- Па, а смотри!
Ну что он там опять тащит… мышонка… лягушку… неведому зверюшку… Вспоминаю себя в его возрасте, тоже вот так всякую дрянь тащил, радовался, ма, а смотри, и ма зарычит медведицей, брось дрянь всякую…
- Ну что такое?
- Па, а смотри… а я поймал…
Сжимаю зубы. Не судьба мне сегодня работать. Не судьба. Ладно, Лёшка не виноват, что времени осталось хрен да маленько, а работы до фига и больше.
Хотя…
Может, и Лёшка виноват, если бы не дергал, па, па, глядишь, па и успел бы все…
- Ну чего там…
- А я рассвет поймал!
Холодеют руки.
Быть того не может.
- А ну покажи!
- А вот!
Лёшка сияет как медный таз, открывает ладошки.
Ничего.
Говорю как можно спокойнее.
- Ничего нет.
Лёшка уже и сам видит, что нет ничего, смотрит на рассвет, губы дрожат, вот-вот разревется. И хочется пристыдить, такой мальчик большой, и плачет, и ничего тут не скажешь, сам разреветься готов, хоть и знаю, что нет в ладошках никакого рассвета.
- А… а где?
- Что ж ты, друг сердечный, хочешь, рассвет, он же долго-то не живет…
И то правда, не живет долго рассвет. Вся жизнь рассвета – одно утро, да даже не утро, кусочек утра, кусочечек, кусишечко. Только-только кончатся ледяные сумерки, только проклюнется солнце, встанет, только-только от земли солнца круг оторвется – и всё.
И нет рассвета.
Рассвет-то про то не знает, рассвет-то думает, успеет все – и школу кончить, и в универ поступить, и жениться, и квартиру купить себе, ну, не сразу, конечно, ипотеку сначала взять. И на работу устроиться успеет, да не продавцом в соседний ларек, а получше что, и карьеру сделать успеет, и машину купить в кредит, и детей вырастить…
Ага.
Щас.
Жизнь-то у рассвета, - полчаса, всего-ничего.
И всё.
Вспоминаю себя, как в детстве вот так же ловил рассвет, нес домой, прятал за пазухой, чтобы уберечь от холода, от непогоды, согреть – и всё равно ничего не помогало, ничегошеньки, домой прибежишь, за пазуху руку сунешь – а нет ничего.
Что хотите, редкая птица – рассвет. Как-никак в Красную Книгу занесен, за отстрел самого охотника пристрелить могут.
Да все равно не живут рассветы.
Не живут.
Сами люди рассветы губят, только так губят. Вон, комбинат дымит, а рассвет дыма не выносит, помирает от дыма. А вон машины газуют, вон от них смога сколько, вот и погиб очередной рассвет.
Звери-птицы хоть убежать могут оттуда, где человек всё загадил, а рассвет куда убежит-улетит, нет у рассвета ног, чтобы убежать, нет у рассвета крыльев, чтобы улететь – вот и гибнет рассвет.
Только даже там, где читстехонько всё и рассветы берегут – всё равно не живут рассветы, коротка жизнь рассвета, полчаса, да и всё. И гибнет рассвет в лучах солнца, и мечется, а как, а почему, а где, а не успел, а постойте, а школу кончить, а в институте выучиться, а жениться, а на работу устроиться, а карьеру, а ипотеку, а машину, а…
А всё.
Конец.
И плачет рассвет.
Еще сыздества знали, если по утру дождь идет – это рассвет плачет, смерть свою оплакивает и жизнь свою короткую.
Не знает рассвет, что это не конец, что пройдёт день в трудах и заботах, настанет вечер, когда люди домой идут, птицы в гнезда летят, и ночь настанет, время сна и покоя, когда только одинокий месяц над крышами парит, - а там и снова предрассветные сумерки, и снова рассвет.
Про то рассвет не знает.
Так устроен рассвет, что жизнь свою предыдущую не помнит. А мы ему рассказать не можем, да даже если расскажем, он отмахнется только, а-а-а, сказки мне всякие говорите, где это видано, чтобы рассветы возрождались, или вы вообще из секты какой, а?
Так что даже говорить ему нечего, только время потратим.
Так-то.
И смотрит Лёшка на пустые ладошки, и не верит, что рассвета больше нет.
И знаю, завтра опять побежит с пацанами в утренние сумерки ловить рассвет, а вдруг на этот раз получится…
- Па!
Сжимаю зубы, ну вот, опять…
- Па, смотри!
Терпеливо смотрю, ну что он опять притащил, мышонка, лягушку или неведому зверюшку…
- Ну что там?
- Смотри, я человека принес!
Вздрагиваю.
- Че…
- Человека! Живого! Настоящего!
Так же терпеливо говорю.
- Ну, давай… показывай.
Рассвет раскрывает лучи, и знаю, что ничего хорошего не увижу, и всё-таки смотрю.
Ничего нет.
Ну как ничего – истлевшие кости, вот-вот готовые рассыпаться в прах.
Рассвет не понимает, играет лучами.
- А… а ничего нет.
Киваю.
- Ничего.
И вроде не маленький уже рассвет, а всхлипывает, того и гляди заплачет, и даже не скажешь, не пристыдишть, что вот такой большой, и плачет…
Осторожно говорю:
- Ну что же ты хочешь… не живут люди долго.
- Да он живой был!
- Живой… ты его сколько сюда нес?
- Да лет двести.
- Ну, вот видишь… а он больше семидесяти не протянет…
Вспоминаю себя в молодости, как вот так же брал человека, вел его через тернии к звездам, звал за собой, думал, покажу своим, думал, будет жить с нами – да какое там, пока приводил, от человека одни кости истлевшие оставались.
Человек-то не знает, что век его короток, думает, успеет все, а семьдесят лет прошло, оглянулся – бац, а где жизнь, а нет жизни, прошла, не воротится. И замечется человек, и спохватится, а как же, а где же, а почему же, а постойте, а не успел же, а сколько задумано было, а-а-а-аа…
Не знает человек, что прошла жизнь, пройдет смерть, пройдет смызнь, пройдет жерть, а там и снова жизнь будет, и…
И показывает маленький рассвет мне, мудрому закату, человеческие косточки, и разводит лучами, а как же так, а где, а почему…
