончик колпачок. И улыбнулся беззубой улыбкой:

   — Это и есть новенький, Стрюк?

   — Да, уважаемый Тхой. Это Тук.

   — Кто твои родители, Тук?

   — Маргет и Дон Виры.

   — Но ты ушан, означает ли это, что ты не знаешь своих родителей?

   — Да.

   Речь старика была удивительно плавной и правильной. Так говорил судья Дрон, когда я его встречал в бакалейной лавке. Он жил поблизости от нашего дома.

   — Когда ты появился в семье людей? — с интересом наблюдал за мной писарь.

   — Весной девятьсот пятого, уважаемый Тхой.

   — Это по людскому исчислению, а по нашем счёту — пять тысяч сто двадцать девятый. Весна. Стрюк, подойди вон к тому шкафу. На третьей полке сверху увидишь год 5129. Открой этот ящик. И принеси всё, что там есть. Ты очень добр, Стрюк, я побеспокоил тебя.

   — Ничего, уважаемый Тхой, шевелиться полезно, — усмехнулся Стрюк и подмигнул мне, — старый Тхой сейчас что-нибудь отыщет, он у нас большой волшебник по этой части.

   — Не знаю, Стрюк. Чтобы здесь что-нибудь отыскать, — рассмеялся очень тихо писарь, — нужно непременно что-нибудь записать. Итак, весна.

   Он вздохнул, уставившись в один из развёрнутых тонких шелестящих свитков. От них исходил запах, что-то мне неуловимо напоминающий. И я никак не мог вспомнить, что.

   — А записано очень мало. Только одно упоминание наводит на размышление. На поселение у Искайской трясины в конце зимы этого года напали люди. Много ушанов погибло, многие отправились в иные земли, — он поднял глаза на меня, — думаю, твои родители — искайские ушаны и бежали оттуда в наши места. Раз они подбросили тебя, значит, у них не было другого выбора...

   Я с удивлением слушал его и не верил своим обрезанным ушам. Мне рассказывали о моих настоящих родителях, о которых я уже не надеялся что-то узнать.

   А Тхой развернул отложенный свиток, принявшись записывать в нём что-то палочкой, макая её в тонкий кувшинчик. Он стал задавать мне вопросы о том, учился ли я, кем работал, но писал не всё. С удивлением я видел, что букв появилось совсем немного.

   — Ты умеешь читать и писать? — спросил он меня он уже под конец.

   — Немного считать и писать, — рассеянно ответил я, разглядывая шкафы.

   — Тебе интересно, что в этих шкафах?

   — Неужели здесь есть ящики и за тысячу лет до нас?

   — С самой Последней войны, — улыбнулся Тхой...

   Ушёл я от него потрясённый. Ещё больше чем, когда узнал об отсутствии огня у ушанов. Тхой сказал, что всегда будет рад меня видеть. А я знал, что обязательно сюда вернусь...

  

   В этот раз к людской тропе я подошёл, когда солнце стало садиться. Дорога была пустынна. Телега проехала, гремела вдалеке, да две женщины. Одна высокая и статная, ехала на лошади, голову держала высоко и свободно. Из богатых — деньги людей заставляют себя чувствовать и держаться совсем по-другому. А вторая — моложе. Она почти бежала, едва поспевая за хозяйкой. Тут не ошибёшься, нет. Именно, за хозяйкой. И та не будет её ждать, не положено по рангу задумываться о таких мелочах, как другие люди.

   Мокрые юбки путались на ветру вокруг ног женщины, она их подобрала высоко и перепрыгивала торопливо через раскисшую к полудню грязь. "Как коза", — улыбнулся я. Эта вторая напомнила мне Юлу. Может быть, поэтому взяло такое зло от её жалкого вида. Юлу я вспоминал часто и всё больше понимал, что отношусь к ней не как к сестре.

   Та, что шла пешком, вдруг обернулась. И точно — Юла. Она смотрела, будто почуяла мой взгляд. Но вот хозяйка что-то ей сказала, и она отвернулась, заторопилась вслед...

  

   День тянулся за днём. Тихо было и спокойно. Люди приходили в лес по своим делам: за дровами по снегу приехали, охотники прошли тропой.

   — Не мельтеши, Тук. Эти люди лес знают, знают и про нас. Но мы для них, что зверь. У зверя есть лежбище, и у нас есть, зверь своими тропами ходит, и мы — своими. Охотникам и лесорубам до нас дела нет, пока мы их не трогаем. Нам другие люди страшны.

  

   Прошло почти полгода, как я прожил в лесу. И зима уже подходила к концу, когда еле уловимый для обычного уха писк долетел до меня из перехода. Мне кажется, Стрюк влетел в мою нору, ещё до того, как я свистнул в ответ, и я собрался было поржать над ним, но увидел его взбудораженное лицо и трясущиеся гневно уши:

   — В городе убили ушана! — выпалил он. — Толпа расправилась с ним прямо перед постоялым двором, где он остановился! Не наш. Наши по постоялым дворам не ходят. Боятся. С юга, должно быть. Там ушанов не любят, но и не убивают запросто так. Заподозрили в воровстве, потом приписали убийство хозяина, оказавшегося дома! И всё! Убили!

   Я молчал. В глазах стояли трупы несчастных, убитых восемь лет назад. Тогда тоже кричали, что они виноваты в чём-то страшном.

   Стрюк метался по моей норе, как зверь в клетке.

   — Может, этим всё и закончится, — быстро говорил он. — А могут в лес на облавы пойти. Толпа она страшная.

   — Но ведь это убийство. Неужели всё догадками одними закончится и дознания не будет, ведь человека убили, — тихо спросил я.

   — Сам посуди, удобно! — воскликнул Стрюк, его смуглое подвижное лицо с обрезанной коротко бородой покраснело. — Узнаёшь, что в городе объявился ушан, идёшь, обворовываешь, убиваешь, пусть ненароком, случайно, а в ответе за тебя другой.

   — Скорее наоборот, — задумчиво сказал я.

   — Что? — рассеянно уставился на меня Стрюк.

   — Обворовываешь, ненароком убиваешь, а тут — ушан в городе, — ответил я, — только, дело не в этом. Дело в том, что если бы пало подозрение на человека, стали бы искать доказательства его вины, а вот ушан, как скотина, какая, бессловесная, его можно просто так обвинить и… расправиться с ним, чтобы ничего не рассказал. И ничего тебе за это не будет...

  

  

   Через два дня, едва рассвело, я сидел перед светильником и жаровней с тушёным зайцем. Ел варёное мясо и ругался. Отвыкнуть от жареной, вкусной еды у меня так и не получалось.

   Светильничек, бронзовый, маленький, со стеклянным толстым колпачком, позеленевший от сырости и заросший слоями пыли и грязи, я нашёл висевшим на стене в норе Дрюка. Как объяснил Стрюк, надо было его выставить накануне на свет, а потом он некоторое время разгонял тьму. Недолго, едва на час хватало. Но мне нравилось сидеть в его тусклом свете. И теперь я всегда заряжал его на всякий случай, и брал с собой в переходы.

   Облизывая жирные пальцы, я замер.

   Из светового отверстия в потолке мне послышался шум. Может, ерунда какая… лиса мышкует… олень прошёл… но нет… вот уже и лошадь всхрапнула… ещё одна… вот и шаг стал слышен. Много народу идёт… отряд.

   Накинув куртку, прихватив лук, надевая на ходу пояс с оружием, я побежал. Точно помня наказ Стрюка:

   — Если конный отряд вглубь леса пойдёт, плохо дело, забудь обо мне, беги в деревню, чтобы успели укрыться. Лишь бы успели спуститься вниз. А там не бойся — вовек не найдёшь...

   Я спешил, спотыкаясь и задевая в темноте за выступающие корни, коряги, кляня эту нелепую жизнь ушанов под землёй.

   Наверху мне бы ни за что конника не обогнать, а здесь ходы раза в два путь укорачивали.

   И я успел.

   А утро раннее, детвора вся высыпала на улицу, старик ушан сидел-дремал на солнышке. Женщины у ручья болтали. Но уже две встревоженно глядели на мой лаз — услышали шаги. Едва я выскочил наверх, они тихо шарахнулись в стороны, похватали детей, стали их сталкивать в норы. Ещё и слова я не сказал, как передо мной осталось только трое мужчин, в их числе дед-воспитатель.

   Дед вдруг крикнул, оттолкнув меня от норы:

   — Отойди, парень!

   И повалился вдруг, захрипев. Меч длинный людской торчал у него из живота. Оттолкнув старика, воин в короткой кольчуге захохотал, увидев меня:

   — Рад встрече, братец!

   Пит. Весь в крови. На него напирали сзади, а он, страшный и злой, шёл на меня и кричал:

   — Что, братец? Тебе тут в самый раз? С убийцами и ворами?

   И нанёс первый удар. Я отступил. И ещё. Всё не решался ответить и пятился, отбивая его не очень умелые, но злые выпады мечом.

   Взгляд упал на деда, свалившегося мешком под ноги… На ушанов, норовивших уйти в свои норы. "Не выдержит ушан прямого боя, не учены мы этому", — говорил Стрюк.

   Следующий удар Пита пришёлся по плечу. Боль растеклась по телу вместе со злостью.

   — Неужели я когда-то любил тебя, брат?! — крикнул я. — Быть такого не может!

   Сначала от злости меч плясал в руках. Гнев мешал замечать движения Пита. Но ненависть же помогла справиться с противной слабиной. Шапка свалилась с меня, и я увидел растерянный взгляд брата...

   И снова, и снова бил. Пока не увидел, что Пит отступает. А потом заметил, что он ранен и теряет много крови. Их оказалось пятеро — ворвавшихся через переход. Но остальные скучали, быстро смяв не очень решительное сопротивление и сбив побоями ушанов в кучу. Следили за нами. И разочарованно взвыли, когда Пит повалился на снег...

  

   Когда конники вступили на поляну, всё было кончено.

   Солнце село за верхушки леса. Стало быстро темнеть. Сиреневые тени ползли по снегу, смешиваясь с застывающими лужами крови. Поднялся ветер, и лес шумел над головой. Мело позёмкой. На снегу лежали вповалку люди и ушаны.

   Один из ушанов, лекарь Снуп, медленно снял шапку. Чтобы лучше слышать. И принялся перевязывать раны своему. Но оглянулся, будто что-то тревожило его. Хмуро посмотрев на одного из людей, он вдруг крикнул ему:

   — Если не перевяжу сейчас, умрёшь. Крови много. Смерть рядом с тобой стоит. Я слышу.

   С опаской приблизившись, Снуп достал нож и наклонился над раненым. Раненый вскинулся и вцепился стылыми руками в волчью куртку лекаря.

   — Я только одежду разрежу, — воскликнул растерянно Снуп.

   Уши его дрожали от страха.

   Человек закрыл глаза и откинулся, застонав.

   Снуп торопливо разрезал одежду на нём и принялся чистить рану. Я принёс из его норы бутыли с отварами и настойками, жилы, костяную и железную иглы. Ушан молчал, только показывал, что ему нужно. Его руки с длинными пальцами двигались быстро и умело. На рану и иглу он полил раствором, от которого те зашипели, а я отшатнулся от неожиданности. Перетянув рану чистым полотном, Снуп отошёл к другому.

   — А меня? — кривя губы, крикнул мне Пит. — Меня ты бросишь истекать кровью, как собаку?

   — Снуп слышит, возле кого стоит смерть, — ответил я.

   К вечеру конники увезли раненых. А к ночи вернулись женщины и дети, радуясь тому, что деревня осталась цела.

   Старика Мхоя хоронили на следующий день.

  

  

   Через три дня Совет старейшин собрал всё племя, чтобы решить уходить ли племени на юг или всё-таки оставаться на насиженном веками месте.

   И я тоже пришёл. Пришёл с горящим факелом. Дойти до окраины города и зажечь обмотанный масляной тряпкой сук — дело простое.

   Я воткнул факел в сугроб и стал собирать сухостой. Зажёг костёр посреди поляны. Огонь вспыхнул и стал набирать силу. В заплясавших языках пламени я видел испуганные и недовольные лица ушанов, со страхом следивших за мной. В своих меховых одеждах и шапках, с мечами и луками за плечами они сейчас в отсветах огня казались какими-то древними и злобными существами, окружившими меня.

   Когда огонь разошёлся, затрещали сучья, я остановился возле него, радуясь почти забытому теплу и запаху, и оглянулся.

   — Ушан без ушей, что человек без головы, — покачал головой один из стариков, — ты не ведаешь, что творишь. Ушаны не будут такими, как люди. Они проживут мудростью предков.

   Я оглянулся, отыскивая глазами говорившего, и крикнул ему:

   — Предки наши мудрость наживали, а мы её просиживаем в норах. Не надо быть такими, как люди, не надо быть такими, как предки, надо просто жить. А от горячих камней мы медленно умираем.

   — Люди увидят дым и придут сюда снова, парень, — сказала старая Мия, щурясь на свет от пламени, — а ушаны не воины. Ты это видел.

   — Надо уходить на юг, на болота, там ушаны живут спокойно, и их никто не убивает! — крикнули из толпы.

   — Мои родители бежали с Искайских болот, чтобы их не убили!

   — А этот… пусть остаётся здесь!

   — Третьего дня он защищал нас! — это Плюк, из молодых. — Он знает людей, и может нам пригодиться...

   — Зато он притащил огонь, и это погубит нас всех! Вы помните, как выгорели лабиринты болотников?!

   — Потому что не надо сидеть в норах, надо строить дома! — я пытался перекричать орущих. — Всё-таки вы обычные люди, ну и что, что слышите много! А я не пойду на юг. И построю дом здесь. Как у отца с матерью. Мне не за что обижаться на них. А уроды в любом народе есть. Что же — по ним весь народ мерить? Вы и в этом, как люди! — расхохотался я.

   И осёкся. Потому что смеялся один. Десятки злых глаз уставились на меня. И тишина. Тишина мёртвая.

   — Выгнать его! Прочь! — пролаял один из старейшин, старик с обвисшими вяло ушами и смешно выглядывающими теперь из-под богатой лисьей шапки.

   — Зря ты так, парень, — проговорила Мия, её доброе круглое лицо было грустно.

   Стрюк подошёл к костру и стал раскидывать его.

   Затушил. В гробовой тишине.

   — Парень молодой и глупый, — проговорил Стрюк, — что с него взять? Мы все были когда-то молодыми. Молодые — отчаянные. А у нас… мудрость… а, может, просто страх? А, Мия? Трут, что скажешь? Вон и Плюк тоже поддержал новенького. Я бы не торопился его выгонять. Пусть погранцом походит. Что скажете?

   К погранцам здесь всегда прислушивались. Стрюка уважали. И меня спасло то, что я с ним.

   — Пускай ходит. Только огонь пусть в переходы не тащит.

   — Нельзя к горячим камням огонь, Тук. Нельзя, — показательно громко увещевал меня Стрюк.

   А я молчал, уставившись на угли, оставшиеся от костра. Нечего мне было сказать, да и кто бы меня стал слушать. Вон уши у всех как трясутся. По-особенному, от гнева...

  

   Ночевать в деревне, в доме Стрюка я не остался. Ушёл по переходам в свою нору. Долго лежал, закутавшись в шкуры, в темноте. И вспоминал разговор с Питом, когда Снуп зашивал его плечо.

   Снуп тогда попросил Пита перевернуть на живот. Пит застонал, уткнулся в окровавленный снег и спросил просто, чтобы хоть что-то говорить, а не выть от боли. Или мне так показалось.

   — Кто тебе уши обрезал? — глухо сказал он.

   Снуп усердно ковырялся иглой в его ране, Пит не вытерпел и сильно дёрнулся.

   — Я думал, ты, — ответил я, сидя у него на ногах и пытаясь удержать, как указал мне Снуп.

   Лекарь настороженно посмотрел на Пита, а тот уже справился с собой и сквозь зубы цедил:

   — Нет. Это не я.

   А я молчал, потому что привык думать по-другому.

   — Мать долго плакала, когда ты пропал, — говорил Пит, отворачивая лицо от нас и утыкаясь в снег, — и Юла...

   — Мне очень жаль… но я не мог больше смотреть на твою рожу. Хорошо! Ты не резал мне уши, но… Зачем ты здесь, Пит?! Как вы попали в переход?

   — Не знаю! Все говорили, будто это ушан убил Вудза, галантерейщика! Помнишь "Галантерея Вудза" на набережной? А переход… Я провалился! Весь лес перерыли, как кроты, не пройдёшь!

   — Это тот, что жил в большом двухэтажном доме? Но зачем, Пит?! — развёл руками я и тут же опять схватился за его дрыгнувшиеся от боли ноги. — Зачем запуганному, боящемуся собственной тени ушану убивать? Ты об этом думал когда-нибудь?! Думал, когда убивал Мхоя? Старика, который водился с детворой?!

   — Все пошли и я пошёл. Нельзя бросать своих! — зло замотал головой Пит. — Заканчивай, лекарь, ковыряться во мне!

   Снуп укоризненно качал головой, уши его трепетали лишь чуть. Он посмотрел на меня:

   — Злится человек, но впустую. Это не он обрезал тебе уши, нет...

   Вспомнив эти слова Снупа сейчас, я улыбнулся.

   Самую малость, но в моей норе стало светлее. Не ты, брат, накинул мне удавку на шею. И я ещё вернусь в наш большой дом. Может быть, чтобы забрать Юлу. Ведь она тоже вспоминала обо мне. А Юла, как сказал потом Пит, и не думала убегать из дома с сыном храмового сторожа. Подвели меня мои уши, и, видят ушанские и людские боги, я был этому очень рад.

   А на мой вопрос, почему он лечил Пита, своего врага, лекарь ответил не сразу, но ответил:

   — Я не хотел, быть таким, как он.

   — Значит, я сегодня был...

   Снуп поморщился:

   — Да, ты всё-таки ещё… — он покрутил пальцами, будто подбирая слова, и рассмеялся: — Совсем человек...

  

   Лес, начинавшийся редким перелеском от пригорода, тянулся на многие мили вокруг. Ушаны селились в самых непролазных дебрях, стараясь любыми способами остановить человека на подступах к своему жилищу. Чтобы добраться до людских дорог, мне приходилось идти часами, выбираясь из глубины леса.

   Обходить свои владения я старался раз в день. Когда бесновалась метель или давил сильный мороз, я уходил к старику Тхою и помогал ему восстанавливать старые записи или принимался чинить осыпавшийся свод или строгал новое перекрытие. Потом отправлялся по подземной галерее, поднимался наверх, к выходам, и долго стоял, вслушиваясь в мёрзлую тишину леса. В это потрескивание сучьев, шорох лапника под шапками снега, скрип промерзающих и словно стонущих деревьев. И завидовал Стрюку с его ушами...

   Ушаны, как кроты. Бледные, подслеповатые… но не глухие, да. И к тому же ушаны очень сильные и опасно — для людей — терпеливые. Я удивлялся этому их терпению, с которым они годами отшлифовывали свои бесконечные лабиринты, выносили землю в кожаных мешках наверх, строили ловушки и западни, отвоёвывали куски почвы у леса, очищали и засевали их зерном. Из которого не пекли хлеб, они его варили. Или мололи зёрна в небольших каменных жерновах и пекли небольшие лепёшки в своих жаровнях. Но эту еду трудно назвать печёным хлебом. Зато они умели делать из высушенной смеси муки и отвара тонкие листы бумаги.

   — Раньше мир был другой, — с улыбкой возражал мне Стрюк, когда я с возмущением спрашивал его, сколько можно зарываться вот так годами всё глубже в землю, — не было ушанов, были только люди, звери и птицы. Так говорит наша Книга о мире. А потом была Последняя война. Мир долго, очень долго стоял мёртвый. Потом были первые люди, страшные, много страшнее ушанов — многорукие, многоногие, с плавниками и жабрами, разные. Они быстро рождались и скоро же умирали. Только ушаны остались от тех смутных времён. Потом появились нынешние люди. Ушаны очень древний народ, Тук. И чтобы выжить в этом новом мире, нам надо жить по старому обычаю. Старики говорят, что и горячие камни нам не так страшны, как людям, потому что мы с ними одной крови.

  

   Прожив эту долгую зиму с ушанами, подолгу оставаясь один или слушая иногда рассказы Стрюка и Тхоя, я ловил себя на мысли, что если бы судьба не выкинула меня тогда из мира людей силой, так и жить бы мне чужаком и для ушанов, и для людей. Для первых я был чересчур заносчив, а для вторых — безобразно наивен. Вторые меня бы прибили где-нибудь в тёмном переулке, а первые — изгнали бы. Потому что ушаны верят, что одиночество лечит. Оно счистит ненужную шелуху и оставит суть, способную опять слышать. Думаю, ушаны меня всё-таки убьют. Потому что я начал строить дом. Но я не один. Стрюк и Пит помогают мне, и Юла приходит иногда...